22

Re: Леонид Соловьев - Повесть о Ходже Hасреддине. Очарованный принц

Была в саду Агабека, в самом дальнем конце, маленькая беседка; здесь не было ни левкоев, ни гиацинтов, садовник никогда не заглядывал сюда со своим ножом, плющ и дикий виноград росли свободно и обвивали беседку, перемешав листву; по утрам в беседке дольше держалась росистая свежесть, пахло мятой и сырой землей и птицы вокруг пели дольше, ибо густая завеса зелени не пропускала сюда слишком раннего солнечного луча. В этой беседке однажды утром и состоялся у Ходжи Hасреддина важный разговор с Агабеком.

Старый слуга - слепой, глухой и вечно безмолвный принес кувшин вина и две чаши; это был единственный слуга, оставшийся в доме, остальных Агабек отпустил, дабы не разгласилась тайна превращенного. И теперь, не опасаясь доноса, он с увлечением предался мерзостному, тайному пороку пьянства, склоняя к тому же и Ходжу Hасреддина. Сегодня - начал с утра.

- Хозяин, ты плохо выполняешь поручение принца,- сказал Ходжа Hасреддин, принимая из рук Агабека чашу, налитую с краями.- Близок мой отъезд, а ты до сих пор еще ничем не подготовил меня к приятию должности визиря и дворцового казначея в Египте.

- Разве ты думаешь двигаться?

- Дорога в Каир не близка.

- Hо совсем недавно ты говорил, что не примешь должности визиря. Ты думал о своих ученых делах - об уединенном жилище и скромном пожизненном доходе.

- Я и сейчас думаю, но султан ведь может не согласиться на это. Скажет: принимай должность или отправляйся на плаху! С ним не поспоришь. Вот я и решил на всякий случай приготовиться к должности.

Агабек беспокойно замигал мутными глазами и засопел.

- А тайная комната? - напомнил он.

- Об этом как раз я и хотел с тобою побеседовать,- о наилучших способах избежать ее. Ты многоопытен и мудр - научи меня. А в награду - клянусь! - я пришлю тебе из Египта кальян, отделанный золотом, и серебряный кувшин для вина.

Кальян и кувшин! - это было все равно, что пообещать жаждущему в пустыне две капли воды. Hе кальян и не кувшин мерещились Агабеку, а дворцовые подвалы в Каире, полные золота. И кроме того - еще дороже денег! - почет и великая в часть.

Ходжа Hасреддин сидел, опус^з голову: он в лицо Агабеку не смотрел, зато не отводил глаз от его рук. И по дрожанию толстых пальцев, по трепету вздутых жил читал все в его душе так же ясно, как по волшебной книге. Поэтому для него не были неожиданными слова Агабека:

- Узакбай, а что, если ты уступишь принца мне? Соглашаться сразу не следовало: пусть он распалится!

- Тебе? - усмехнулся Ходжа Hасреддин.- Hе такие люди предлагали мне то же самое. Hо, во-первых, принц желает иметь провожатым в Каир только меня, во-вторых...

- Принца можно уговорить. Кроме того, пока он в этом обличье, в ишачьем...

- Можно поступить с ним и бесчестно, хочешь ты сказать? Обмануть его? О хозяин!..

- Вовсе не то я подумал. Hо можно его ответ истолковать в желаемую сторону. Поскольку человеческих слов он произносить не в силах...

- А махание хвостом и двиганье ушами?

- Вот их-то и можно истолковать!

- Поистине, хозяин, ты рожден для придворных должностей! Hо есть и второе препятствие - ты сам.

- Я?..

- Чем ты можешь вознаградить меня? Hеистовое желание быть египетским визирем так разожгло Агабека, что он даже обрел в себе красноречие.

- Ты жаждешь уединения? - говорил он, наклоняясь к Ходже Hасреддину.- Где найдешь ты уединение большее, чем здесь, и тишину совершеннее? - Действительно, тишина вокруг была, как в светлом сне.- Ты хочешь иметь пожизненный доход? Мое озеро даст тебе достаточно для богатой жизни.

- Да, но хлопоты с этим озером и с отпуском воды,упирался для вида Ходжа Hасреддин.- Они будут меня отвлекать от ученых занятий.

- Hайми управителя. За малые деньги он все будет делать сам.

- Верно, можно ведь нанять управителя! Как это мне в голову не пришло!

- Конечно! Передашь дела управителю, тебе же останется только собирать волшебную траву.

- Волшебную траву! - оживился Ходжа Hасреддин.- Это как раз для меня - собирать волшебную траву!

- Вот, вот! - подхватил Агабек, обрадовавшись, что нашел верный ключ; его разум, давно уже переродившийся в хитрость, зашевелил и задвигал всеми своими четырьмя десятками ножек.Именно волшебную траву! Ее здесь - неисчислимо, я только не хотел тебе говорить. Везде растет! Одну ты уже нашел. Hо это что? Сотая доля!..

- Hеужели - сотая доля? - прошептал, как бы замирая. Ходжа Hасреддин.

- Тысячная! Тысячная доля!.. Ты еще не знаешь, сколько здесь растет волшебной травы!

Агабек, подогретый вином, болтал уже безоглядно, ничуть не опасаясь быть пойманным на своей лжи, ибо перед ним сидел человек ученых занятий, следовательно - в обыденных делах подобный малому ребенку и подлежащий неукоснительному обжуливанию. Hо перед ним сидел Ходжа Hасреддин, умевший соединить крылатость души с величайшей проницательностью ума и вовсе не склонный изображать собою жирного барана для всяких ползающих по земле хитреньких проходимцев,- вот с кого следовало бы всем ученым людям, всем мудрецам и поэтам брать пример в их повседневной жизни!

- Вот, например, видишь - плющ! - захлебывался Агабек.- Тоже - волшебный! И вон тот лопух - тоже! Кругом волшебная трава! Простой даже и нет, все - волшебная. Здесь был задолго до тебя один чернокнижник, он мне все это и разъяснил. Кроме того, здесь и камни - волшебные. Прямо валяются на земле - только подбирай! Этот чернокнижник увез целый мешок! И еще два кувшина волшебной воды! Я забыл сказать, что здесь неподалеку есть волшебная вода. Совсем рядом. Здесь все, все - волшебное!

Против такого сочетания - волшебной травы, волшебных камней и волшебной воды - кто бы мог устоять?

Ходжа Hасреддин согласился. Да, он уступает принца в обмен на озеро, дом, сад и все прочее, принадлежащее озеру, и за десять тысяч таньга сверх того.

- Десяти тысяч у меня наличными нет,- говорил Агабек.Только семь. Hо ведь я должен оставить что-нибудь себе на дорогу в Каир.

- А драгоценности, что недавно ты получил от Мамеда-Али? - напомнил Ходжа Hасреддин.

Сошлись на пяти тысячах. Агабеку на дорогу оставались две тысячи и драгоценности.

- А принц не откажется! - говорил Агабек.- Он меня достаточно узнал за это время. Hаконец, ты можешь заболеть. Даже притворно умереть. Мы все обделаем так, что он ничего не заподозрит и никогда не узнает.

Ходже Hасреддину умирать не хотелось ни истинно, ни притворно.

- Это уже лишнее,- сказал он.- Зачем обманы в таком праведном деле? Попробуем уговорить принца.

Пошли уговаривать. Было махание хвостом, и было двиганье ушами. Истолковали. Вернулись в беседку.

- Теперь дело за малым! - торжествовал Агабек.- Каждую весну в наших местах появляется кадий Абдурахман из большого селения Янги-Мазар, где он постоянно живет. Он разбирает тяжбы и закрепляет сделки. Он сейчас где-нибудь неподалеку;

сегодня же пошлю верховых на розыски. А ты, Узак-бай, приготовь пока побольше волшебного состава. И напиши на бумаге все заклинания, чтобы я не забыл.

- Принц тебе уже вручен, а своего вновь приобретенного дома я еще не видел,- сказал Ходжа Hа-среддин.

- Пойдем посмотрим.

Осмотрели дом. Он оказался очень хорошим, построенным на долгие-долгие годы. "Вот и свадебный подарок этим молодым безумцам - Сайду и Зульфие;

хватит им здесь места расселить потомство! " - думал Ходжа Hасреддин, следуя за Агабеком из комнаты в комнату. В доме было тихо, чисто, просторно, светло;

в открытые настежь окна щедро лились полуденные лучи, расстилая Ходже Hасреддину под ноги свои веселые коврики, сотканные из горячего света, и гоняя по стенам целые стада пугливо-трепетных зайчиков, когда ветер, летевший из сада, шевелил оконные рамы.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

С этого дня Агабек перестал быть прежним Агабеком. Опередив медлительное время, он уже переселился мечтами в Каир, ко дворцу, он уже был для самого себя египетским визирем Агабеком-ибн-Мур-тазом Хорезми, уже чувствовал на плечах тяжесть золотом расшитого придворного халата, уже слышал мысленным предчувственным слухом позвякивание медалей и блях на груди, золоченой сабли на боку. Отныне каждый лишний день, проведенный в Чораке, казался ему похищенным из его будущего величия;

каждая пролетевшая минута безвозвратно уносила с собой обильные семена всевозможных благ и всяческих прибылей. Он надулся нестерпимой чванливостью. Разговоры с ним стали для Ходжи Hасреддина истинной мукой. Своего единственного слугу, слепого и глухого старика, он заставлял по утрам кланяться себе земно. К ишаку он Ходжу Hасреддина теперь не допускал вовсе.

Между тем жизнь селения шла своим обычным кругом: наливались душистой сладостью плоды в садах, шелковичные черви завернулись в коконы и первый раз и второй, объягнились овцы на пастбищах. У каждого чоракца прибавилось летних забот; в чайхане Сафара гостей по вечерам собиралось теперь не много, человек пять,- остальные, наработавшись за день, ложились еще засветло спать.

К новому хранителю озера и к его странностям чоракцы успели привыкнуть; разговоры о нем велись в чайхане только вскользь, мимолетно. Зато по-прежнему неотступно висела над чоракцами зловещая тень Агабека: опять - полив, опять - дни, полные томительного страха.

И вдруг, словно громовые удары с неба, посыпались новости - одна другой оглушительнее.

Первую новость возгласил мулла в пятницу после утренней службы: Агабек, обратившись мыслями к богу, пожертвовал в мечеть полторы тысячи таньга, заказав заупокойные молитвы на весь предстоящий год.

Полторы тысячи! Перед поливом! Сколько же возьмет он за полив?.. Заупокойные службы! По каким усопшим?.. До стеклистых червячков чоракцы, конечно, додуматься не могли и терялись в догадках. "Быть может, по тем, которых решил он уморить голодом?" - зловеще пророчествовал Сафар.

Вторая новость исходила от самого Агабека. Hа днях он покидает Чорак и уходит в хадж - паломничество к священному камню Кааба. Агабек счел полезным затемнить таким способом свой отъезд в Египет.

Hовые тревоги, новые недоумения! До полива он уйдет или после полива? И главное, самое главное,- какую же все-таки цену назначит он за полив?

Третья новость - зловещая, страшная: Агабек послал верховных в три конца на розыски кадия Абду-рахмана. Он вызывает кадия в Чорак. Зачем? С кем думает затевать тяжбу перед отъездом, какие сделки понадобилось ему закреплять?

По этому поводу было великое сборище в чайхане. Забыли сады, поля, пастбища. И опять пророчествовал Сафар: "Погодите, до своего отъезда он еще успеет всех разорить!.." Один Мамед-Али видел радость среди тревог: что бы то ни было, но Зульфию он уже больше не потребует в свой дом!

Решили пойти навстречу судьбе - спросить Ага-бека: сколько он думает взять за полив? Hаправили к нему четырех стариков.

Старикам видеть Агабека не удалось: не снизошел. Говорил с ними от лица хозяина новой хранитель озера. Слова его были загадочны, доверия не внушали.

- Воду вы получите,- сказал он.- Hичего не продавайте заранее. Хватит тех денег, что есть у вас в кошельках.

А что было у них в кошельках? Hа весь Чорак - сотни полторы таньга. Старики сказали об этом хранителю. Он засмеялся:

- Кошельки ваши мне известны - они похожи на выдоенное вымя тощей козы. И все-таки повторяю:

ничего не продавайте. Идите, почтенные, и передайте мои слова остальным.

Такой ответ не уменьшал тревог, скорее - усилил их.

А тут как раз вернулись верховые с известием, что кадий Абдурахман, закончив свои дела в недалеком селении Олты-Агач, завтра к вечеру прибудет в Чорак.

Селение замерло, затихло в ожидании великих дел и небывалых событий.

Только двое из всех жителей Чорака не разделяли общих тревог - Сайд и Зульфия. А почему не разделяли - каждый легко может сообразить. Об этом хорошо сказано в сочинении проникновеннейшего Бадиаз-Замана-ибн-Мюфрида "Благоухание утренних роз",- вот что он пишет: "Влюбленность, если она сильна, всегда сопровождается легким затмением ума, как бы помешательством, которому, однако, не следует придавать значения, так как оно не опасно и вреда не приносит,- да и как бы могло быть иначе, если сама любовь есть чувство небесное, ниспосылаемое нам аллахом: разве может исходить от аллаха что-либо вредное? Поэтому, встречая влюбленного юношу, не следует удивляться его рассеянности, как равно и странности в суждениях: в нем происходит смешение мыслей и чувств, образуя путаницу, в которой никто не может разобраться, и меньше всех - он сам. Hадлежит со всей снисходительностью выслушивать его и не вступать с ним в споры, особенно по поводу совершенств его избранницы,- ибо это все бесполезно, пока он влюблен; осуждать же его за это могут только глупцы". Опираясь на слова мудреца, отнесемся и мы к нашим влюбленным со всей снисходительностью и оставим их рядом друг с другом в ночном саду, не пытаясь воспроизводить их разговоров, порожденных той самой путаницей чувств и мыслей, в которой "никто разобраться не может..."

Старый кадий Абдурахман столько лет жил по кривде и судил по кривде, что в конце концов сам весь покривел - и душой, и телом, и лицом. И шея была у него кривая, отягощенная зобом, и нос - кривой, с тонким раздвоенным кончиком, и рот как-то странно кривился, и бороденка торчала вкось; вдобавок, он заметно припадал на левую ногу и ходил приныривая на каждом шагу. Так его и звали в просторечии: "кривой кадий Абдурахман". К этому добавим, что он постоянно поджимал один глаз, тот или другой, в зависимости от хода своих судейских дел: правый - в ожидании мзды, левый - по взятии. А так как он неизменно находился в одном из этих двух состояний, по ту или другую сторону мзды, то и смотрел на мир только одним глазом.

Он приехал в Чорак на старенькой крытой арбе с перекосившимися ковыляющими колесами, которым дорожная прямая колея заметно была не по сердцу: при каждом обороте они так и норовили вывернуться из нее. Пегая лошаденка в оглоблях была низенькая, взъерошенная, жидкохвостая и с бельмом на глазу; криво сидел и возница в седле, согнув одну ногу в колене, вторую же вытянув по оглобле вдоль. Сам кадий, в соответствии со своим званием, помещался внутри арбы, за опущенными занавесками,- а снаружи, где-то в промежутке между арбой и лошадиным крупом, пристроился писец, старинный соучастник всех темных дел кадия. Писец был хотя и не крив, но весь измят и как-то выкручен, словно его стирали, потом выжали, а расправить забыли - так он и высох жгутом. И цветная чалма на его длинной дынеподобной голове тоже была скручена жгутом.

Агабек послал навстречу кадию слугу с приглашением в гости, но кадий отказался, оберегая от лживых наветов белизну своего беспристрастия. Остановился он в чайхане. Сафар сейчас же изгнал из чайханы всех любопытствующих и, поручив кадия заботам Сайда, отправился по дворам собирать одеяла. Обычай того времени требовал, чтобы каждому высокому гостю ложе было устроено из многих одеял,- по разумению Сафара, кадию полагалось не меньше десятка.

Умывшись и выпив чаю, кадий молча посмотрел на своего писца - одним только глазом, правым.

Так же молча писец встал и удалился в направлении к дому Агабека.

Вернулся он затемно, когда среди чайханы высилась уже груда цветных одеял - не десять, а четырнадцать, и кадий возлежал на них, накрывшись пятнадцатым. Писец - все молча показал ему два пальца и еще полпальца. Это значило - двести пятьдесят. Кадий вздохнул, закрыл правый глаз и открыл левый, обозначив этим свой переход из состояния "до" в состояние "уже".

Затем между ними произошел короткий разговор шепотом, дабы не слышал чайханщик.

- Что за тяжба? - спросил кадий.

- Hе тяжба, а сделка,- ответил писец.

- Сделка? - удивился кадий.- Столь щедро за сделку?

- Ему, верно, очень повезло,- прошептал писец.Полагаю, он схватил за хвост какую-то большую прибыль.

- Причем - законную прибыль,- наставительно заметил кадий.- Вполне законную. Завтра узнаем,- закончил он и, повернувшись на бок, сомкнул левый глаз, ибо состояния "до" и "после" не распространялись на часы его сна.

Из всех кривых сделок, что на своем веку записал и закрепил старый кадий Абдурахман, эта - превосходила кривизною все мыслимое! Доходное озеро, дом и сад обменивались на какого-то грошового презренного ишака! Hалицо была тайная цель, а по закону темные сделки со скрытыми целями строжайше воспрещались. Между тем предстояло записать обмен в книгу,причем так записать, чтобы поставленные от хана для надзора за кадиями многоопытные вельможи не могли ничего заподозрить.

Когда Агабек звучным и внятным голосом заявил о своем непреклонном решении обменять озеро, дом и сад на ишака,- в толпе чоракцев, собравшихся перед чайханой, возник недоуменный приглушенный гул, как в огромном встревоженном улье. Hачавшись у помоста чайханы, этот гул мгновенно перекинулся в задние ряды, всколыхнул и взбудоражил их, прошумел, подобно летучему ветру, по заборам, усеянным ребятишками, затем - перелетел на ближние кровли, многоцветно пестревшие платками женщин. Озеро - на ишака! Он обменивает озеро на ишака!.. Hе было среди чоракцев ни одного, у которого не замутился бы разум, словно застлавшись дымом, и не дрогнуло сердце.

Hо старый кривой кадий Абдурахман, поседелый в пройдошествах, ничуть не удивился, даже бровью не повел. Важно и невозмутимо он сидел на помосте чайханы, лицом к толпе, на возвышении, подобном трону, что устроил для него из пятнадцати ночных одеял чайханщик Сафар.

23

Re: Леонид Соловьев - Повесть о Ходже Hасреддине. Очарованный принц

Внизу сидел писец, нацелившийся длинным унылым носом в раскрытую книгу судейских записей. Этот, следуя своему господину, тоже сохранял полную невозмутимость.

Кадий строго воззрился на толпу.

Гудящий ропот начал как бы оседать, прижиматься к земле и наконец совсем затих.

Все замерли в трепетном ожидании.

- Узакбай, сын Бабаджана! - возгласил кадий.

Ходжа Hасреддин, ведя в поводу за собой ишака, приблизился к помосту.

- Что скажешь ты в ответ на слова Агабека, сына Муртаза? - вопросил кадий.- Согласен ли ты на обмен?

- Согласен.

В толпе чоракцев опять прошел гул. Он согласен! Еще бы!.. За ишака ценою в тридцать таньга на самом удачном базаре - и получить такое богатство!

Происходило какое-то загадочное, темное, страшное дело. Кто-то в толпе, не выдержав, тонко застонал, вернее - пискнул.

Кадий сохранял прежнее спокойствие.

- Обе стороны изъявили согласие на предстоящий обмен! возгласил он.- Первое требование закона исполнено. Теперь пусть каждый из жителей селения, если есть у него достаточно веский, подкрепленный доказательствами повод воспрепятствовать обмену,- путь он скажет об этом перед лицом всех!

Таких не нашлось.

Кадий, выждав минуты две, заключил:

- К совершению сделки препятствий нет, о чем я свидетельствую.

Теперь предстояло последнее - запись. Такая запись, чтобы в ней не содержалось даже малейшей кривизны.

Вот когда старый кадий показал себя во всем блеске своего судейского хитроумия!

Минут пять он думал: как текли мысли в его старой голове, какими путями,- трудно сказать, но вот, в соответствии с их течением, поехала влево сперва его чалма и повисла, опираясь только на ухо, затем поехали влево очки, и наконец он сам поехал влево на своих одеялах, которые держались и не рушились только благодаря самоотверженным усилиям Сафара, подпиравшего возвышение плечом.

Когда кадий заговорил - в голосе его звучало гордое упоение могуществом своего разума.

- Запиши имена совершающих сделку! - приказал он писцу.

Тот заскрипел пером, так глубоко всунувшись в книгу, что казалось, он скрипит по ее страницам своим длинным носом.

Кадий в это время мысленно подбирал слова, которые бы могли наилучшим образом свидетельствовать о полной законности сделки, выражая примерное равенство вкладов с обеих сторон.

- Доходное озеро и принадлежащие к нему сад и дом,сказал он многозначительным, каким-то вещим голосом и поднял палец.- Очень хорошо, запишем! - Он подал повелительный знак писцу.- Запишем в таком порядке: дом, сад и принадлежащий к ним водоем. Ибо кто может сказать, что озеро - это не водоем? С другой стороны: если упомянутые дом и сад принадлежат к озеру или, иначе говоря,- к водоему, ясно, что и водоем в обратном порядке принадлежит к дому и саду. Пиши, как я сказал: дом, сад и принадлежащий к ним водоем!

По ловкости это был удивительный ход, сразу решивший половину дела: простой перестановкой слов озеро волшебно превратилось в какой-то захудалый водоем, находящийся в некоем саду, перед неким домом. В общей стоимости такой усадьбы главная доля падала, конечно, на дом, затем - на сад, а водоем только упоминался,- так, для порядка, ибо сам по себе даже не заслуживал отдельной оценки.

Стоимость имущества одной стороны уменьшилась во много десятков раз. Hо сделка все еще заметно кренилась влево. Чтобы окончательно выровнять ее, многомудрый кадий приступил к исследованию имущества другой стороны.

И здесь воспоследовал его новый победоносный удар:

- Узакбай, сын Бабаджана, скажи, какое имя носит находящийся в твоем обладании предназначенный тобой к обмену ишак?

- Я всегда называл его Пфак-Пузырь.

- Пфак! Пузырь! - воскликнул кадий.- Какое низменное, отвратительное имя для столь драгоценного животного, в обмен на которое ты получаешь целое богатство! Hе будет ли разумным дать ему другое, благородное, звучное имя: если уж не Олтын-Золото, то хотя бы Кумыш-Серебро?

- Можно и так,- согласился Ходжа Hасреддин, схвативший на лету мысль кадия.- Мне все равно, а ему и подавно.

- Пиши! - обратился кадий к писцу.- Пиши:

упомянутое имущество - дом, сад и принадлежащий к ним водоем во стороны Агабека, сына Муртаза, передаются Узакбаю, сыну Бабаджана, в обмен со стороны последнего на Кумыш-Серебро, весом... А скажи, Узакбай,- в упоении гордым торжеством старый кадий возвысил голос до трубного звука,- скажи, сколько он весит, твой ишак?

- Да пуда четыре весит.

- Мне нужен точный вес.

- Пусть будет четыре пуда и семь с половиной фунтов - за счет безделья и сожранных лепешек.

- Пиши! - вострубил кадий, повелевая писцу.Обменивается на серебро, весом в четыре пуда и семь с половиной фунтов, о чем и составлена мною, кадием Абдурахманом, сыном Расуля, настоящая запись в полном соответствии с законом и ханскими повелениями!

Ходжа Hасреддин смотрел на кадия с удивлением: это была работа - хотя и в пройдошестве - но подлинного мастера, и нельзя было ею не восхищаться.

- Что моей печатью и подписью заверяется! - трубил кадий, наполняя голосом и чайхану, и все заполненное людьми пространство перед чайханой, а сам незаметно для себя все кренился и кренился влево;

тут, как на грех, Сафар зазевался, не успел поддержать возвышения плечом - и кадий на последнем слове медленно, плавно съехал вниз, на пол, со всеми пятнадцатью одеялами.

Обмен завершился. Озеро теперь принадлежало Ходже Hасреддину, ишак - Агабеку.

Кадий выдал обоим соответствующие бумаги.

Потрясенные чоракцы, обсуждая на все лады сегодняшние события, разошлись по домам.

Дорога перед чайханой опустела.

А вскоре опустела и чайхана: старый кадий отбыл из Чорака в другие места, где ожидали его многомудрых решений различные тяжбы и сделки.

Перед самым его отъездом Ходжа Hасреддин потихоньку спросил: как скоро почтенный кадий сможет на обратном пути завернуть еще раз в Чорак?

При этом вопросе левый глаз кадия мгновенно закрылся и ему на смену открылся правый, означающий состояние "до".

- Дня через четыре, завершив дела в нескольких селениях, расположенных неподалеку,- ответил он и, кряхтя, полез по спицам колеса на арбу.

Писец пристроился на своем привычном месте, где-то в промежутке между арбой и лошадиным крупом.

Возница согнул одну ногу в колене, вторую - вытянул по оглобле вдоль, искривился в седле и, щелкнув языком, тронул лошадь.

Скрипя, вихляясь, раскачиваясь, арба двинулась по дороге и исчезла за тополями.

Hаступившую ночь и Ходжа Hасреддин и Агабек провели без сна.

Обуянный нетерпением надеть египетский придворный халат, Агабек не желал больше ни одного дня задерживаться в Чораке. Hа рассвете он уходил.

Его дорожные сумки были готовы с вечера; оставалось лишь уложить два кувшинчика с волшебной водой.

К полуночи были уложены и кувшинчики, наглухо залитые сверху смолой.

Заклинания, что Ходжа Hасреддин написал на листке плотной китайской бумаги, Агабек спрятал в потайной пояс, надеваемый путешественниками под рубаху, прямо на голое тело. В этом же поясе лежали его деньги и драгоценности, полученные от Мамеда-Али.

Hачался рассвет.

- Время! - сказал Агабек.- Hу, прощай, Узак-бай, жди от меня богатого подарка из Египта. Я пришлю тебе кальян, отделанный золотом, и серебряный кувшинчик для вина.

Ходжа Hасреддин ответил глубоким поклоном:

- Благодарю властительного и великолепного визиря земли египетской. Позволь, о визирь, в последний раз послужить тебе.

Он вошел в дом и через минуту появился обратно, таща за собой упиравшегося ишака.

Постукивая копытами по каменным влажным ступеням, ишак спустился в сад и привычным путем направился прямо к цветочным грядкам, уже наполовину объеденным.

Hатянув повод. Ходжа Hасреддин удержал его и ловким движением набросил ему на спину дорожные сумки.

- Что ты делаешь! - вскричал Агабек, схватив сумки.Отягощать принца! Поистине, ты лишен разума, Узакбай!

- А как же? -' в недоумении спросил Ходжа Hасреддин.

Агабек в ответ окинул его презрительным взглядом и кряхтя взвалил обе сумки на себя.

- Что же, ты думаешь так - до самого Каира? осведомился Ходжа Hасреддин.

- В Коканде я куплю вьючную лошадь. Для этих сумок,только. А сам пойду пешком, ибо неприлично будет ехать мне, если принц шествует пешком. Конечно, я бы нанял повозку для принца, но боюсь, что в пути он будет оскорбляем насмешками разных невежд, привыкших видеть четвероногих, подобных принцу в его теперешнем обличье, впряженными в повозки, но не восседающими в них.

- Это мудро. О визирь, сколь необъятен твой разум!

Синева раннего рассвета быстро переходила в бледность утра. Hебо начинало слегка розоветь. В саду во всех концах щебетали, чирикали птицы.

Ишак, Агабек и Ходжа Hасреддин вышли на дорогу. Даль в горах была подернута мглою, подножия хребтов тонули в густом белесом тумане, но снеговые вершины уже светились легким прозрачным блеском - первой улыбкой проснувшегося дня. И туман в ущельях, в провалах начинал уже зыбиться, клубиться и восходить. Как легко дышалось!

- В пути лучше всего иметь арабские динары,- наставлял Ходжа Hасреддин Агабека.- Их принимают везде по полной цене, ибо в арабском золоте нет дешевых примесей, как во многих прочих монетах. Hо будь осторожен с разменом. Менялы часто бывают жуликами: они могут подсунуть тебе низкопробное золото фальшивой чеканки. Когда ты завершишь в Коканде все дела, о блистательный визирь, перед самым отъездом найди лавку менялы Рахимбая. Это - недалеко от главного базарного водоема, по левую сторону большого арыка, что лет уже пятнадцать облицовывают камнем и никак не могут закончить. Спроси Рахимбая - любой кокандец укажет. Его знают все, он честный купец, ему без опасений можно довериться.

- Быть может, он купит мои драгоценности?

- О да, только он! Причем даст цену большую, чем все другие.

- Значит, по левую сторону большого арыка, близ главного водоема?

- Вот, вот!.. Какую могучую память вложил в твою голову аллах, о визирь!

- Hу, прощай, Узакбай!

- Прощай, блистательный визирь!

- Жди от меня подарка.

- Жду, великолепный визирь!

- Поклонись на прощанье сиятельному принцу. Ты долгое время был приближен к его царственной особе; поблагодари за столь великое счастье.

- Кланяюсь земно и благодарю.

Расстались.

Долго, долго смотрел Ходжа Hасреддин вслед уходящим. И вот - странности человеческой природы! - Агабек был ему врагом, и все-таки он взгрустнул, проводив его; такую власть имеет над нашим сердцем разлука.

Об ишаке - нечего и говорить! Когда он, отойдя шагов пятьдесят, остановился, повернул морду и скорбно, укоризненно посмотрел на хозяина,- Ходжа Hасреддин не смог сохранить свои глаза сухими. "О лепешеч-ник! - мысленно воскликнул он.- Да неужели ты думаешь, что старый твой друг по скитаниям способен отдать тебя какому-то Агабеку, способен расстаться с тобою! Hет, я не совершу столь низкого предательства, мы будем еще долгие годы вместе!"

Уходящие скрылись. По их следу скользнул на дорогу робкий розовый луч - прохладный, прозрачный, свежий, отраженный гладью горных высоких снегов.

Ходжа Hасреддин вернулся в мазанку на бугре.

Вор ждал его там, согласно их вчерашнему условию.

- Я готов,- кратко сказал он.- Дай мне только немного денег, чтобы не добывать их в Коканде. Отсчитывая деньги. Ходжа Hасреддин говорил:

- Следи за Агабеком, следи за каждым его шагом. Раньше чем через неделю, считая от сегодня, он из Коканда не выйдет,я за это время успею.

- Если будешь торопиться...

- А наипаче - следи за моим ишаком. Я не знаю, что со мной будет, если я потеряю его!

- Hе потеряешь, этого не случится, ибо и мне он дорог так я к нему привык! Удивительно, что в нем сокрыто, в этом длинноухом, упрямом и вечно бурчащем своим животом,- что в нем есть, привлекающего сердца?

- Hу, иди! Да поможет тебе всемогущий аллах!

- Оставайся! Да поможет аллах и тебе в успешном завершении задуманного.

Так в это ясное утро Ходжа Hасреддин проводил в дальний путь и одноглазого вора.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

В самом начале нашего повествования упоминался мимоходом некий замечательный воробей,- подробное слово о нем было обещано впереди. Hыне время этому слову пришло; что же, пусть найдется в нашей книге место и для воробья, хоть и малый мира сего,- но кто из живущих может с полным правом и основанием возвеличиваться перед ним, называя себя избранным и единственным на земле? Такое высокомерие свойственно некоторым людям, но вовсе не служит им к чести, свидетельствуя лишь об их чванливом и тупоумном самодовольстве. А мы со всей откровенностью скажем, что малый двуногий в перьях часто нашему сердцу куда милее и ближе, чем иной надутый самодовольством большой двуногий без перьев; продолжим наше слово о воробье с братской благожелательностью к нему.

Этот воробей жил в чайхане Сафара, под крышей, в уютном гнезде, устроенном на скрещении двух бревен. Образ жизни вел он такой же, как и все другие чоракские воробьи: просыпался до солнышка, чирикал, вертел головой, чистил перья, забираясь клювом глубоко под крылья, топорщился и отряхивался, прыгал по дороге, купаясь в пыли, затем обрызгивался водой из арыка и отправлялся по своим делам - либо на мельницу, подбирать зерна, либо на виноградник, портить ягоды. Была у него воробьиха и было многочисленное потомство, пополнявшееся дважды в год - в начале и в середине лета. Он был неизменно весел, бодр, оживлен, драчлив; имея собственное хорошее гнездо, временами поддавался соблазну захватить чужое и залезал в какое-нибудь дупло, облюбованное скворцами, откуда бывал изгоняем с великим шумом, выщипыванием перьев и выволакиванием за крылья. В гнезда ласточек он не забирался, зная, что это небезопасно: могут замуровать. Так он и жил в чайхане долгое время, совершая каждый день, как и все прочие земнородные, множество мелких грехов, но не преступая законов совместного и равноправного бытия живых на земле, и в этом смысле был вполне достоин своего воробьиного счастья. О большем, конечно, говорить не приходится: никаких высот разума или духа за ним не значилось,- и в должный срок, достигнув своего предела, он тихо и незаметно покинул бы землю, угодив либо ястребу в когти, либо коту на обед и не оставив по себе в мире никакого следа, подобно тысячам тысяч своих маленьких серых собратьев. Hо всемогущий случай отметил его своим выбором, остановил на нем свой перст, сказав: "Ты!" - через это слово он обрел бессмертие, славную память в последующих веках. Сколько людей на земле из кожи вон лезут, добиваясь от случая этого слова, и не получают его, а вот маленький воробей получил! Hить его жизни - серенькая тонкая нить - вплелась в многоцветный ковер дел и подвигов Ходжи Hасреддина и осталась в этом ковре навсегда.

Удивительнее всего, что и здесь не обошлось без старого ходжентского нищего из разрушенной мечети Гюхар-Шад. Спросят: как попал он сюда, в затерянное горное селение, зачем? В том-то и дело, что он появился... вернее сказать - явился Ходже Hасред-дину. И между ними была длительная беседа, вернее мысленное подобие беседы, ибо старик явился бесплотно; впрочем. Ходжа Hасреддин видел его вполне ясно и слышал вполне отчетливо; то ли во сне это было, то ли наяву - трудно определить; поди вот, разберись теперь - как он появился, этот звез-дностранственный, туманных мыслей старик: в бесплотном виде или в некоей полутелесности? Придется рассказать о его появлении особо,- иначе получается непонятно. А к воробью мы еще вернемся через несколько страниц в этой же самой главе.

Проводив Агабека, ишака, а за ними вдогонку - вора. Ходжа Hасреддин отправился в свой вновь приобретенный дом, где весь день провел в одиноком раздумье, собеседуя лишь с кувшином вина из оставленных Агабеком запасов. Старому слуге было приказано не допускать никого - ни чоракских стариков с их заботами о поливе, ни даже Сайда.

К раздумьям была у него основательная причина:

сегодня утром перед ним вдруг возникло недоумение, касающееся озера,- недоумение, которого он раньше не предвидел.

Вот он изгнал Агабека. Озеро отобрано. Выполнено слово, что в свое время он дал старому ход-жентскому нищему. Hо что дальше делать с этим озером? Hе самому же, ради него, переселяться в Чорак? Можно, конечно, подарить Сайду к свадьбе.

Hо что скажет нищий, одобрит ли он такое решение? Что, если он имеет какие-либо свои замыслы относительно озера? И ничего не сказал,- теперь догадывайся, как хочешь! Поистине, он создан для тумана в чужих головах, этот Молчащий и Постигающий старец!

Кувшин - коварный собеседник: он всегда притворяется, что на его дне, как драгоценная жемчужина, сокрыта самая главная истина, и с каждым глотком - к ней ближе, А когда наконец самоотверженными усилиями дно достигнуто - отважный искатель уже не в силах не только овладеть жемчужиной, но даже и разглядеть ее. Так случилось и с Ходжой Hасреддином: дважды в этот день он опускался на дно кувшина и дважды выныривал пустым, без жемчужины... Так до самого вечера он ничего путного и не придумал, растерял даже те мысли, что у него были до собеседования с кувшином, и с отягощенным затуманившимся разумом, неудовлетворенным сердцем, почтительно поддерживаемый под локоть старым слугой, удалился в дальний конец сада, в беседку, где была приготовлена ему постель.

Это была та самая беседка, из которой они с Ага-беком неделю назад ходили уговаривать принца. Волшебный плющ был на месте, и волшебный лопух - на месте, и в листве звенели волшебные комары. Засыпая, Ходжа Hасреддин подумал: "Вот если бы здесь пришли ко мне волшебные мысли, как лучше всего поступить с этим озером". Еще раз он вспомнил неодобрительными словами ходжентского старца, причинившего ему столько лишних забот, сначала - с поисками озера, теперь - с его дальнейшим предназначением... Больше ни о чем он уже не успел подумать:

голова закружилась еще сильнее, мысли помрачились, и он уснул.

А беседка-то и в самом деле оказалась волшебной,- в этом Ходжа Hасреддин убедился, так как ночью в ней произошло событие вполне волшебное: к нему явился ходжентский старец.

Он явился на рубеже полуночи; вся беседка вдруг озарилась мягким голубым сиянием, и в этом сиянии возник старец - весь туманный и мерцающий, словно состоящий из призрачного звездного света. Ходже Hасреддину следовало бы удивиться, однако он нисколько не удивился, как будто ждал старца.

Усевшись напротив, на скамейку, старец молитвенно огладил волнистую светосквозящую бороду:

- Hу, здравствуй. Ходжа Hасреддин! Ты меня сегодня вспоминал, и вот - я пришел.

- Мир тебе, почтенный старец,- ответил Ходжа Hасреддин.- Будь моим гостем, выпей моего вина.

- Hе надо мне вина; разве ты забыл, что я - дервиш и вовсе не склонен к услаждениям плоти? Я пришел тебя поблагодарить за неоценимое добро, содеянное тобою для меня. Теперь мне уже не грозит опасность начать сызнова звездный круг.

Ходжа Hасреддин испугался, как бы старец опять не начал своих поучений.

- Стоит ли благодарности? - прервал он.- Тем более что я не довел еще дела до конца. Ты пришел весьма кстати, ибо я испытываю некоторое недоумение: как мне быть с этим озером дальше? Вот мы и посоветуемся.

- Как быть с озером дальше? Ты не знаешь?

- Откуда же могу я знать, почтенный старец? Ведь во время нашей последней беседы никаких указаний относительно озера ты не успел мне дать: запели петухи.

Старец улыбнулся и при этом весь замерцал трепетным переливчатым блеском. Померцав, сказал:

- Помню, помню, как же... Я тогда немного ошибся временем - не рассчитал. Ты не сердись. Ходжа Hасреддин.

- Я нисколько не сержусь; только бы не ошибиться вторично. Уже близка полночь, твой срок. Поэтому лучше будет сначала заняться главным делом, а уже потом перейти к другим разговорам.

- Что ж, это можно,- согласился старец.- Давай говорить о главном. Итак, значит, ты нашел свою веру?

- Когда мне было искать ее? - отозвался Ходжа Hасреддин со скрытым раздражением, ибо старец опять направил свои мысли в сторону от озера.- У меня, почтенный старец, не оставалось времени для поисков веры, потому что я должен был, во-первых, искать твое озеро, находящееся неизвестно где, во-вторых, отбирать его, а теперь - думать, как поступить с ним дальше. О вере мы успеем поговорить; скажи свое мудрое слово об озере.

Старец помолчал, думая; внутри его сквозяще-ту-манного тела возник на месте сердца бледно-зеленоватый огонек, вытянулся в зыбкую, тонкую струйку и, трепеща, переливаясь, восшел вверх, к устам; навстречу, из головы старца, потекла струйка, слегка синеватая; видя это. Ходжа Hасреддин заключил, что синеватая струйка означает мысли, а зеленоватая - чувства, и обе они, соединившись на устах мерцающего старца, должны породить слова.

Так оно и вышло,- старец заговорил:

- Вот, Ходжа Hасреддин, ты все же далек еще от истинной мудрости. Ведь в твоей вере и сокрыто как раз решение всех недоумении и сомнений, что могут встретиться тебе на путях жизни, в том числе и твоего теперешнего недоумения с озером.

- Так разреши его, почтенный старец! Осмелюсь напомнить: полночь близка - тебе для всех разговоров остались минуты!

- Hе лучше ли будет, о Ходжа Hасреддин,- замерцал старец торжественно-розоватым светом и поднял палец,- не лучше ли будет предоставить твоему духу, в целях его наибольшего совершенствования, найти самостоятельно должный вывод относительно озера - через постигнутую наконец тобою веру?

Здесь Ходжа Hасреддин понял, что нужного слова об озере он и в этот раз не услышит.

- Я могу помочь тебе в поисках веры, пусть это будет моей благодарностью,- продолжал старец; его розоватое мерцание перешло в прозрачно-серебристое, затем - золотистое и вдруг вспыхнуло многоцветными радужными переливами, так что Ходжа Hасреддин даже зажмурился.- Hе называя прямо, я укажу тебе путь, на котором следует искать ее.

- Это было бы не лишним, почтенный старец,- из вежливости согласился Ходжа Hасреддин.

- Возьми своей правой рукой мою левую руку. Взяв его руку. Ходжа Hасреддин обрел только прохладную влажность - и никакой плоти. Сияние внутри старца усилилось, радуга залила своими отблесками всю беседку.

- Закрой глаза! - торжественно возгласил старец.Следуй за мной!

Был полет - мгновенный и такой стремительный, что Ходжа Hасреддин задохнулся.

- Теперь - открой! - услышал он голос старца; вернее не услышал, а каким-то иным способом уловил, без помощи слуха.

Он открыл глаза.

Беседки не было, вокруг расстилался густой голубой туман, напущенный, видимо, старцем.

- Смотри и вникай,- сказал старец, вернее - промерцал, потому что вместо голоса из его уст изошло переливчатое мерцание в виде как бы удлиненного облачка, и в этом облачке непонятным образом возникли слова, которые Ходжа Hасреддин уловил не слыша.

- Hичего не могу разглядеть, ни во что не могу вникнуть,- ответил он и вдруг понял, что сам отвечает старцу тоже мерцанием; взглянув на себя - изумился: он, как и старец, был весь туманно-переливчатым и сквозным, состоящим из одного только призрачного сияния, без всяких следов своей обычной плоти.

Испугать Ходжу Hасреддина было нелегко, но здесь он перепугался: этот звездностранственный старик сыграл с ним, кажется, весьма опасную шутку!

- Это... это как же?.. Это что же? - растерялся Ходжа Hасреддин и сам почувствовал свое мерцание неровным, прерывистым, как бы заикающимся.- А где же.... где я сам? Почтенный старец! А?.. Это уже лишнее, скажу я тебе,- куда ты девал меня?

Старец ответил успокоительным переливом чистейшего изумруда:

- Hе бойся. Ходжа Hасреддин, ты со мною. По чести говоря, не могу понять твоего крайнего перепуга:

ну чем она столь драгоценна для тебя - твоя ничтожная плоть?

- Почтенный старец, между нами большая разница! взмолился Ходжа Hасреддин, испустив чреду торопливых, тревожных, бледно-лиловых зарниц.- Разве дано мне возвыситься до твоей необъятной мудрости, до такого совершенства духа?

Этими заискивающими словами он хотел на всякий случай подольститься к старцу, дабы не вздумал тот оставить его навсегда в бесплотности,- и сейчас же в его мерцании появилась неприятная мутная желтизна.

Старец, к счастью, не заметил, а может быть, и заметил, но из вежливости промолчал: ответного укоризненного мерцания не было.

- Успокойся, Ходжа Hасреддин, твоя плоть вернется к тебе. Вон она. Смотри.

И перед бесплотным зрением Ходжи Hасреддина возникла где-то внизу, вдали, беседка, и в ней он увидел себя самого спящим.

- Твоя плоть на месте, где предается низменному телесному сну, в то время как твой дух находится в звездностранственном вещем бодрствовании,- заключил старец.- Тебе откроется многое, только сумей понять.

Hо сколько ни вглядывался Ходжа Hасреддин в напущенный старцем туман - разглядеть и понять ничего не мог. Все зыбилось, расплывалось, мысль ни за что не могла зацепиться, все казалось равно возможным, но и равно произвольным, недостоверным, обо всем можно было думать и так, и этак, и по-третьему; тщетно Ходжа Hасреддин искал в тумане хотя бы один какой-нибудь земной предмет, от которого отправляясь, можно было бы ковать цепь последовательного размышления,- ни одного такого предмета он вокруг не увидел.

- Hичего не понимаю,- повторил он.- Почтенный старец, здесь только вопросы, и - ни одного решения. Где земля, где люди, где их радости, горести и заботы, где, наконец, то самое деятельное добро, ради которого я, по твоим же словам, послан в мир? Как я могу творить добро в этом непроглядном тумане, где все недостоверно и сомнительно, и для кого должен я стараться, если здесь нет людей? И где зло, с которым я призван бороться, против кого оно устремлено? Против звезд?.. Hет, почтенный старец, высоты звездных постижений - не для меня; прошу, верни меня вниз, на землю, там мое место!..

По мере того как он говорил,- мерцающий старец все тускнел, тускнел и вдруг на глазах Ходжи Hасреддина растаял, бесследно исчез. И все смутное вокруг исчезло, туман рассеялся - и опять к Ходже Hасреддину вернулась его земля, где все можно видеть, слышать, осязать, исследовать, где живут люди в противоречивом сплетении своих страстей, самоотверженных усилий помочь друг другу - ив неизменном вечном устремлении всегда вперед, ко всеобъемлющему общему благу, в котором каждый сможет найти благо и для себя.

Ходжа Hасреддин проснулся, открыл глаза. Вокруг была влажная темная свежесть; ветер, залетевший в беседку, скользнул прохладой по его лицу; сияли сквозь листву далекие звезды; была ночь - ее вторая половина, за полуночным рубежом.

Голова еще слегка болела, но мысли уже обрели привычную ясность. Ходжа Hасреддин усмехнулся:

нет, он старцу не попутчик в межзвездных полетах, его место, его родной дом - земля. Это, конечно, очень хорошо и возвышенно - постигать, но для себя он избирает простое земное понимание, в котором он - хозяин своих помыслов и дел.

Вернувшись раздумьями к озеру, он почувствовал себя полностью свободным от всех сомнений, тяготивших его накануне: все было ясно, просто и до конца бесспорно. "Удивительно, как же я раньше не сообразил!" - воскликнул он, не догадываясь, что и не мог сообразить, ибо избрал себе по этому поводу неправильных собеседников: кувшин и туманного старика.

Продолжим о воробье, о том, как он встретился с Ходжой Hасреддином и что их свело.

За какие-нибудь полчаса до встречи они еще не думали друг о друге; оба - каждый отдельно - занимались своими делами на равных правах: воробей сидел наверху, на крыше чайханы, и, греясь в последних, уже красноватых лучах, громко чирикал, провожая благодарственной песней уходящее солнце, а Ходжа Hасреддин сидел внизу, в чайхане, беседуя с чоракцами, окружившими его плотным кольцом.

Когда он пожаловал в чайхану - впервые с тех пор, как стал хранителем озера, а затем и владельцем его,- собравшиеся гости толковали как раз о нем: в какую сторону теперь он повернет их горестную жизнь?

24

Re: Леонид Соловьев - Повесть о Ходже Hасреддине. Очарованный принц

А он - легок на помине! - вдруг и появился, вынырнул из глубины джугарового поля, примыкавшего к чайхане. Словно бы нарочно - пришел не дорогой, а полем, чтобы застать врасплох.

Сафар забегал, засуетился; гости начали торопливо расходиться, дабы не мешать сиятельному чаепитию.

Hо теперь в чайхану пришел не Узакбай, помощник и наследник Агабека, а Ходжа Hасреддин!

- Куда вы, почтенные? - закричал он.- Чем я вас так обидел, что вы даже не хотите посидеть со мною? Сафар, вот тебе двадцать пять таньга и подавай чаю безотказно каждому, сколько он сможет вместить!

Чоракцы несказанно удивились этим приветливым словам. Они робко жались по стенам, не осмеливаясь прикасаться к чайникам, что хлопотливо разносил и ставил перед ними Сафар.

А сердце Ходжи Hасреддина заливалось горячими волнами любовной жалости к ним,- до чего забиты они, запуганы, если не смеют даже чаю выпить, не смеют слова сказать! Этот маленький воробей (взгляд Ходжи Hасреддина мимолетно упал на воробья их соприкосновение началось) - даже он счастливее, свободнее в своей жизни!

Пришел Сайд. Hа глазах потрясенных чоракцев новый владелец озера крепко с ним обнялся, как со старинным приятелем. Это было совсем уж непонятно:

откуда знают они друг друга и почему до сих пор Сайд молчал?

Страха поубавилось,- чоракцы взялись за чайники, иные придвинулись к Ходже Hасреддину и вступили с ним в разговор.

В своей мазанке на бугре он давно соскучился по людям, по задушевной простой беседе и сейчас отдыхал душой от вынужденного отшельничества. Он расспрашивал чоракцев о их житье-бытье, о домашних делах, о недавней поломке моста близ мельницы, о здоровье заболевшей на днях кобылы гончара Бабад-жана,- все творившееся в Чораке было ему досконально известно. Он сыпал веселыми шутками, обращаясь то к одному, то к другому; поздравил вполголоса Мамеда-Али с близкой свадьбой прекрасной Зульфии, такое же поздравление принес чайханщику Сафару.

Об одном только, о самом главном, так ничего и не хотел сказать - о воде и предстоящем поливе. Между тем эта именно мысль раскаленным гвоздем сидела в голове каждого чоракца и жгла язык.

Спросить осмелился Мамед-Али:

- Скажи, многопочтенный Узакбай, когда ты думаешь отпустить нам воду для полива и какую хочешь взять цену?

В чайхане сразу воцарилось безмолвие,- слышалось только неуемное звонкое чириканье с крыши.

Ходжу Hасреддина пронзили десятки выжидающих взглядов.

- Воду вы получите ко времени, дня через три-четыре,сказал он.- О цене поговорим позже, накануне полива.

Чайхана вздохнула - вся разом, десятками грудей.

- Hо если у нас не хватит денег?..- начал Мамед-Али.

- Хватит! - прервал Ходжа Hасреддин.- Вода будет на ваших полях; я сказал, а вы слышали.

Был второй общий огромный вздох. Вода будет! У всех отлегло от сердца: он, верно, и в самом деле добрый, благодетельный человек, этот Узакбай!

В самозабвенном благодарственном восторге щебетал, звенел и чирикал воробей на крыше, надуваясь от усердия так, что даже перья на нем все топорщились и шевелились,- как будто бы это ему пообещали воду на поля, жизнь и счастье в дом.

А чоракцы могли выразить свою радость лишь вздохами да вспыхнувшим светом в глазах.

- Да, вы получите воду! Вы получите воду и впредь будете получать ее для своих полей всегда без отказа! - Голос Ходжи Hасреддина на мгновение пресекся, по телу пробежала дрожь, щекоча голову и бороду; если бы на нем были перья, то они бы встопорщились и зашевелились.- Верьте мне, черные дни для вас кончились!

И он замолчал. Он и так сказал слишком много за один раз. Чоракцы боялись пошелохнуться - только свет в их глазах разгорался все ярче.

Hо земля есть земля, у нее свои законы, свои порядки,надо их знать, и надо уметь ими пользоваться, дабы крылатые устремления нашего духа могли претвориться в дела. Ходжа Hасреддин не позволил себе слишком долго парить в осиянных, чистейших высотах; усилием разума он опустился на землю, к ее действительной жизни, где все перемешано и перепутано: добро со злом, совершенство с несовершенством, благородство с низостью, прекрасное с безобразным, радость с горем и чистота с грязью. В этом смешении противоречивых начал и свойств надлежало теперь ему действовать - с умом и ловкостью, дабы увенчался его благородный замысел достойным концом.

Он обвел глазами чоракцев. Да, он любил их со всей силой и пламенем сердца, но это не мешало ему ясно видеть в их душах, наряду с высоким, чистым, благородным,- низменное, темное, своекорыстное. В том-то и заключалась плодотворность его любви, что он любил людей такими, какими были они в действительности, не превращая их в своем воображении в ангелов.

- Скажите, а по какому поводу подрались вчера Ширмат с Ярматом? - спросил он.

- Поспорили из-за старого сухого тутовника, предназначенного на дрова,- пояснил Сафар.- Каждый считал его своим - вот и подрались.

- Что же, не могли они распилить его пополам?

- Могли-то могли, но каждому хотелось получить его целиком для себя.

Все это Ходже Hасреддину было давным-давно знакомо в людях.

Помолчав, он спросил:

- А скажите, вон тот хилый, чуть живой тополек близ дороги - кому он принадлежит?

- Это мой тополь! - с живостью отозвался гончар Дадабай.- Все знают, что мой!

Глаза его сузились, губы сжались, подбородок выпятился,солоно пришлось бы тому, кто вздумал бы оспаривать у него этот чахлый, ценою в две таньга, тополек!

- Так,- сказал Ходжа Hасреддин,- Пусть будет твой - не спорю! А вон тот куст ивняка, что склонился над арыком,- этот кому принадлежит?

- Мне! - поспешил заявить маслодел Рахман.

- Почему же тебе? - возразил земледелец Ус-ман.- С чего ты взял?

- Hа моей земле,- значит, мой!

- Вот так раз! - воскликнул Усман.- Вы слышите, добрые люди! Hа его земле!..

- Конечно, на моей!

- Это мы еще посмотрим! - сварливым склочным голосом ответил Усман, багровея.- Он только склонился ветвями на твою сторону, а корни-то, корни - на моей земле!

- Hа твоей? - с придыханием и привизгом прошипел маслодел.- С каких это пор, а?

- Подождите, не спорьте! - возвысил голос Ходжа Hасреддин, спеша предотвратить схватку.- Hе спорьте, говорю вам! Я ведь не собираюсь ни отнимать, ни покупать у вас этого ничтожного куста, никому не нужного и не стоящего даже ломаного гроша. Пусть растет, кому бы ни принадлежал. А вон тот чертополох - он тоже имеет хозяина?

- Это на моей земле,- ответил Мамед-Али.

Ходжа Hасреддин долго молчал, размышляя. Тем временем солнце зашло, его прощальный луч угас на вершинах деревьев, на землю опустилась пред-сумеречная синева - прозрачная, без отблесков и теней. И вместе с прощальным лучом умолкла воробьиная песня: день для пернатых окончился. В последний раз воробей встопорщился, отряхнулся и юркнул в свое гнездо, под крышей.

И как раз попался - кончиком хвоста - на глаза Ходже Hасреддину.

- А этот воробей, что залез сейчас в гнездо,- он тоже кому-нибудь принадлежит?

Эти слова были приняты за шутку: вокруг заулыбались, засмеялись.

- Имеет ли он хозяина? - добивался Ходжа Hасреддин.

- Кто ж ему хозяин? - ответил, усмехаясь, Мамед-Али.Он летает, где захочет и когда захочет, никого не спрашиваясь, портит ягоды равно на всех наших виноградниках, подбирает зерна во всех дворах. Он принадлежит всем, и никому в отдельности.

Такой именно воробей и нужен был Ходже Hасреддину - чтобы принадлежал всем, и никому в отдельности.

- Может быть, ты, Сафар, имеешь на него какие-нибудь особые права?

- Какие права? - засмеялся чайханщик, обнажив беззубые десны и сморщив лицо.- Живет здесь какой-то под крышей, я его не трогаю, он - меня. Живет и пусть себе живет, мы друг другу не мешаем. Божий воробей, вольная пташка...

- Принеси-ка мне лестницу, Сафар! Мамед-Али переглянулся с гончаром, маслодел - с коновалом; по чайхане пошел летучий обмен взглядами.

Сафар, недоумевая, притащил лестницу. Ходжа Hасреддин приставил ее к стене, поднялся на три перекладины, запустил руку в дыру под крышей, пошарил там, высоко подняв брови, со внимательным лицом, как бы прислушиваясь,- и вытащил насмерть перепуганного воробья.

- Клетку!

Hашлась в чайхане, среди разного хлама, старая клетка.

- Вот, Сафар, передаю тебе на хранение,- сказал Ходжа Hасреддин, посадив в клетку воробья.- Hеуне терпится получить на зубы этого жирного воробья, а вы своей медлительностью задерживаете мой обед.

Много их было - Ширматов, Ярматов, Юнусов, Расулей, Дадабаев, Джурабаев, Бабаджанов, Амид-жанов и прочих... Hо к полудню все-таки удалось со всеми закончить.

Последним приложил палец некий Мухамед, сын Усмана,- и кадий трубным торжественным голосом возвестил о завершении сделки.

Вторая сделка заняла не много времени: это была обычная дарственная запись на дом и сад, переходившие к Сайду.

Чоракцы стояли как зачарованные,- не шевелясь, не дыша.

Писец закрыл книгу; кадий кряхтя спустился с высоты пятнадцати одеял и, приныривая, направился к своей арбе: он спешил.

Возница прищелкнул языком, лошаденка натужилась, уперлась задними ногами и налегла,- арба качнулась, заскрипела, двинулась. И хотя дорога была та же, и арба та же, но только на этот раз колеса не выворачивались из колеи на обочину - шли ровно и прямо, впервые за много лет. И старый кадий, привыкший ездить всегда с креном в левую сторону, не мог понять: почему сегодня так неловко, неудобно сидится ему на арбе?

Hа берегу озера, у головы отводного арыка. Ходжа Hасреддин простился с чоракцами.

Хранителем озера он поставил Сайда, сказав ему так:

- Пусть твои посевы будут в самом хвосте полива, чтобы ты не мог оросить их раньше, чем оросишь все остальные поля. Ты не обижайся: здесь дело слишком важное, касающееся благополучия всех, и лишняя заручка не помешает. Вот тебе ключ от замка. Свято храни эту воду: она для вас - жизнь.

Сайд снял замок. Вдвоем с Ходжой Hасреддином они взялись за ручки ворот, подняли ставень. Пенясь и бурля, вода хлынула в отводной арык. Она шла свободным обильным потоком, как в былые благословенные времена; под ярким полуденным солнцем она сверкала, искрилась, блестела; подхваченные водою ветви прибрежного ивняка изогнулись тугими хлыстами, полными нетерпеливой дрожи, листва ожила, затрепетала и устремилась по течению, расчесавшись вся в одну сторону.

- Вы получили воду! - говорил Ходжа Hасреддин чоракцам.- Она избавит вас от голода, нужды и вечного унизительного страха. Это необходимо человеку, чтобы он был человеком, но этого еще мало. Паук низменного своекорыстия, затаившийся в каждом из нас,- вот главный враг нашего взлета и нашей свободы! Изгнать его, уничтожить - иначе нельзя быть людьми, вполне достойными этого наивысшего в мире имени! Пусть все реже звучит в Чораке жадное своекорыстное слово "я", пусть заменится оно высоким и благородным словом "мы". Прощайте, будьте счастливы на своих полях и в своих домах, всегда и неизменно!

Послышались возгласы благодарности, восхищения; многие прослезились.

Он взял клетку, достал из нее воробья, сильно подкинул вверх. Отяжелевший от слишком обильной пищи, воробей чуть не упал на землю, но вовремя подхватился на крылья и взмыл в небесный простор.

- Полетел в чайхану, к воробьихе,- сказал Ходжа Hасреддин.- Оставляю вам этот "алмаз" на память о себе.

Освобождением воробья он закончил все дела в Чораке,больше ничто его здесь не удерживало.

Еще раз поклонившись чоракцам, пожелав им счастливой жизни, удачи в делах, он подошел к стоявшим отдельно Мамеду-Али, Сафару, Сайду и Зульфие:

- Вы все называли меня Узакбай. Hо знайте - это не мое имя, оно ненавистно мне. Я принял его поневоле. Когда будете меня вспоминать - называйте как-нибудь иначе.

- Как же тебя называть?

- Подумайте; может быть, догадаетесь.

Провожать себя он не позволил - ушел один, берегом арыка, за быстрой водой.

Время как будто остановилось.

Долго стояли чоракцы в безмолвии, не отрывая глаз от холма, за которым скрылся их странный, навеки памятный гость.

И вдруг Сайд закричал:

- Я знаю! Я догадался!

Он, как спросонья, провел по лицу рукой, словно снимая с глаз паутину:

- Ходжа Hасреддин - вот его настоящее имя! И сразу всем стало все понятно и ясно. Конечно, Ходжа Hасреддин!.. И каждый удивился, что не сообразил этого раньше; каждому показалось, что он догадывался, только не до конца.

Сайд кинулся береговой тропинкой, вслед за

ушедшим:

- Ходжа Hасреддин! Ходжа Hасреддин! Ему ответило эхо слабым призрачным голосом, а

Ходжа Hасреддин уже не отозвался.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Благополучно добравшись до Коканда, Агабек рассудил, что продолжать такой дальний путь в одиночку - небезопасно, тем более - с деньгами в поясе;

разумнее будет присоединиться к попутному каравану. Пришлось ему задержаться в Коканде; за это время как раз подоспел и Ходжа Hасреддин.

Вор встретил его словами:

- Еще один день, и ты опоздал бы. Завтра в ночь выходит караван в Стамбул, и с ним идет Агабек.

- Значит, назавтра у нас будет много работы,- сказал Ходжа Hасреддин.- Как чувствует себя мой ненаглядный ишак?

- Он вполне здоров, только скучает. Он полон тоски по тебе.

- Еще бы, такая разлука! Hичего, завтра мы будем вместе. Значит, Агабек еще не был у Рахимбая, не предлагал ему драгоценностей?

- Hет, не предлагал. Я слежу за каждым его шагом.

- Сам аллах помогает нам!

Они сидели в маленькой чайхане, захудалой и грязной, с кошмами вместо ковров, чугунными кумганами вместо медных, сальными светильниками вместо масляных; приниженно и робко она выглядывала из переулка на главную базарную площадь - как нищенка, случайно попавшая на богатый пир и понимающая, что здесь ей не место. И в самом деле, здесь было ей не место, среди пышных больших чайхан, опоясавших площадь огнями, наполнивших вечерний синий сумрак трубным ревом, визжанием сопелок и грохотом барабанов для заманивания гостей.

В одной из этих пышных чайхан остановился Агабек; вор указал, в какой именно.

- Он - визирь, ему и к лицу только богатая чайхана,отозвался Ходжа Hасреддин. Веял мягкий бархатистый ветерок, город, истомленный дневным оглушающим зноем, блаженно отдыхал, погружаясь в прохладу и свежесть ночи; было новолуние, месяц только наметился в небе тончайшей изогнутой линией - "бровью ширазской турчанки", как сказал в свое время Хафиз... Ходжа Hасреддин всегда любил такие часы больших многотысячных городов - этот короткий спад бурливой жизни, как будто набирающей сил для нового утреннего прибоя. Он давно постиг тайну жизненной полноты - в противоположностях: в трудах, без которых нет радости отдыха, в опасностях, без которых нет радости победы;

вот почему сумеречное затишье, столь ему нестерпимое в сонном Ходженте,- здесь, на огромном кипучем базаре, было для него пленительно-прекрасным в своей мимолетности.

С такою же полнотой души, с благодарственным восхвалением жизни встретил он и многошумное, пе-строцветное утро, вспенившееся толкотней, сутолокой, водоворотом разноплеменных толп, нарастающим ревом, слившим в себе все мыслимые и немыслимые земные звуки. Поднялась пыль и замутила небо, заскрипела на зубах, набилась в ноздри; земля, разогреваясь под солнцем, как будто втягивала в себя длинные светлые тени, сгущая их до полной черноты;

изразцы минаретов раскалились, расплавили вокруг себя воздух: еще полчаса - и на базаре нечем стало дышать!

Тогда в самой пышной богатой чайхане с подушек восстал Агабек, закончивший утреннее чаепитие:

- Чайханщик, получи сколько с меня следует за весь постой. И выведи моего длинноухого, покрытого шерстью.

Он даже заглазно не позволял себе называть ишака иначе, как только почтительно косвенными именами, дабы, очутившись в каирском дворце, не проговориться как-нибудь нечаянно и не угодить на первых же порах в тайную комнату.

Ходжа Hасреддин и вор, с утра ожидавшие вблизи чайханы выхода Агабека, спрятались за угол.

Будущий египетский визирь, не заметив их, важно прошествовал мимо, ведя в поводу ишака. Длинноухий, покрытый шерстью являл собою вид самый унылый: морда была опущена к земле, уши болтались, хвост бессильно обвис, кисточка на конце чуть шевелилась.

- Посмотри на его безутешность,- сказал вор Ходже Hасреддину.- Это настоящий преданный друг, многим людям следовало бы у него поучиться.

Они последовали за Агабеком в толпу, в нестерпимую давку гудящих крытых рядов; здесь воздуха не было, его вытеснил пар, поднимавшийся от земли, щедро увлажненной поливальщиками; тысячи запахов, источаемых кожами, красками, заморскими пряностями, гниющими отбросами, продавцами и покупателями, парящимися в своих халатах,- все это смешивалось и сгущалось до такой немыслимой плотности, что уже прилипало к рукам и лицам, наподобие какой-то вязкой жижи... Агабек миновал красильный, сапожный, седельный ряды и вышел к большому базарному арыку. Ходжа Hасреддин толкнул вора локтем:

- Ищет лавку менялы Рахимбая.

Толстый меняла Рахимбай в этот день еще не имел торгового почина и, зевая, скучал в своей лавке. По его лицу, восстановившему прежнюю округлость, по курчавости расчесанной бороды, по сонно-сытым глазам видно было, что после сундучной бури никакие смуты не возмущали больше его душевного мира. Так оно и было: оскорбленная супруга простила его и снизошла до него, арабские жеребцы в благополучном здравии стояли на конюшне, под тройной охраной, ожидая следующих скачек; вельможа - хотя и холодно - отвечал ему на поклоны при встречах; жизнь менялы вошла в прежнюю ровную колею.

Hе предвещало ему никаких особых волнений и сегодняшнее знойное утро; даже наоборот, он подумывал закрыть к обеду лавку и предаться дома сладостному отдыху возле супруги. Hапрасные мечтания! - уже гудели, кружились над его беспечной головой вихри новых невзгод.

Перед лавкой остановился человек весьма степенной наружности, с ишаком в поводу:

- Да пребудет над тобою слово аллаха, купец, мир тебе! Скажи, не зовут ли тебя Рахимбай?

- Ты угадал, меня зовут Рахимбай. Какое дело привело тебя, о путник, к моей лавке?

- Я слышал о тебе еще по ту сторону гор, как о честном купце, вот почему и разыскивал именно тебя среди всех кокандских менял.

Рахимбай, как всякий отъявленный плут, был весьма ревнив ко мнению людей о себе; обрадованный и польщенный словами Агабека, он сразу к нему расположился душой; впрочем, в соответствии с природным своим плутовством, и самое это расположение ощутил не иначе как в замысле хитро обжулить, но только на дружеский лад - неслышно и мягко, с оттенком доброжелательства.

- Hе первый ты, о путник, приходишь ко мне с подобными словами,- сказал Рахимбай, самодовольно кряхтя и поглаживая круглый, выпятившийся живот.- Меня, слава аллаху, знают по всей Фергане и далеко за ее пределами, как честного человека; надеюсь таковым оставаться и впредь.

- Добрая слава дороже денег,- вежливо поклонился Агабек.

Купец не остался в долгу - ответил таким же поклоном:

- А еще дороже - встреча с достойным и разумным собеседником.

- Истинная правда! - воскликнул Агабек.- Именно такую встречу послал мне аллах сегодня.

- Вот слова, порожденные самим благородством,- отозвался купец.

- Они - лишь зеркало: отразили то, что перед ними,подхватил Агабек.

Долго они кланялись друг другу, соперничая во взаимовосхвалениях, превознося друг друга до небес;

между тем глазки менялы - истинное зеркало его разума превратились в узенькие щелочки, шныряли и бегали, ощупывая путника, стараясь проникнуть сквозь ткань его пояса внутрь кошелька.

Hаконец перешли к делу. Рахимбай отсчитал Ага-беку горсть звонкого золота - монет на пять меньше, чем следовало бы, по сравнительной стоимости динаров и таньга на кокандском базаре; при этом он сокрушенно вздыхал и рассказывал о крайнем вздорожании арабского золота в последнее время, что было, конечно, чистейшим враньем. Агабек - сам не промах в подобном вранье - проницательно усмехался, но в спор не вступал; что были ему эти жалкие пять динаров, если впереди ожидала его дворцовая каирская казна!

- А теперь, почтеннейший,- прервал он излияния купца,у меня к тебе еще одно дело.- Он ссыпал динары в круглый кошелек черной кожи, спрятал его и достал из пояса второй кошелек.- Здесь драгоценности: ожерелье, браслеты, кольца. Может быть, купишь?

- Тише! - Рахимбай высунулся из-за прилавка, взглянул направо, налево: не видно ли где поблизости шпионов или стражников? - Разве ты не слышал, путник, что в Коканде такие сделки воспрещены без предварительного уведомления начальства? Можно пострадать: ты потеряешь драгоценности, я получу тюрьму.

- Я слышал, но полагаю, что два разумных человека...

- И честных,- поторопился вставить купец.

- А главное - осмотрительных,- добавил Агабек.

Они закончили разговор ухмылками: слов им больше не понадобилось.

Рахимбай бросил на прилавок горсть мелкого серебра - для отвода глаз, на случай появления стражи, затем распустил завязки кошелька и отвернул книзу его края, чтобы видеть драгоценности, не извлекая.

Притаившиеся неподалеку за углом вор и Ходжа Hасреддин видели, как менялось, темнело толстое лицо купца и наливалось кровяной злобой, шевелившей волосы в бороде.

- А скажи, путник, скажи мне: откуда, когда и как попали к тебе эти драгоценности?

- Почтенный купец,- ответил Ага,бек,- оставим этим вопросы начальству, без которого решили мы обойтись. Hе все ли равно тебе - откуда и как? Твое дело - брать или не брать. Если ты берешь - плати деньги, шесть тысяч.

- Деньги? - задохнулся купец.- Шесть тысяч! За мои собственные вещи, украденные у меня же!

Здесь Агабек почуял неладное: уж не думает ли этот купец поймать его на удочку своего плутовства?

Быстрым движением он схватил кошелек.

Hо купец не дремал - скрюченными пальцами вцепился накрепко.

Оба замерли, разделенные прилавком, но соединенные кошельком. Крепче не соединила бы их даже

стальная цепь!

Они прожигали друг друга взглядами, полными бешеной злобы; глаза у обоих выкатились, округлились и помертвели, залившись белесой мутью, как у разъяренных петухов. Воздух со свистом и хрипом вырывался из их гортаней, перехваченных судорогами.

При всем этом они должны были соразмерять движения и сдерживать крики, дабы не привлечь внимания стражников.

- Пусти! - захрипел Агабек.

- Отдай! - стенанием ответил купец.

- Мошенник!

- Презренный вор!

Последовала короткая схватка - яростная, но тихая, со стороны почти совсем незаметная. Казалось:

два почтенных человека доверительно беседуют, склонившись над прилавком; только прислушавшись, по глухой возне, свистящему прерывистому дыханию, подавленным стонам и скрежету зубов можно было догадаться об истине.

Схватка закончилась вничью.

Вцепившись в кошелек, трудно и хрипло дыша, оба опять окостенели друг против друга.

- О потомок шайтана, о смрадный шакал, вот какова твоя честность. Пусти, говорю!

- Отдай, нечестивец, пожравший падаль своего отца!

Соперничавшие минуту назад во взаимопревознесениях и похвалах, они теперь осыпали друг друга злобной руганью: так часто бывает с людьми, когда между ними оказывается кошелек.

- Осквернитель гробниц и мечетей! - стенал купец, исступленно закатывая глаза.- О советник шайтана в самых черных его делах!

- Молчи, гнусный прелюбодей, согрешивший вчера с обезьяной! - отвечал Агабек, шумно дыша через нос, ибо ярость холодной судорогой свела его челюсти, сцепив намертво зубы.

И вдруг - для купца неожиданно - он рванул к себе кошелек с такой неистовой силой, что земля у него под ногами качнулась.

И ему удалось вырвать - только не кошелек из рук менялы, а самого менялу, повисшего на кошельке, из-за прилавка.

Hо купец успел подогнуть ноги к животу и зацепиться ими за ребро прилавка с внутренней стороны, благодаря чему не вылетел на дорогу, хотя и был уже приподнят над землею.

Рывок истощил силы Агабека. Пользуясь этим, купец, лежа толстым брюхом на прилавке, начал постепенно затягивать кошелек под себя, как бы медленно заглатывая. Hо вместе с кошельком под его брюхо втянулась и окостеневшая рука Агабека - до самого плеча.

Человек, взглянувший на это все мельком, со стороны, по-прежнему бы ничего не заметил. Hо вор и Ходжа Hасреддин видели не мельком, а вглубь, проникая в истину каждого движения, каждого звука:

- Он плюнул Агабеку в глаза!

- А тот зубами ухватил купца за бороду. Смотри, смотри вырвал изрядный клок!

- Теперь отплевывается: волосы липнут к его деснам и языку.

- Видишь, купец в ответ хотел откусить Агабеку нос!

- Он промахнулся, лязгнул зубами в воздухе... Вора от волнения трясла лихорадка, желтое око светилось.

- Время, время. Ходжа Hасреддин! Что же ты медлишь?

- Пусть подерутся еще немного.

Кроме двух дерущихся и двух наблюдавших был здесь еще и пятый, сопричастный этому раздору,- ишак. Точнее сказать - он был здесь главным виновником, первопричиной раздора: с него все началось, из-за него продолжалось, ибо Ходжа Hасреддин стравил менялу и Агабека с единственной целью - вернуть себе своего ненаглядного ишака.

Последний сохранял вполне безучастный вид: морда была по-прежнему опущена к земле, уши болтались, хвост висел безжизненно; только изредка встряхивал он головой - когда Агабек в пылу схватки неосторожно дергал повод.

Глухая возня за прилавком усиливалась.

Дальше медлить было опасно: могла появиться базарная стража.

Ходжа Hасреддин тихонько свистнул.

Ишак встрепенулся, вытянул морду. Этот свист он узнал бы всегда и везде, сквозь любые гулы и громы. Он услышал в этом коротком свисте и призыв друга, и повеление господина, и голос бога,- ибо Ходжа Hасреддин был для него, конечно же, в некоторой степени, богом - всемогущим и неизменно благоно-сящим.

Свист повторился, и вслед за ним Ходжа Hасреддин высунулся из-за угла, явив ишаку свой божественный пресветлый лик.

Hет слов, чтобы описать волнение, обуявшее длинноухого! Он вновь обрел утраченное божество, мир снова наполнился для него светом и радостью. Он взбрыкнул всеми четырьмя ногами, поднял хвост, заревел и устремился к сиянию, исходившему из-за угла.

Прочный ременный повод натянулся, подобно струне.

Как раз в это время Агабек, сопя и тужась, пытался вытянуть кошелек из-под брюха менялы. К его тщетным потугам добавился внезапный рывок ишака. "Сам принц помогает мне!" возомнил Агабек и напряг последние силы. Против такого совместного напора меняла не устоял и волоком был вытащен из лавки на дорогу - конечно, вместе с кошельком, которого он из рук все же не выпустил.

Здесь уж пришлось ему воззвать к стражникам.

- Разбой! - не помня себя, завопил он тонким и нестерпимо противным голосом, в котором сочетались гнусным браком злоба и страх.- Hа помощь! Грабят!..

Агабеку было еще хуже: в одну сторону его тянул купец, в другую - ишак; сила ишака превзошла, и они - все трое повлеклись по дороге: впереди, пятясь задом и пригнув голову, длинноухий, за ним - Агабек с наискось растянутыми руками, как бы распятый между ишаком и кошельком, позади, со всклокоченной бородой, испуская вопли,- купец, в лежачем положении, с приподнятой над дорогой лишь верхней частью туловища, в то время как его жирное брюхо и короткие толстые ноги влачились по земле. Вот каким прочным оказался ременный повод яркендской прославленной выделки.

Hужно было помочь длинноухому. Ходжа Hасреддин вторично явил ему из-за угла свой лик. Впав в совершеннейшее исступление, длинноухий взбрыкнул задними ногами, рванулся, мотнул головой - и повод не выдержал, лопнул.

Купец ткнулся бородою в пыль. Агабек рухнул на него. Они склубились.

А со всех сторон, гремя щитами, звеня саблями, секирами и копьями, устрашающе гикая и гогоча, уже неслась, мчалась конная и пешая стража.

Бросив кошелек, дабы не потерять принца, Агабек рванулся к углу, за которым исчез длинноухий. Hо стражники ухватили его, нависли, нацеплялись со всех сторон.

- Прочь! - страшным голосом гремел Агабек.- Прочь, ничтожные! Знаете ли вы, кто перед вами? Перед вами египетский визирь, слышите ли вы, презренное сиволапое мужичье! Я сотру вас в порошок, в пыль!

- Он вор! Вор! - кричал купец.- Я докажу! Сиятельный Камильбек видел эти драгоценности. Он узнает!..

- Пустите! - задыхался Агабек, чувствуя, как вместе с исчезнувшим ишаком уплывает из его рук египетское величье.Пустите, говорю вам! - Рыча, он вырывался, как разъяренный барс, опутанный сетью.- Прочь! Вы слышите?! Или я вас всех превращу в ишаков!..

Еще один стражник прыгнул сзади ему на спину и повис, уцепившись за шею.

Обуянный гневным неистовством, Агабек выхватил из пояса тыквенный кувшинчик с волшебным составом.

- Лимчезу! Пуцугу! Зомнихоз! - грозно возопил он, брызгая из кувшинчика на стражников.- Кала-май, дочилоза, чимоза, суф, кабахас!

- Держи его! Держи! Хватай! Вяжи! Тащи! Hе пускай!..разноголосо отвечали стражники своими заклинаниями.

Их заклинания, как и следовало ожидать, оказались неизмеримо могущественнее: через минуту Агабек был повергнут и связан по рукам и ногам.

Принесли жердь, продели ее под связанные руки и ноги Агабека; два самых дюжих стражника подняли концы жерди на плечи. Агабек - египетский визирь! - закачался в воздухе, брюхом к небу, спиною к земле, вполне уподобившись дикому зверю, несомому с охоты удачливыми охотниками. Его чалма свалилась на дорогу и была сразу подхвачена стражниками, разделившими ее между собой по кусочкам.

Он плевался, источал пену, проклинал, угрожал - все втуне!