Моральный перевес Кутузова и его солдат над неприятелем, будь то природные французские солдаты, шедшие на эту войну, как на приключение, сулившее успех и обогащение, или иноплеменные данники покорившего их завоевателя, этот моральный перевес Кутузова и его солдат над захватчиком и его пестрым, согнанным со всех концов Европы полчищем был, может быть, одним из самых могучих из всех преимуществ, которые дала бородинская стратегическая и тактическая победа русской армии и русскому народу. Стратегический замысел Кутузова после Бородина был ясен: при испытанных русской армией потерях и более чем вероятных подходах подкреплений к Наполеону нужно спокойно отойти на очень небольшое расстояние и на очень краткое время, там пополнить и «устроить» новую армию из оставшихся частей той, которая уцелела после битвы, присоединить подкрепления и двинуться в наступление на врага. И Кутузов знал, что его армия смотрит на положение дел так, что ей предстоит пополниться и отдохнуть и после перерыва возобновить и докончить свою победу. А для Наполеона, принимая во внимание его полководческую манеру и его интересы, конечно, надлежало (как и ждали многие) напасть на Кутузова снова либо вторично под Бородином, либо под Можайском, либо под Перхушковом, либо под Москвой, но непременно напасть, чтобы исправить бородинскую неудачу. Но он не посмел это сделать еще и потому, что его армия, после Бородина уменьшившаяся почти вполовину, уже не так верила себе и своему вождю, как верила до Бородина. А ведь вера в Наполеона, в его звезду, в его непобедимость, в предопределенную всегдашнюю его конечную удачу постепенно исчезала. И в этом было моральное поражение нашествия. Не Бородину, а двухмесячному контрнаступлению суждено было покончить с армией Наполеона, но именно после Бородина наполеоновской армией стали овладевать сомнения, страх поражений, сознание проигранной войны, чего не было до той поры… Едва войдя в Москву, Наполеон ведет разговоры о мире (для передачи царю) с Тутолминым, пишет письмо Александру и уже не скрывает от своей армии этих новых унизительных попыток, как он старательно скрыл от нее в Смоленске свои разговоры с Тучковым 3-м. Зачем уж стесняться теперь в Москве солдат, которые жаждут мира не меньше, а может быть, еще более страстно, чем их император?

Вот в чем сказалась прежде всего великая моральная победа русской армии и ее вождя у Бородина, так естественно дополнившая их победу стратегическую и тактическую над неприятелем, который постепенно и неуклонно с тех пор шел к своей гибели. Первыми вехами этой дороги к смерти были Тарутино и Малоярославец.

Но это уже выхолит за рамки моего очерка.

После повторных атак на Багратионовы флеши, а затем на Семеновское, после боев вокруг люнета Раевского французская кавалерия, побывавшая при Бородине, могла считаться «совершенно уничтоженной», по точным словам генерала Груши, начальника 3-го кавалерийского корпуса, в письме, писанном 16 октября 1812 г. жене из Москвы, перехваченном по пути французской полицией в Вильне и попавшем в руки министра иностранных дел герцога Бассано (Марэ).

Артиллерия пострадала меньше кавалерии, хотя к концу сражения уже явно не в силах была выдерживать сколько-нибудь с успехом состязание с русской артиллерией и ушла с поля боя к вечеру. Но судьба французской артиллерии тесно была связана с судьбой конницы: недостаток конной тяги стал ощущаться сейчас после Бородинского сражения очень жестоко.

Наконец, что касается пехоты, то о ее колоссальных потерях уже было сказано. И поэтому тут достаточно припомнить, во что обратилась наполеоновская армия после Бородина, чтобы незачем было слишком многоречиво объяснять, почему Кутузов не только чувствовал себя победителем, но и был победителем на самом деле, почему на глазах Наполеона, который уже и подумать не мог об атаке, русский главнокомандующий совершенно спокойно, не боясь ни обходов, ни прямых нападений, совершил свой знаменитый фланговый марш. Русская армия, понесшая значительные потери, хоть и гораздо меньшие, чем французская, увела свою боеспособную конницу и увезла вполне исправно свою артиллерию, что с большим беспокойством отметил наблюдавший за этим отходом русской армии маршал Даву. Успех флангового марша Кутузова был первым по времени стратегическим русским военным успехом после Бородинской победы. Он не был последним!

Русский полководец, которому суждено было своим контрнаступлением загубить неприятеля, шел готовить свою армию к предстоящим новым, окончательным победам. Его противник после своей бородинской неудачи подвигался навстречу новым, жутким, ужасающим поражениям.

И курьезно читать, как новейший французский историк Луи Мадлэн диву дается, вопрошая себя, почему Наполеон «после этой трудной и дорого доставшейся победы был более мрачен, чем позже, после больших поражений». Хочется объяснить ему эту «загадку»: да потому, что Бородино было вовсе не «победой» а именно поражением Наполеона, который как проницательный стратег, как опытнейший полководец, наконец, как очевидец, видел и понимал результат Бородинского сражения гораздо лучше, чем его нынешний историк. Говорить во всеуслышание Наполеон мог что угодно, провозглашать победу в бюллетенях и в официальных статьях порабощенной им Европы он мог беспрепятственно, но сам-то он явно сознавал, как страшно ухудшилось положение его армии после Бородина и почему ему приходится, едва войдя в Москву, немедленно начать выпрашивать согласие на мир, приглашать Тутолмина, приглашать Яковлева, писать Александру письма, на которые тот не отвечает, посылать к Кутузову маркиза Лористона с ласковым личным сопроводительным обращением, в котором просит господа бога охранять русского фельдмаршала («в своей святой и достойной милости»). Ему-то самому, одержавшему на бесчисленных полях битв столько настоящих побед, незачем было немедленно же после боя притворяться перед самим собой, будто Бородино было для него победой. Оттого-то он и был «мрачен». Это было, впрочем, лишь в первое время, попозже он оправился и уже нашел более политичным называть свое бородинское поражение - победой.

В Бородинском сражении Наполеон потерпел поражение прежде всего потому, что не достиг основной своей цели: не разгромил, не уничтожил, не обратил в бегство, не нанес кутузовской армии того сокрушающего удара, который уже не дал бы ей оправиться до конца кампании. А в данном случае, если бы Наполеону удалось нанести кутузовской армии подобный удар, то уже более чем вероятно, что он совершил бы шаг, на который до Бородина он решился после Смоленска в разговоре с пленным генералом Тучковым 3-м или в Москве, посылая с Яковлевым письмо Александру: он попытался бы войти с царем тотчас в мирные переговоры. Мы знаем, что в этом смысле и среди командного состава и в солдатской массе наполеоновской армии еще до сражения мечтали, что после «генеральной битвы» война после «несомненной» победы Наполеона быстро приведет к миру.

Но даже в самом сжатом виде воскрешая перед собой главные черты Бородинского сражения, мы видели, что не только никакого сокрушающего общего удара Наполеон русской армии не нанес, но должен был покинуть довольно поспешно поле битвы, очистив ночью все взятые им ценой колоссальных жертв позиции.

Мало того, даже овладение этими позициями в разгаре сражения не может назваться стратегическим успехом Наполеона. Занятие флешей, частичное овладение Семеновской высотой, отход Коновницына от флешей, борьба за Семеновское под водительством Дохтурова - все это все-таки не привело к полной ликвидации левого фланга, потому что, как велел Кутузов Дохтурову, назначая его на пост начальника левого фланга, - не очищать еще остававшейся в руках русских части Семеновской возвышенности, - так она и оставалась в руках Дохтурова до конца боя. И отчаянный бой против центра, сосредоточившийся вокруг Курганной высоты и особенно вокруг люнета (батареи Раевского), так и пришлось французам вести с 2 часов дня, еще не овладев окончательно Семеновским и не справившись с воском Дохтурова на левом фланге потому что, уйдя от деревни Семеновское, русские остались в строю и боевой готовности за деревней.

Таков был «успех» французских атак в боях против 2-й (багратионовской) армии, стоивший громадных потерь лучшим кавалерийским и пехотным корпусам Наполеона.

Вторым «успехом» французов из тех двух, которыми похваляются французские историки (но гораздо меньше - французские генералы, бывшие в деле), является овладение батареей Раевского. Здесь, в бою, где развернулись в громадных размерах кавалерийские массы, отборные части пехоты и действовала многочисленная, прекрасно снабженная артиллерия, - три громадные атаки за люнет, который переходил из рук в руки, стоили французской армии не менее страшных жертв, чем перед этим Багратионовы флеши, но конечное взятие люнета (центральной батареи, батареи Раевского) решительно никаких стратегических выгод французам не дало. Русские отошли от Курганной высоты на ничтожное (с четверть километра) расстояние и сейчас же развернули мощный артиллерийский обстрел неприятеля, который почти умолк к 8 часам.

К сожалению, в рапорте Барклая де Толли Кутузову от 26 сентября 1812 г. конец составлен крайне неудовлетворительно и небрежно. Говоря о последних часах канонады, Барклай пишет: «Канонада продолжалась до самой ночи, но по большей части с нашей стороны и к немалому урону неприятеля; а неприятельская артиллерия, будучи совершенно разбита, даже совсем умолкла к вечеру». А затем, без малейших переходов, Барклай ни с того, ни с сего, вдруг переходит к егерским полкам, которые оставались на крайнем правом фланге, и затем к гениально задуманному Кутузовым и мастерски выполненному Уваровым и Платовым маневру - нападению на тылы левого фланга Наполеона: «1-й кавалерийский корпус Вашей светлостью был отряжен на левый берег Москвы-реки и действовал на оном обще с иррегулярными войсками под начальством генерала-от-кавалерии Платова». В этом виде и помянутое в самом конце рапорта без всякой в этом месте связи с предыдущим и последующим это замечательное событие, спасшее в тот момент батарею Раевского в центре и облегчившее положение также на левом фланге как-то почти совершенно пропадает для читателя, тем более что Барклай тут вместо Колочи по ошибке пишет о Москве-реке.

Но зато, обращаясь снова после этой не к месту сделанной и небрежно сработанной вставки к событиям кончающегося дня и начинающегося вечера 26 августа (7 сентября), Барклай дает драгоценнейшее доказательство того факта, что Наполеон проиграл Бородинское сражение и отчетливо это сознавал: «После окончания сражения, заметив, что неприятель начал оттягивать свои войска от занятых им высот, приказал я запять следующую позицию: правый фланг 6-го корпуса примкнул к высоте у деревни Горки, на которой устроена была батарея из 10 батарейных орудий и на коей, сверх того, предполагалось устроить ночью сомкнутый редут. Левый фланг сего корпуса взял направление к тому пункту, где стоял правый фланг 4 корпуса».

Другими словами: русские войска не только не отступили вечером с поля боя, но уже затеяли большие работы по превращению уже существовавшей на высоте у деревни Горки батареи в «сомкнутый люнет» вроде того, в который в прошедшую ночь (перед Бородином) главный инженер Богданов и его саперы превратили батарею Раевского. Это было в центре и на правом фланге. А в эти же часы начавшейся темноты Дохтуров на левом фланге собирал остатки пехоты 2-й армии, которая возвращалась теперь в те места, откуда ее выбили утром, и возвращалась под командой своего начальника Дохтурова, назначенного Кутузовым в преемники Багратиона. Образовалась прямая связь между 6-м корпусом, работавшим у деревни Горки, левым флангом 4-го корпуса, где стоял Дохтуров, и, наконец, 2-м и 3-м корпусами, которыми командовал Багговут, на южной части левого фланга, откуда он был после смертельного ранения Тучкова 1-го и Багратиона потеснен Понятовским. Образовалась связная линия войск от Горок, где командовал Барклай на севере, до леса близ Утицы на юге. Когда читаешь фразу донесения Барклая Кутузову, где он говорит о Багговуте то, что уже сказано тут и о Дохтурове, и о построении люнета на Горках, то представляется, что неслыханный пожар, бушевавший с утра и сжегший столько десятков тысяч жизней, мог в самом деле показаться случайно уцелевшим героям внезапно оборвавшимся сном: «…к вечеру Багговут занял опять все те места, которые им поутру заняты были».

Опять уже была налицо длинная линия пехотных войск с артиллерией, с возобновляемым уже новым (горецким) люнетом. Уже отдан был приказ Милорадовичу снова занять и Курганную высоту и разрушенную батарею. Но в 12 часов ночи прибыл приказ Кутузова, отменявший приготовления к завтрашнему бою. А к этому времени уже отдан был приказ Барклая о расположении позади линии корпусам кавалерии, а за кавалерией гвардейской пехотной дивизии и кирасирским дивизиям в качестве резерва.

Подведем итоги.

1. Нападение французов на русскую армию в ее основной позиции, несмотря на неслыханные потери, потери, понесенные ими у флешей и на Семеновской возвышенности (особенно во время трех последних атак, 6-й, 7-й и 8-й), не привело в окончательном счете к прорыву русского фронта, и отступившие от Семеновского оврага русские вооруженные силы оставались на Семеновском под начальством Дохтурова до конца сражения.

2. Атаки в центре и на правом фланге, а также и на левом фланге на Семеновской возвышенности хоть и позволили французам ценою невознаградимых жертв овладеть люнетом на Курганной высоте (батареей Раевского), но тоже нисколько не увенчались прорывом русского фронта: русские, отойдя приблизительно па полкилометра от взятого французами люнета, остановились позади в порядке и в боевой готовности.

3. Наконец, русскую армию в ее последней позиции, созданной Кутузовым около 6 часов вечера, Наполеон атаковать уже не решился, и она оставалась в боевой готовности вплоть до ухода французов под покровом ночной темноты с поля боя, после того как русская артиллерия заставила замолчать орудия неприятеля.

Отрицать при этих условиях победу кутузовской тактики над тактикой наполеоновской в Бородинском сражении значит не желать считаться с очевидностью.

Кутузов уводил от Бородина большие резервы, с которыми он мог бы возобновить бой. Но он решил окончательно, что выберет срок и место нового боя там и тогда, когда найдет наиболее выгодным.

Вот что писал главнокомандующий Ростопчину 27 августа 1812 г.: «Сражение вчерашнего числа, с утра начавшееся в 4 часа и продолжавшееся до самой ночи, было кровопролитнейшее. Урон с обеих сторон велик, потеря неприятельская, судя по упорным его атакам на укрепленную нашу позицию должен наш весьма превосходить. - Войска сражались с неимоверною храбростию; батареи переходили из рук в руки, и кончалось тем что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли со всеми превосходными силами. Ваше сиятельство соглашась что после кровопролитнейшего и 15 часов продолжавшегося сражения наша и неприятельская (так - Е. Т.) не могли не расстроиться, и за потерю сей день сделанною позиция прежде занимаемая естественно стала обширнее и войскам невместная по тому когда дело идет не о славах выигранных только баталий, но вся цель, будучи устремлена на истребление французской армии, - (то - Е. Т.) ночевав на месте сражения я взял намерение отступить 6-ть верст что будет за Можайском и собрав войски, освежа мою артиллерию и укрепив себя ополчением Московским в теплом уповании на помощь всесильного и на оказанную неимоверную храбрость нашего войска увижу, что я могу предпринять противу неприятеля…»

Смысл письма совершенно ясен. Отступление необходимо для дальнейшей, единственно важной цели, а «вся цель» - это «истребление французской армии». Кутузов знает, что вчерашнее сражение - верный шаг по пути к этой цели. Предвидя, что люди, вроде того же Ростопчина, будут корить его за то, что он сделал, не пожелав немедленно возобновить бой, Кутузов явно подчеркивает, что важны не победоносные реляции, что «дело идет не о славах выигранных только баталий», а именно об этой будущей цели полного истребления врага, которую он себе поставил, когда принял по воле народа и армии пост вождя русских вооруженных сил. Когда он отправлял Ростопчину свое письмо, он уже начал отвод армии туда, где она должна была подготовиться к великому контрнаступлению, которому суждено было покончить войну истреблением врага.

Бородинское сражение не получило непосредственно достодолжной оценки и не встретило полного понимания ни в России, ни за границей. В России народ инстинктивно почувствовал, что Кутузов нанес жестокий удар неприятелю. Известие о Бородине вызвало большое ликование в Петербурге, на армию и ее вождя посыпались поздравления и награды. Но отступление от Москвы изменило все. Царь, всегда не любивший Кутузова, а за ним весь двор и высшее общество, признали со слов врагов главнокомандующего (вроде Беннигсена, Вольцогена, Винцегероде и др.) Бородино поражением. Лишь по мере того, как развертывалось победоносное контрнаступление, истинное значение великого сражения и его последствий стало признаваться сколько-нибудь справедливо.

О Западной Европе нечего и говорить. Лживые бюллетени наполеоновского штаба произвели во Франции, в Польше, в Германии, Австрии, Италии то впечатление, на которое они были рассчитаны. В Англии, где понимали, что британские интересы находятся в игре и зависят от русских побед, тоже долго верили все-таки сначала хвастовству и лганью польской и французской прессы. Впоследствии западная историография, изучая Бородино даже не только по бюллетеням, но и по документам военных архивов, пролила некоторый свет на историю сражения, но все-таки в подавляющем большинстве случаев не отказалась от старой лжи и продолжала повторять, что Бородино было победой Наполеона. Для образчика того, как до сих пор оценивается Бородино, достаточно привести два новейших примера Мадлэна, автора 15-томной «Истории консульства и империи», который, даже пользуясь кое-какими русскими источниками и силясь делать вид, будто сохраняет некоторое «беспристрастие», (когда говорит, например, о беззаветной храбрости и патриотизме русских войск), все-таки «нелепо негодует» на Кутузова, укоряя его за то, что русский фельдмаршал называет Бородинское сражение русской победой. А английский историк Томпсон в вышедшей в 1952 г. книге «Наполеон Бонапарт» повторяет те же старые россказни о Бородине.

Но для тех, кто в самом деле изучал Бородино, давно уже стало ясно, до какой степени эта победа русской армии и русского народа должна навеки остаться одним из величавых памятников русского патриотизма, русского геройства и полководческого искусства.

В наши дни, когда после позорного провала гнусной фашистской орды мы наблюдаем упорные старания англо-американского хищнического империализма какими угодно мерами воссоздать вновь такую же орду и вдохновить ее на новые злодеяния, особенно отрадно вспомнить о великом русском подвиге, нанесшем 140 лет тому назад тогдашнему претенденту на мировое владычество такой сокрушительный удар.

1952 г.