7 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Вернер Эльза - Отзвуки родины

Эта просьба не была исполнена. Тогда он повторил ее с таким раздражением, что граф не пытался больше возражать; но складка на его лбу углубилась, и он пробормотал:

— Хольгер прав: это подозрительные симптомы.

Граф отправился один к пруду и встретился с Лоренцем. Последний попросил его взять с собой в лодку. В сумерки старик ни за что не согласился бы возвращаться один через лес, и страх перед этим пересилил даже отвращение к графу. Оденсборг вежливо согласился, и Лоренц присоединился к нему, чтобы передать своему воспитаннику, что сестра ждет его, чтобы ехать домой.

Присутствие посторонних, очевидно, тяготило Гельмута, и, оставшись один, он облегченно вздохнул. С молодым бароном произошла значительная перемена: он побледнел, казался намного серьезнее, чем несколько месяцев тому назад, когда он, радостный и веселый, возвратился к себе на родину; его лоб часто хмурился, он стал почти болезненно раздражителен, горькая усмешка кривила его губы.

Несмотря на это, граф Оденсборг не подозревал, как тяжело его пасынку; да это и понятно: ведь сам он был чужестранцем. Гельмуту же постоянно приходилось чувствовать, что он также чужой здесь. При любом общении с соседями, при встречах с земляками он невольно испытывал это. Наследник мансфельдских имений, внук человека, долгие годы стоявшего во главе немецкой партии, повсюду возбуждал недоверие и подозрение. Гельмут знал, что в нем боялись и ненавидели датчанина; он слишком хорошо читал взгляды, которыми обменивались при его приближении, понимал, почему все боязливо избегали его и внезапно прекращали всяческие разговоры. Еще немного — и его окрестили бы шпионом, передающим каждое неосторожное слово наместнику. Все местные жители, от самых богатых до бедняков, крепко держались друг за друга и, как прежде скрывали ненависть к датчанам, так теперь с трудом сдерживали восторг при приближении своих немцев. Гельмут чувствовал себя среди них отверженным, и в его словах крылось подавленное страдание, когда он промолвил вполголоса:

— Лучше бы никогда не приезжать в этот Мансфельд!

Он повернулся, чтобы идти, и внезапно очутился перед Элеонорой, только что спутавшейся с горы.

— Ты здесь, Гельмут, — удивилась ока. — Где же остальные?

— Там, у пруда! — кратко ответил он.

Элеонора взглянула в указанном направлении, где никого не было еще видно.

— Я вижу Отто, — заметила она, словно извиняясь за свое присутствие. — Доктор Лоренц хотел позвать его, нам надо еще пройти к Арнульфу, где мы оставили лошадей, а теперь уже поздно.

— Конечно, мы все опоздаем, — нетерпеливо ответил Гельмут, — солнце уже заходит!

Девушка, казалось, не знала, идти ей или остаться, и, наконец, решилась на последнее. Ей очень не хотелось отправляться разыскивать графа и Хольгера, а Отто должен был появиться с секунды на секунду. Она и не подозревала, что он и Ева прикладывали все усилия, чтобы как можно дольше задержать обоих у пруда. Таким образом, словно нечаянно, она отошла немного в сторону, но и в этом движении скрывалось стремление избежать Гельмута, которое он слишком часто испытывал в последнее время. Его губы дрогнули, но он не произнес ни слова, мрачно оставшись на месте.

В лесу и на прогалине заклубился туман, а на море садилось солнце, обрамленное темными облаками. Мечтательная тишина и спокойствие были разлиты в природе, но это было спокойствие перед бурей, дремавшей в грозных тучах.

Молчание длилось довольно долго и с каждой минутой становилось мучительнее и невыносимее; наконец, Элеонора решилась прервать его.

— Гельмут! — промолвила она чуть слышно.

Барон обернулся к ней.

— Что тебе угодно?

— Я хотела предостеречь тебя, хотела… — слова, казалось, застряли у нее в горле, несколько секунд она молчала, а затем быстро прошептала: — Хотела просить тебя избегать в будущем встречи с Арнульфом Янсеном. Он крайне возмущен и огорчен теми крутыми мерами, которые применяет граф Оденсборг от твоего имени; и не только его одного раздражают эти меры. Если ты еще раз разозлишь его, как давеча, то может случиться несчастье.

— Неужели мне бояться этого Янсена? — презрительно сказал Гельмут. — Ты лучше посоветовала бы ему приличнее вести себя; он совсем забылся по отношению ко мне.

— Забылся? Арнульф не принадлежит к числу твоих подчиненных!

— Ну, это не имеет значения! Все равно с людьми его класса я не обращаюсь, как с равными. Вы, правда, всегда поступали иначе.

— Как и следовало поступать со спасителем нашего отца. Но Арнульф и без того завоевал себе такое положение. К какому бы классу его ни причислять — к обыкновенным, средним людям он не относится.

— Этот фрисландский мужик, по-видимому, представляется тебе настоящим героем, — саркастически усмехнулся Гельмут.

— По крайней мере, настоящим мужчиной, — холодно возразила Элеонора. — И этого в нем отрицать нельзя, особенно по сравнению с другими.

— Элеонора! — воскликнул Гельмут.

Его глаза метали молнии, но они встретились с прямым взглядом. Девушка нисколько не смутилась.

— Конечно, все Мансфельды были настоящими мужчинами, — продолжала она, — энергичными и храбрыми, и только последний отпрыск древнего благородного рода, которого судьба сделала владельцем поместий его предков, только он один предпочитает быть послушным сыном какого-то Оденсборга. Да, Гельмут, этот чужестранец — господин и повелитель в твоем родовом имении; он управляет им, как ему нравится, он творит суд и расправу, а ты… ты — не что иное, как игрушка в его руках.

Гельмут побледнел, как мертвец; то, в чем он не признавался сам себе, не смел признаться, было открыто и безжалостно брошено ему в лицо.

— Элеонора, — прерывающимся от гнева голосом промолвил он, — ты пользуешься своим положением женщины, чтобы безнаказанно оскорблять меня! Если бы что-нибудь подобное осмелился сказать мне мужчина…

— Ты, наверное, вызвал бы его на дуэль! — перебила она. — Но мог бы ты уличить его во лжи?

Молодой барон замолчал при этом предательском вопросе. Конечно, он вызвал бы оскорбителя на дуэль, но и с пистолетом в руках чувствовал бы, что тот сказал правду. Теперь он должен был воспринимать правду из этих уст; он не слышал, как дрожал голос обычно энергичной, гордой девушки, не видел, как слезы, словно туманом, заволакивали ее глаза; он слышал только горький упрек в ее словах, и его смертельно раненная гордость возмущалась, но он не находил ответа.

— Если ты явился к нам как датчанин, — продолжала Элеонора, — как враг народа, мы должны были бы снести это, и в этом была бы твоя добрая воля, твое убеждение. Но у тебя нет никаких убеждений, как нет и отечества. Не возмущайся так, Гельмут! Хоть раз ты должен услышать от меня правду, иначе ведь никто не осмелится высказать ее тебе. Как часто мне приходилось слышать, чем бы должен был быть барон Мансфельд для своей страны, для своего народа, на чьей стороне следовало бы ему стоять, и, когда все осуждали тебя, я вынуждена была молчать. Но все же, — здесь голос Элеоноры прервался и самообладание покинуло ее, — но все же я отдала бы жизнь, если бы могла назвать их лжецами. Я не могу выносить это!

Гельмут вздрогнул. Какой это был тон? Он звучал как вопль истерзанного сердца, был полон невыразимого страдания за него. Перед молодым человеком внезапно сверкнул ослепительный свет; словно солнечный луч упал на него из темных туч горечи и гнева. Он понял этот тон и, затаив дыхание, едва слышно промолвил:

— Нора!

Горячая краска залила лицо девушки; она почувствовала, что выдала себя. Но Гельмут уже стоял рядом с ней.

— Ты не можешь?.. Что ты не можешь выносить? Она подняла темные глаза, наполненные слезами, и ответила:

— Не могу выносить, как все презрительно и вполне заслуженно осуждают тебя!

— Вы слишком торопитесь выносить свой приговор и проклятие, — с горечью произнес Гельмут. — Вы не знаете, что значит находиться между двух враждующих партий, которые борются на жизнь и смерть.

— Мужчина не должен стоять между двух партий! — твердо заявила Элеонора. — Он должен знать, где его место: здесь или там. Выбирай свое у наших врагов, если хочешь, но выбирай!

— У ваших врагов? Оденсборга ненавидят в Мансфельде, я знаю. Но для меня он стал вторым отцом, может быть, более снисходительным и нежным, чем родной.

— Однако твой отец оставил тебе то, что граф, при всей своей доброте и снисходительности, отнял у тебя, а именно твою волю. Допустим, он любит тебя, но проявления твоей воли, твоей самостоятельности он не терпит. Он отнял у тебя все, что определяет ценность жизни мужчины, а ты спокойно допустил это, удовольствовавшись теми пустяками, которые он предоставил тебе за это. Однако мне кажется, что все это только навязано тебе, что в один прекрасный день ты должен будешь сбросить с себя эти путы и подняться в сознании собственных сил.

Гельмут мрачно слушал Элеонору, потупив взгляд, и лишь при последних словах посмотрел на нее.

— Ты веришь в это? — медленно спросил он. — Ты? Однако ведь ты первая оттолкнула меня!

Подойдя к нему, Элеонора тихонько положила свою руку ему на плечо.

— Я верю во власть родины, воздух которой ты вдыхаешь вновь, которая тысячью невидимых нитей привязывает тебя к себе. Ведь я видела то, чего никто не замечал, а именно: как вот уже несколько месяцев все кипит в тебе и ты борешься сам с собой. Ты напрасно сопротивляешься; родина могущественнее тебя и вырвет тебя из вражеской среды; она насильно возьмет свои права или отомстит своему сыну, так она не оставит его! Прощай!

Гельмут обернулся, словно хотел удержать ее.

— Нора! — тихо окликнул он ее молящим голосом, но девушка не обернулась, не взглянула на него, а быстро пошла по дороге вдоль берега, которая вела к усадьбе Арнульфа Янсена, и исчезла за поворотом.

Солнце давно уже село, медленно гасли на горизонте облака. Громче шумел прибой, сильнее звучала его неумолчная песнь, властно приковывая слух и неясной тоской сжимая сердце молодого человека, сумрачно смотревшего на извечную игру волн: и в этой песне ему слышались те же слова, что говорила ему Элеонора.

Родина! Была ли у него еще родина? Ее отняли от него, когда он был еще ребенком; тогда его оторвали от родной земли и отвезли в чужую страну, где он должен был пустить корни. Чужие воззрения и привязанности внедрились в младенческую душу, всякое воспоминание о детских годах было старательно вытравлено в нем. Так он вырос, так он после долгих лет вернулся на родину и теперь чувствовал только одно — что он потерял ее, стал чужим как здесь, так и там! Начинался прилив, выше вздымались волны, и Гельмут, несмотря на все, теперь научился понимать их язык, который больше не был мертв и нем для него. Этот вечный однообразный шум говорил так бесконечно много, грозно и гневно, уговаривая блудного сына и вместе с тем, словно старой колыбельной песней давно забытого детства, тихо и нежно лаская его слух. В этом шуме таилась забытая мелодия, давно утраченная, но все еще жившая где-то в глубине души; это были старые родные отзвуки родины!

Вдруг с моря послышался другой звук, далекий, но отчетливый. Гельмут вздрогнул и насторожился; несколько мгновений все было тихо, затем со стороны бухты вторично раздался крик, призывавший на помощь. Там что-то случилось. Гельмут поспешно бросился к берегу; с подножия горы, далеко выдававшейся в этом месте в море, была видна вся бухта.

Около шлюпки, где остались двое слуг, теперь находился целый отряд. В сгущавшихся сумерках невозможно было различить ни солдатских мундиров, ни оружия, но все-таки острые глаза Гельмута уловили, что там происходила схватка. Призыв на помощь прозвучал в третий раз, но значительно слабее: там, несомненно, произошло нападение.

Барон Мансфельд, по-видимому, не обладал ни осторожностью, ни благоразумием, иначе он должен был бы сказать себе, что один не может дать никакой помощи, и позвал бы, по крайней мере, графа с Хольгером, но он и не подумал об этом, а стремительно бросился к просеке, направляясь к бухте. Однако не успел он сделать и сотни шагов, как навстречу ему повелительно прозвучало:

— Стой! Ни шага дальше!

Гельмут невольно подался назад. Пред ним стоял Арнульф Янсен, преграждая ему путь с ружьем наготове.

— Что это значит? — озадаченно спросил молодой человек. — Я хочу пройти к бухте, дайте дорогу!

— Ни с места! — повторил Арнульф, не меняя своего положения.

— Вы с ума сошли? — возмутился Гельмут. — Я хочу пройти к шлюпке. На наших слуг напали, может быть, их убили. Еще раз дайте дорогу.

Вместо того чтобы исполнить требование, Арнульф поднял ружье еще выше и направил дуло на грудь молодого помещика.

— Стойте, барон фон Мансфельд! Не двигайтесь с места, не зовите на помощь, или…

— Или что?

— Моя пуля заставит вас замолчать.

Слова звучали с железной решимостью; видно было, что человек этот грозит не в шутку. Гельмут также понял это, но тем увереннее старался поставить на своем.

— Не думаете ли вы испугать меня такими угрозами? Что происходит у шлюпки? Вам это известно!

— Ну, если бы мне это было известно, я, несомненно, не сказал бы вам. Вы изо дня в день изменяете своей стране, а потому можете предать и других.

— Янсен, берегитесь! — воскликнул барон, окончательно выведенный из себя этим оскорблением.

— Не сжимайте так своих кулаков! — иронически произнес Арнульф, — это может испортить ваши нежные белые руки. Назад! Я по-доброму советую вам. Здесь на карту поставили нечто лучшее, чем ваша жизнь, и совесть не замучает меня, если я застрелю вас.

Янсен приготовился стрелять, и, может быть, в следующий миг последовал бы смертельный выстрел, если бы Гельмут не предупредил его.

— Ну, до этого еще далеко! — воскликнул он с пылающим взором, кидаясь на противника, и с быстротою молнии вырвал у него ружье, далеко отбросив в лес с такой силой, которую трудно было предположить в его руках.

В тот же миг подавленный крик бешенства и изумления сорвался с уст Арнульфа, меньше всего ожидавшего нападения с этой стороны; по его мнению, при виде заряженного ружья этот белоручка должен был пуститься в бегство. Под влиянием этого изумления Янсен молча смотрел на своего противника, а тот хладнокровно обратился к нему:

— Так! Теперь мы стоим один на один. Вы видите, мои руки далеко не так слабы; они могут поспорить даже с вашими кулаками.

— Да, я вижу это! — вне себя от бешенства пробормотал Арнульф.

— Теперь вы скажете мне, что происходит около шлюпки?

— Нет!

— Тогда я сам пробью себе дорогу.

Арнульф ничего не ответил, но не двинулся с места, очевидно, по-видимому, решив грудью защищать проход; его глаза метали молнии, не предвещая ничего хорошего. В это время с моря раздался выстрел.

— Сигнал! — воскликнул Янсен. — Теперь они уже в море. — Он отступил назад, но его голос звучал той же едкой иронией, что и раньше. — Путь свободен — я больше не мешаю вам.

— Что это значит? — спросил Гельмут, ничего не понимая.

— Это значит, что капитан Горст со своими людьми плывет уже в вашей лодке! Теперь поднимайте шум! Прежде чем датчане явятся сюда, лодка будет уже в открытом море.

— Капитан Горст был здесь?

— Среди врагов! — торжествующе докончил Арнульф. — Теперь донесите наместнику, что пруссаки в безопасности и что Арнульф Янсен помог им.

— Я — не предатель! — с холодным достоинством ответил Гельмут. — Но мне кажется, вы должны позаботиться о своей безопасности. Если узнают, что вы участвовали в этом деле, вашей свободе конец. Я буду молчать о нашей встрече, но берегитесь, чтобы ваше собственное упрямство не выдало вас. А теперь пропустите меня; мне необходимо посмотреть, что произошло с нашими слугами.

Янсен не сделал никакой попытки помешать ему. Через несколько шагов Гельмут обернулся еще раз.

— Там валяется ваше ружье, оно было лишним между нами. Прощайте!

Арнульф неподвижно смотрел ему вслед. Его глаза горели мрачным огнем; затем он медленно направился к тому месту, где лежало ружье, и поднял его.

— Верно, оно было лишним, — пробормотал он сквозь зубы. — Я так долго презирал Мансфельда как белоручку, а теперь… теперь я ненавижу его до глубины души! — судорожно сжав ружье, докончил он с дикой страстью.



ГЛАВА VII

Два дня неистовствовала буря. Высокие валы ходили по морю, непогода шумела и выла, разбиваясь о стены древнего замка.

В Мансфельде не было еще никаких известий о капитане Горсте и его людях, но по всем признакам смелое путешествие у сильно укрепленного берега увенчалось успехом, в противном случае Штрандгольм пришел бы в движение, а там все оставалось спокойно.

Ева пока оставалась в замке; она выпросила себе позволение побыть здесь еще несколько дней, а у наместника были свои причины разрешить своей воспитаннице постоянное общение с семьей Мансфельдов, с которой у него лично сложились неприязненные отношения. Маленькая Ева болтала охотно и много, и наместник побуждал ее выбалтывать все, когда она возвращалась домой. Правда, он сам часто бывал теперь в замке, но заходил только на половину графа Оденсборга и никогда не переступал порога старой баронессы; между тем он очень интересовался тем, что делалось в этой «цитадели мятежников».

Два дня спустя после стычки у Штрандгольма обе девушки сидели в комнате и слушали чтение доктора Лоренца, между тем как Отто у окна занимался старым оружием. Это была сабля. Юноша вынул ее из ножен и разглядывал клинок, не обращая ни малейшего внимания на чтение; но и девушки, по-видимому, не проявляли к нему особенного интереса, так что доктор вскоре закрыл книгу:

— Пожалуй, прекратим чтение на сегодня. Оно, как видно, вовсе не занимает вас.

— Да, доктор, — откровенно ответила Элеонора, — у вас неблагодарные слушатели. Да и кому придут теперь в голову стихи, как бы хороши они ни были!

— Никому! Теперь у нас совсем иное на уме! — воскликнул Отто.

Лоренц подошел к нему.

— Наверное! Что это за оружие выискали вы здесь?

Глаза у юноши заблестели, и он гордо выпрямился.

— Это сабля моего отца! Мое наследство.

Лоренц неодобрительно покачал головой.

— Не следовало бы доверять вам такое смертоносное оружие; при своей пылкости вы легко можете причинить несчастье. Эта сабля слишком тяжела для вас.

Это замечание кольнуло юного героя; он с силой взмахнул клинком по воздуху и, сделав несколько легких выпадов, спросил торжествующим тоном:

— Ну, как? Достаточно опасно?

— Милосердный Боже, вы хотите убить меня? — воскликнул старик, с ужасом отшатнувшись от него.

Однако Отто звонко расхохотался.

— Не бойтесь, это относится только к датчанам. Ведь надо изредка поупражняться, приготовиться к бою. Немцы подвигаются все ближе, они повели наступление по всей линии; послезавтра они могут уже быть здесь.

— Не торжествуйте слишком рано, — остановил его Лоренц. — Пока все это — только слухи. Верно лишь то, что датчане со вчерашнего дня начали выступать из всех наших деревень и собираться близ города. Наверное, там ожидается генеральное сражение.

Ева, молчавшая до сих пор, глубоко вздохнула при последних словах:

— Ах, Боже мой!

— К кому это относилось, Ева: к твоим землякам или, может быть, к их врагам? — полушутя спросила Элеонора.

— И к тем, и к другим! Я больше не знаю, на что я должна надеяться и чего желать.

— Да здесь не может быть никаких сомнений, фрейлейн Ева, — вмешался Отто. — Вы должны желать, чтобы Фриц явился сюда как победитель, все опрокидывая на своем пути, что, впрочем, он и так сделает при всех обстоятельствах. Да, мы с вами оказали великую услугу прусской армии, сохранив ей этого капитана.

Молодая девушка, сморщив носик, сделала презрительную гримаску.

— Ну, если бы я не отослала своего опекуна и графа к пруду, вы, наверное, не сумели бы удержать их. Во лжи помочь мне вы не могли.

— Нет, этого я не мог, — сознался Отто, — но путь к лодке мог быть совершен только через мой труп! А врали вы, фрейлейн Ева, правда, поразительно! Это была неподражаемая сцена, когда мы, наконец, вернулись, и граф с наместником вынуждены были смотреть, как пруссаки удаляются в их лодке. Они были вне себя от бешенства и хотели вызвать датчан, пока Гельмут не объяснил им, что шлюпка уже давно недосягаема для выстрелов. Тогда-то началась потеха! Они во что бы ни стало хотели найти виновного; нас обоих они, конечно, и не подозревали!

— Хорошо, если Фриц благополучно добрался до передовых позиций, — озабоченно промолвила Элеонора. — Он, правда, — превосходный рулевой, но ведь им пришлось обогнуть весь Штрандгольм и все время находиться на виду у крепости.

Ева как будто не разделяла ее опасений; она усмехнулась, и ее щеки вспыхнули, когда, нагнувшись к подруге, она тихонько прошептала ей:

— Не можешь ли ты, Нора, удалить отсюда ненадолго доктора и Отто?

Многозначительный взгляд дополнил ее слова. Элеонора сейчас же обратилась к Лоренцу:

— Вы, кажется, хотели пойти с Отто в парк, взглянуть, что делается на море. Буря усиливается, и я боюсь, что конца этой погоде не будет.

Лоренц вспомнил о своем намерении и пригласил с собой своего воспитанника, но Отто не обнаруживал никакой охоты уйти.

— Теперь что-то удивительно часто меня стали отсылать взглянуть, какая погода, — недовольно заметил он. — Вчера я три раза должен был наблюдать какие-то тучи, которых нигде не было. Я не знаю, доктор, но мне сдается, что от нас опять желают отделаться.

Молодые девушки с хохотом запротестовали против такого обоснованного предположения, и юноша согласился, наконец, сопровождать своего учителя. Едва они вышли, как Ева начала поверять свою тайну, давно уже мучившую ее.

— Я получила известия! — с торжеством заявила она.

— От кого? — удивленно спросила Элеонора.

— От него!

— От Фрица Горста?

— Да, ему удалось переслать мне письмо; час назад я получила его, конечно, под величайшим секретом.

— Что же он тебе пишет?

— Сейчас услышишь, — Ева осторожно оглянулась, затем вынула из-за корсажа письмо и начала читать его, прерывая себя всякими замечаниями. — «Милая, любимая Ева». Собственно говоря, это очень смело со стороны господина капитана. В первый раз я отказала ему наотрез, во второй — почти наотрез, и все-таки он называет меня: «Милая, любимая Ева». Но звучит это очаровательно.

— Да, в самом деле, — со смехом согласилась Элеонора. — А дальше?

Однако Ева сочла нужным повторить обращение еще раз, а затем продолжала читать:

— «Милая, любимая Ева! Я благополучно высадился со своим отрядом, и мы в ту же ночь соединились со своими товарищами, уже считавшими нас погибшими. Вскоре мы выступим против неприятеля и победим его». Здесь снова появляется прусское высокомерие! Он находит вполне естественным, что пруссаки победят; ему и в голову не приходит, что дело может окончиться иначе. «Тогда я надеюсь снова увидеться и повторить мое предложение». У него просто какая-то мания; он все время твердит мне о своем предложении. «Передайте привет моему храброму маленькому Отто и Элеоноре. Я знаю, что счастье не изменит мне, потому что я встретил вас на своем пути! Навеки ваш Фриц Горст», — спрятав письмо, молодая девушка взглянула на подругу. — Что ты скажешь о таком человеке?

8 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Вернер Эльза - Отзвуки родины

— Я? Мне кажется, главное… то, что ты на это скажешь.

— Да, но он об этом вовсе не спрашивает! Я все время говорила «нет», а он утверждает, что я скажу «да».

— И я боюсь, что он прав.

— Я также боюсь этого! — с христианской покорностью согласилась Ева.

— Фриц Горст, конечно, не соответствует твоему идеалу, — поддразнивала ее Элеонора. — Это должно быть нечто романтическое, нечто величественное, а кроме того, ты требуешь поэтического поклонения и нежности; увы! Все это — такие качества, которыми, к сожалению, не обладает Фриц.

Шутка Элеоноры не достигла цели. Ева старательно сложила письмо и снова спрятала его за корсаж.

— Ты ошибаешься, Нора, — с торжественной серьезностью промолвила она, — я убедилась, что Фриц в высокой степени обладает этими качествами.

— Действительно?

— Да, действительно, несмотря на твою насмешливую гримасу. Вспомни, что было третьего дня. Неприятель справа и слева, Фриц, пробившийся с львиной храбростью сквозь вражеские ряды, в величайшей опасности, я — в смертельном страхе: мой опекун и граф, его злейшие враги, совсем близко! Каждый другой думал бы о своем спасении и бегстве, а он с величайшим спокойствием делает мне предложение. Разве это не романтично? А что он может быть поэтичен, доказывает это письмо: «потому что я встретил вас на своем пути» и «навеки!». Вот только нежность я должна буду внушить ему; ее, к сожалению, я вовсе не заметила в нем.

— Сначала тебе придется выдержать тяжелую борьбу со своим опекуном, — серьезно заметила Элеонора. — К счастью, по завещанию отца, по достижении двадцати лет ты становишься самостоятельной, а до тех пор осталось только шесть месяцев.

— Только пять месяцев, три недели и два дня, — быстро выпалила девушка.

— Ты так точно высчитала? По-видимому, ты всерьез занялась этим.

Увидев себя пойманной, Ева покраснела и отвернулась, но их прервали — пришел Гельмут и, к величайшему изумлению подруг, его отчим.

Гельмут, правда, приходил ежедневно приблизительно в это время, чтобы нанести бабушке свой обычный визит, продолжавшийся всего несколько минут. Но граф Оденсборг никогда не сопровождал его, соблюдая полнейшую отчужденность. Однако, как ни были натянуты его отношения с бывшей владелицей Мансфельда, он, как светский человек, строго соблюдал правила вежливости. День ее отъезда в Викстедт был уже назначен, и граф счел своим долгом нанести старой баронессе, которой не видел уже несколько месяцев, прощальный визит.

— Я боюсь, что мы помешали приятной беседе, — сказал он, входя. — Можно видеть баронессу? Я слышал, что послезавтра она покидает Мансфельд, и хотел уже сегодня проститься с ней, так как завтра я, вероятно, буду в городе.

Элеонора встала, холодно ответив на вежливый поклон графа:

— Я должна просить вас немного обождать. Сейчас у бабушки доктор, но я немедленно пойду и скажу ей…

— Да нет, не спешите, пожалуйста, а то выходит, что мы спугнули вас, — перебил ее Оденсборг. — Мы с удовольствием подождем в таком приятном обществе.

Комплимент не достиг цели; девушка по-прежнему оставалась холодной и серьезной.

— Мы только что собирались идти, как он пожаловал сюда. Мне необходимо еще посоветоваться с доктором и попросить его указаний относительно бабушки; поэтому вы извините нас, граф! Ева, пойдем!

Обе девушки вышли из комнаты. Оденсборг с насмешливой улыбкой проводил их взглядом.

— Элеонора весьма наглядно показывает, как мало расположения она питает ко мне, — заметил он. — Для всех нас будет большим облегчением, когда, наконец, состоится это переселение в Викстедт. Надеюсь, тогда улучшится и твое настроение, Гельмут. Вчера я почти не видел тебя. Ты заперся у себя на целый день, да и сегодня от тебя не добьешься ни слова.

Подойдя к столу и перелистывая книгу, оставленную Лоренцом, Гельмут нехотя ответил:

— Вчера ты, наверное, и не спохватился обо мне, папа, — ты ведь целый день был чрезвычайно занят.

— Верно! Я занимался расследованием этого загадочного случая. Смелая выходка этих пруссаков просто невероятна: шесть человек пробрались на берег, который кишит датскими войсками, и к довершению всего с торжеством уехали на нашей лодке!

Гельмут ничего не ответил; казалось, его полностью захватила книга.

Но Оденсборг не мог успокоиться:

— Я боюсь, что здесь не простая смелая вылазка, а кроется вполне определенная цель. Это дело необходимо расследовать во всех подробностях. Оба наших слуги, конечно, не могли ничего объяснить, кроме того, что на них напали и с оружием в руках заставили молчать и не двигаться с места, пока лодка не была уже в открытом море. Ты первый пришел к ним; неужели ты ничего не заметил, ничего не видел?

— Нет! — холодно ответил Гельмут.

— Непостижимо! Хольгер утверждает, что здесь замешан Арнульф Янсен, потому что незадолго до этого мы видели его на берегу; но сейчас нет никаких доказательств, которые позволили бы что-то предпринять против него.

— О чем будет очень жалеть наместник: ведь он давно только и ищет подходящего предлога.

— И с полным основанием, — подтвердил Оденсборг. — Этот Янсен очень опасен; было бы величайшим счастьем, если бы удалось обезвредить его.

Гельмут продолжал читать; очевидно, он во что бы то ни стало хотел прекратить этот разговор. Вдруг с шумом распахнулись двери, и сам наместник появился на пороге. На лицах Гельмута и графа отразилось непритворное изумление: надо было произойти чему-нибудь необычайному, что заставило бы Хольгера зайти в комнаты баронессы! И действительно, весь его вид говорил о крайнем волнении и возбуждении.

— Простите, граф, что потревожил вас, — торопливо начал он. — Я узнал, что вы здесь, между тем дело величайшей важности, не терпящее отлагательств.

Гельмут уронил книгу; он нахмурился и устремил грозный взгляд на наместника, который не обращал на него ни малейшего внимания и даже не поздоровался с ним. Такая невежливость глубоко оскорбила молодого человека.

— Здравствуйте, господин Хольгер! — с ударением промолвил Гельмут.

— Здравствуйте, барон, — небрежно ответил Хольгер. Он скорее всего вовсе не сознавал своей бестактности, потому что тут же опять обратился к графу: — Я должен просить вас на несколько часов предоставить мне ваш замок в мое распоряжение. Экипаж с арестантом следует за мной, я приказал доставить его пока сюда.

— Кого? — вздрогнув, воскликнул Гельмут.

— Арестанта? — с живым интересом спросил Оденсборг. — Значит, вы…

— Я приказал арестовать Арнульфа Янсена! — докончил Хольгер. — Вернее, по поручению коменданта я сопровождал солдат, которых он прислал, потому что это дело подлежит военному суду.


На лице графа отразилось величайшее удовлетворение.

— Но почему вы привезли его сюда? — удивился он. — Почему не отправили его прямо в город?

— Потому что мы опасаемся, что дорогой отряд подвергнется нападению и арестованный будет освобожден. Никак не удалось сохранить арест в тайне, весть о нем распространилась с быстротой молнии, и все население грозит открытым бунтом. У нас же всего двенадцать человек.

— Двенадцать на одного! — с горькой насмешкой вставил Гельмут.

Этот тон, вероятно, задел наместника, так как он серьезно ответил:

— За этим одним стоят сотни! Несмотря на все, мы недостаточно оценили опасность этого господина. С того часа, как он у нас в руках, мужики совсем обезумели; когда мы проезжали деревней, они собирались толпами, и я боялся, что они, того и гляди, нападут на нас. Поэтому я предложил офицеру, командующему отрядом, доставить арестованного пока сюда.

— Но в нашей деревне нет больше солдат, — задумчиво промолвил Оденсборг. — Нет их и поблизости; со вчерашнего дня изо всех окрестностей выведены войска.

— К сожалению! Мы вынуждены были послать в город, гонец уже отправился за ними, но все-таки отряд не сможет прибыть сюда раньше вечера, а до тех пор арестанта необходимо поместить в Мансфельде. Я ведь могу рассчитывать на ваше содействие?

— Безусловно! Распоряжайтесь замком и всем, чем угодно. Итак, вы имеете, наконец, доказательства?

Граф был так поглощен известием, что не заметил мрачного выражения пасынка, вынужденного слушать, как распоряжались его замком, даже не спросив его позволения. Оба господина, казалось, совсем забыли о его присутствии.

— Да, наконец, — сказал Хольгер, отвечая на последний вопрос. — Ваши люди, правда, не видели Янсена, но пастух заметил, как он провожал пруссаков через лес и затем охранял их отступление.

— Какая неосторожность! — пробормотал Гельмут.

— У меня его соучастие с самого начала не вызывало сомнений, — продолжал Хольгер. — Выходка этих пруссаков была чересчур смела, чтобы совершить ее на свой страх и риск.

— Это, вероятно, были просто отставшие! — заметил Гельмут. — В битве при Штрандгольме их легко могли отрезать.

— Нет, — убежденно стоял на своем Хольгер. — Это было шпионство, несомненно, придуманное и осуществленное Янсеном. Теперь нам известно, почему неприятель был так точно осведомлен обо всем. Следовало раньше захватить шпиона и изменника, жившего среди нас.

Гельмут с силой отбросил от себя книгу, которую еще держал в руках, и энергично обратился к наместнику.

— Мне кажется, господин Хольгер, что вы делаете слишком много чести Янсену, приписывая все ему одному. Здесь каждый станет шпионом и изменником, как вы изволите выразиться, когда имеются сведения, благоприятные для немцев и неприятные ненавистным датчанам.

Хольгер удивленно, с возмущением взглянул на него. Он вовсе не привык, чтобы молодой помещик вмешивался во что-то такое, что он и граф считали необходимым сделать в его имении.

— Я знаю это, барон, — резко ответил он. — Но так как мы не можем схватить каждого, то необходимо показать пример строгости на главаре. Благодаря одному в руках у нас окажется вся партия, — он отвел графа в сторону и продолжал вполголоса: — Барон Мансфельд все время противоречит сегодня! Вы обратили внимание на его тон? Он звучал еще удивительнее, чем самые слова.

— Он возмущен и не без основания, — тихо ответил ему Оденсборг. — Вам следовало быть внимательнее к нему: ведь все-таки он — хозяин здесь, а вы совершенно игнорировали его присутствие!

Наместник сделал нетерпеливое движение.

— Я не могу сейчас придавать значение таким тонкостям! Хозяин, собственно, здесь — вы, поэтому я обращаюсь только к вам и ни к кому другому!

Граф хотел ответить, но в это время в комнату ворвался бледный от волнения Отто и бросился прямо к двоюродному брату:

— Гельмут, ты слышал? Только что привезли Арнульфа, связанного, окруженного солдатами!

— Связанного? — вздрогнул Гельмут. — Вы приказали связать его? — спросил он наместника.

— Конечно! — холодно промолвил Хольгер. — Шпион не может претендовать на уважение к себе.

— Да какое же преступление совершил Арнульф? — воскликнула Элеонора, вместе с Евой следовавшая за братом. — Вы приказали арестовать его, господин Хольгер?

— К сожалению, я не могу ответить вам на это, — холодно заявил Хольгер. — Это дела служебные.

— Мы все-таки разузнаем, почему связали Арнульфа! — упрямо воскликнул Отто, а Элеонора, видя, что здесь ей ничего не добиться, обратилась к молодому владельцу майората:

— Тогда я спрошу тебя, Гельмут, что же происходит в твоем замке? Или и тебе не дают отчета?

— Янсен арестован, — мрачно ответил Гельмут. — Его обвиняют в измене, в связях с неприятелем.

Ева между тем проскользнула к опекуну и испуганно шепнула ему на ухо:

— А вы знаете, что творится на улице? Кажется, вся деревня собралась пред замком; крестьяне грозят выломать решетчатые ворота, мы сами видели это из окна.

— Не бойся, дитя! — успокоил ее Хольгер. — Здесь нет ни малейшей опасности. Конечно, нам придется выдержать здесь шум взбунтовавшихся мужиков, но напасть на замок они не посмеют. Само собой, придется принять кое-какие меры. Не будете ли вы любезны, граф, отправиться со мной?

Оденсборг с готовностью присоединился к нему, и оба скрылись в соседней комнате, выходившей на главную лестницу.



ГЛАВА VIII

Арест Арнульфа Янсена, действительно, вызвал грозное возмущение среди населения, и было похоже, что такое насилие наместника не останется без последствий. Все было подготовлено тщательно, держалось в строжайшем секрете и только тогда должно было стать общим достоянием, когда арестант оказался бы уже в городе. Сам Арнульф не подозревал того удара, который угрожал ему, пока двенадцать вооруженных солдат с заряженными ружьями не окружили его дома, а наместник с офицером не вошли к нему, чтобы арестовать. Однако, и безоружный, он не сдался без сопротивления, как ожидали датчане, да к тому же и его люди вели себя более чем вызывающе. Первое время отряд хоть и сохранял перевес, однако не мог помешать людям Арнульфа поднять шум и звать на помощь.

Когда поезд прибыл в деревню, весть об аресте уже опередила его. Все население столпилось на улице, преграждая датчанам путь, и раздражение толпы, усиливаясь каждую минуту, приняло столь значительные размеры, что стоило опасаться открытого бунта и нападения на конвой. Тогда наместник, посоветовавшись с офицером, повернул весь отряд к замку, где считал своего пленника в безопасности, а одновременно отправил гонца в город за помощью.

Как ни действенна была эта мера, она грозила стать гибельной, потому что раздражение людей достигло пределов. Замок Мансфельд чуть не целое столетие считался во всей деревне оплотом германизма, и вот он превращался в тюрьму для предводителя немецких крестьян, которого доставили туда со связанными руками, как обыкновенного преступника. Датчане едва успели запереть решетчатые ворота, обычно открытые настежь, как толпы народа бросились на них и с угрозами пытались открыть.

В комнате с балконом до сих пор все еще не знали, что происходит за стенами замка. Элеонора была бледна, как смерть, а у Отто на глазах стояли слезы бешенства и гнева.

— Я пойду вниз! Я должен, по крайней мере, увидеть Арнульфа и поговорить с ним! — воскликнул он, но сестра, положив ему руку на плечо, мягко возразила:

— Останься здесь, нас не пустят к нему! Наместник безгранично царит в Мансфельде, и никто не смеет противоречить ему.

Ее глаза искали Гельмута, и в них читалась немая просьба, но молодой барон не понимал или не хотел понять ее; замкнувшись в мрачном молчании, он отошел к окну.

Наместник и граф Оденсборг намеревались спуститься во двор, но, едва вошли в переднюю, как распахнулись двери с противоположной стороны, и на пороге показался Арнульф Янсен в сопровождении двух солдат. При виде его граф онемел от изумления.

— Вы приказали привести его сюда? — спросил он. — Здесь могут быть большие неприятности.

— Это недоразумение, — с неудовольствием сказал Хольгер. — Что это значит? — обратился он к солдатам. — Ведь арестант должен был оставаться внизу.

— Крестьяне, очевидно, хотят штурмовать ворота, — доложил один из конвойных. — Господин поручик решил, что придется уступить двор; он приказал укрепить все ходы, а пленника доставить к господину наместнику.

Как бы в подтверждение этих слов снизу донесся грозный рев, в котором различались слова команды офицера, распределявшего людей на посты. Хольгер, должно быть, убедился в неизбежности этой меры, так как, кивнув головой, коротко промолвил:

— Хорошо, пусть он останется пока здесь. Ступайте сюда, Янсен!

Вместе с графом он вернулся в комнату с балконом, куда последовал со своим конвоем Арнульф. Очевидно, убедившись, что любое сопротивление бесполезно, он молча покорился силе; лишь его глаза, метавшие молнии, и крепко сжатые зубы выдавали скрытое бешенство. Его руки были связаны на спине веревками, а солдаты с ружьями наготове шли с обеих сторон.

— Арнульф! — с отчаянием воскликнул Отто.

Элеонора при виде пленника также бросилась было к нему.

— Арнульф, что случилось?

— Назад! — крикнули солдаты, направляя на них ружья.

— Элеонора, будь благоразумна! — громко и резко сказал со своего места Гельмут.

Услышав отчаянные обращения своих родственников, он сделал невольное движение, словно хотел увлечь Элеонору от этой близости, но вдруг внезапно опомнился и снова занял прежнее место. На его лице можно было прочитать любые ощущения, кроме сострадания к пленнику, вызвавшему такое бурное участие его родственников.

Хольгер между тем обратился к солдатам:

— Ступайте обратно к поручику, теперь у него каждый на счету. Я позабочусь о том, чтобы арестант не скрылся, и отведу его в безопасное место.

Солдатам было, вероятно, приказано неукоснительно исполнять приказы наместника, так как они молча повиновались и вышли из комнаты.

— Вы удаляете конвой? — тихо и задумчиво спросил Оденсборг.

— Мне кажется, что там он теперь нужнее, — последовал такой же тихий ответ. — Ведь на всякий случай можно воспользоваться вашей прислугой?

— Конечно! Наверху в моем помещении двое слуг; я каждую минуту могу вызвать их.

— Этого совершенно достаточно; кроме того, ведь Янсен связан!

— Да, господин наместник, — с горькой насмешкой сказал Арнульф, поймав последнее слово, — и хорошо, что вы не пожалели веревок. Будь у меня свободны руки, вам бы не удержать меня.

Хольгер равнодушно пожал плечами.

— В вашей злой воле я не сомневаюсь. К счастью, я не один здесь.

— Нет, здесь граф Оденсборг и… — здесь презрительный взгляд Арнульфа упал на оконную нишу, где стоял молодой помещик, — и еще некто, кто при необходимости готов оказать услуги сыщика.

— Янсен! — воскликнул возмущенный Гельмут.

— Ну, господин барон, ведь я знаю, кому обязан своим арестом, — с глубоким презрением промолвил Арнульф. — Я еще третьего дня знал, что вы выдадите меня, несмотря на все ваши высокопарные слова.

— Это неправда, Гельмут, ты не сделал этого! — вспыхнула Элеонора, но, несмотря на это, в ее голосе слышался страх.

— Оставьте свои оскорбления при себе! — гордо ответил Гельмут. — Спросите наместника, кто и что выдало вас; я не отвечу на такие упреки.

Элеонора облегченно вздохнула и прошептала с чувством глубокого удовлетворения:

— Я ведь знала это.

Хольгер и Оденсборг насторожились при этих словах, будто бы указывавших на какое-то соучастие.

— Что это значит, господин барон? — резко спросил наместник. — Я не хочу верить, но мне кажется, что вы знали об этом деле?

— Да! — холодно ответил Гельмут.

— Ты встретился в тот вечер с Янсеном? — вмешался Оденсборг.

— Да!

— И ты ничего не сообщил нам об этом?

Молодой человек гордо закинул назад голову.

— Нет, я не чувствовал себя обязанным доносить на кого бы то ни было.

— Действительно, граф, поведение вашего сына поразительно! — обратился Хольгер к Оденсборгу, очень удивленному и огорченному таким открытием.

Между тем Отто пробрался к Янсену и вполголоса, но торжествующе прошептал ему:

— Видишь, Арнульф, вовсе не Гельмут выдал тебя!

— Я предпочитал бы, чтобы это был он! — пробормотал Янсен, не спуская горячих взоров с Элеоноры, осторожно подошедшей к кузену. — В таком случае он стоял бы теперь один!

Наместник принял официальный вид; он чувствовал себя здесь неограниченным повелителем; это ощущалось во всем. Было что-то бесконечно высокомерное и оскорбительное в манере и тоне, с которыми он обращался теперь к хозяину замка.

— Господин фон Мансфельд, только моему уважению к вашему батюшке вы обязаны тем, что я скрою ваше странное признание. Мы и без вашей помощи захватили арестанта, но я никак не предполагал вашей связи со шпионом.

— Шпион? Я? — вмешался Арнульф. — Это позорная ложь!

— Да? Так кто же были эти пруссаки, так загадочно попавшие в область, занятую неприятелем, и так бесследно снова исчезнувшие?

— Солдаты, отрезанные во время боя! Капитан Горст с несколькими людьми, отбившиеся от своего полка в сражении при Штрандгольме.

— Капитан Горст? — изумленно повторил Оденсборг. — Ах, вот кто это был! Мы до сих пор не знали этого; шлюпка была слишком далеко, чтобы можно было увидеть, кто сидит в ней.

— Вы очень неудачно ведете свою защиту, Янсен, — насмешливо заметил Хольгер. — Кто поверит вашей сказке об отбившихся от своей части солдатах, когда их предводителем был капитан Горст, который задолго до открытия военных действий целыми неделями шпионил здесь.

— Это ложь, Фриц никогда не занимался шпионством! — раздраженно воскликнул Отто. — Он сражается с оружием в руках, до шпионства он никогда не унизится!

9 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Вернер Эльза - Отзвуки родины

— Оставьте при себе свой пыл, мой юный герой, мы знаем все лучше вас, — остановил его наместник. — Впрочем, не мое дело проверять показания арестанта; это обязанность военного суда, который соберется в самом непродолжительном времени.

— Военный суд! — бледнея, воскликнула Элеонора.

— Несомненно, милая барышня! Неужели вы думаете, что в настоящее время судебный процесс может происходить по всем правилам? У нас война, и каждый проступок влечет за собой наказание. Приговор будет вынесен и приведен в исполнение в течение суток.

Мгновенное, страшное молчание последовало за этими словами, показывавшими весь ужас положения. Только Гельмут неподвижно и, казалось, безучастно стоял, прислонившись к окну. Он словно не понял угрозы наместника и лишь прислушивался к шуму прибоя.

Древний, родной голос моря сегодня не пел ему старой колыбельной песни, как третьего дня; теперь он гудел громкими раскатами, и Гельмут знал, чего этот голос хотел от него!

О, если бы это был только Арнульф Янсен и не было этой смертельной бледности на лице Элеоноры! Неужели она действительно трепетала за этого мужика? Конечно, он спаситель ее отца, предводитель ее народа, человек, полный мужества и настоящей силы; может быть, ради него она отвергла наследника мансфельдских поместий? Тот луч, который так ярко, так ослепительно сверкнул третьего дня, когда она выдала себя кузену, снова угас в ревнивом страхе.

— Арнульф, тебя хотят лишить жизни! — с отчаянием воскликнул Отто.

Янсен мрачно и коротко кивнул ему головой.

— Да, юнкер Отто, не только хотят, но и выполнят это. Финалом будет пуля.

— Я тоже боюсь этого, — подтвердил Хольгер. — Вам будет трудно доказать, что ваш поступок не был шпионством; простое отрицание нисколько не поможет вам.

— Отрицание? — с дикой страстью воскликнул Арнульф. — Я не отрицаю того, что присутствовал при этом и помогал скрыться капитану с его отрядом. Если бы я мог сделать больше, я сделал бы больше! Я никогда не отрицал, что ненавижу вас, датчан, всей силой своей души, что душой и телом я принадлежу немцам. Если вы за это называете меня шпионом и изменником, пусть будет по-вашему! В моей стране, в моем народе это назовут иначе. Сзывайте свой военный суд, применяйте ко мне ваши права, но мое право — где и как я только могу помогать тем, кто хочет освободить нас от вашего ига. Я сделал это, и если бы был свободен, сделал бы еще раз! Вот вам мое признание, а теперь расстреляйте меня!

В этом взрыве страсти было столько ярости и силы, что наместник и граф невольно отшатнулись. Они испугались человека, стоявшего пред ними со связанными руками, но с неукротимой страстностью бросившего им в лицо свою ненависть. Обернулся и Гельмут и со смешанным чувством изумления и неудовольствия смотрел на арестанта, осмелившегося говорить таким тоном перед лицом смерти.

В этот миг раскрылись двери, ведущие в покои старой баронессы, и вдова барона Мансфельда появилась сама, страшно взволнованная.

— Я не могу поверить страшной вести! Неужели это действительно правда, Арнульф?

И она сразу замолчала: картина, представившаяся ее взору, говорила достаточно ясно, а тут еще Отто устремился к бабушке.

— Да, бабушка, его связали как преступника, за то, что он спас Фрица!

— И это в замке моего внука? — с горьким упреком сказала баронесса, обращаясь к наместнику.

— Я должен просить вас, сударыня, предоставить мне распоряжаться по своему усмотрению, — с холодной невозмутимостью продолжал Хольгер. — За все я беру ответственность на себя.

— Да разве вы не слышите, что творится на дворе? Возмущение растет с каждой минутой! Сюда вернутся и силой освободят Арнульфа Янсена.

— Я уже позаботился о том, чтобы этого не случилось, — объяснил Хольгер, но факты, по-видимому, опровергали его самоуверенность, так как в комнате отчетливо слышались шум и дикие, грозные крики; толпа добралась до самых дверей замка.

Все невольно замолчали, прислушиваясь. Рев бушующего моря смешивался с ревом угрожающей толпы, требовавшей своего предводителя, а теперь сюда примешался еще третий голос, но такой тихий, что его услыхал только один хозяин замка, умоляющий и нежный, и маленькая ручка легла на его плечо.

— Гельмут!.. Гельмут!

— Что ты хочешь, Элеонора? — спросил барон, обернувшись к ней вполоборота.

— Ничего, если ты спрашиваешь у меня!

— Зови меня на помощь любому, но не этому Янсену!

— Почему же?

— Потому что я ненавижу его и потому что он платит мне ненавистью в десять раз большей!

Элеонора с изумлением молча смотрела на него, ничего не понимая. В это время из соседней комнаты, окна которой выходили во двор замка, пришел Лоренц; старик дрожал всем телом.

— Крестьяне ворвались в ворота, — сообщил он. — Весь двор кишит людьми, они пытаются взломать двери. Офицер грозит открыть по ним огонь! Господин наместник, вы и себя, и нас подвергаете неизмеримой опасности, доводя до крайности.

— Ну, господин доктор, как вы, так и господа Мансфельд можете быть спокойны, — иронически ответил Хольгер. — Мятежники отлично знают, какими симпатиями они пользуются в замке.

— Но это действительно, кажется, становится серьезным, — тихо заметил Оденсборг наместнику.

Спокойствие того, очевидно, было напускным, так как он ответил таким же тоном:

— Действительно, похоже, что это серьезно. Во всяком случае нам необходимо убрать Янсена. На одно слово, граф! — и, отведя Оденсборга в сторону, он стал что-то тихо и оживленно говорить ему.

Элеонора между тем приблизилась к пленнику; вести со двора придали ей новое мужество.

— Арнульф, они придут! — с блестящими глазами вполголоса промолвила она. — Они выломают двери и освободят вас!

Янсен мрачно, но решительно покачал головой.

— Нет! Если бы я был во главе их, они, может быть, и совершили бы этот подвиг, но толпа без предводителя не выдержит огня, а что солдаты будут стрелять, я знаю: им дан такой приказ.

— Тогда я освобожу тебя! — воскликнул Отто, хватаясь за саблю, которую оставил у стены, отправляясь с воспитателем в парк.

Баронесса в ужасе всплеснула руками.

— Отто, ради Бога, не делай сейчас глупостей!

— Но, бабушка, Арнульф не должен погибнуть, и к тому же так постыдно погибнуть! — с жаром воскликнула Элеонора.

На мрачном лице пленника мелькнуло нечто вроде улыбки при звуках милого голоса, дрожавшего от страха. Но это продолжалось лишь один миг.

— Вы думаете так потому, что ваши избавители уже настолько близко, что завтра утром могут быть здесь? Да, вот это-то больше всего и огорчает меня. Всю свою жизнь я мечтал и надеялся, что настанет, наконец, день избавления, всю свою жизнь я положил на это. Смерть после него мне безразлична, но умереть теперь, может быть, за несколько часов до того, как займется заря свободы!.. О, это крайне тяжело!

Наместник, между тем, окончил свой короткий разговор с графом, в то же время ни на минуту не теряя из вида Янсена, как будто особенно боясь его попытки к бегству.

Правда, все выходы замка были заняты солдатами, а в комнате, кроме трех женщин, находились только старый испуганный доктор Лоренц да юноша Отто, попытка которого схватить саблю вызвала лишь презрительную улыбку на устах обоих датчан. На самого хозяина замка они не обращали внимания; в таких обстоятельствах с ним не считались, да и он все еще стоял у окна, глядя на бушующее море.

— Значит, в верхнюю башню, — сказал Хольгер графу, — в ней надежнее всего. Ваши два лакея отведут туда арестанта, а я буду сопровождать его. Янсен, приготовьтесь следовать за мною!

— Куда? — спросил Янсен.

— Туда, куда я вас поведу.

Словно защищая его, Отто положил руку на плечо пленника.

— Арнульф, не ходи! Мы больше не увидим тебя!

— К чему бороться? Ведь я связан! — сурово ответил Янсен.

Элеонора все еще стояла рядом с ним и вдруг тоже сделала движение, словно желая удержать его.

— Арнульф!

Янсен медленно повернул голову, и его долгий и печальный взор упал на ее прекрасное лицо, которое, как он считал, видел сегодня в последний раз.

— Прощайте, фрейлейн Нора! Я не могу дать вам на прощанье руку, но знаю, что вы не назовете меня шпионом. Вспомните завтра рано утром обо мне. Я также буду думать о вас, когда… — его обычно суровый голос звучал необыкновенно мягко, но, словно сердясь на себя за эту слабость, он внезапно умолк, закусив до крови губы. — Прощайте!

— Довольно болтать, — перебил его Хольгер. — Можно попросить вас, граф, позвать слуг?

— Сейчас, — ответил Оденсборг, направляясь к двери, но в тот же миг его пасынок покинул свое место у окна к с мрачной решимостью устремился к нему.

— Остановись, папа! Ты никого не будешь звать! Для таких дел нельзя использовать наших людей!

— Гельмут, что с тобой? — поразился граф, в то время как другие удивленно смотрели на молодого владельца замка, бледного от волнения, но решительного и твердого.

— Что это значит, господин барон? — возмущенно спросил Хольгер.

— Это значит, что хозяин в Мансфельде — я, а не мой отец, и что я напоминаю вам об этом, господин наместник! — резко произнес Гельмут.

Хольгер смерил его изумленным и одновременно надменным взором.

— Вы, кажется, забываете, во имя кого я нахожусь здесь, — дерзко сказал он.

— А вы забываете, где вы находитесь. Это — мой замок; здесь приказываю я, один я, и более не буду терпеть чужое насилие, чужие приказы!

Его слова звучали необыкновенной энергией, это был настоящий тон господина и повелителя, который впервые услышали из этих уст, и в нем было столько силы и величия, что наместник стушевался, а остальные словно онемели от изумления. Лишь глаза Элеоноры засверкали, и она прошептала с глубоким вздохом:

— Ах, наконец-то, наконец!

— Но, Гельмут, подумай только, против кого ты идешь, — предупреждающе произнес граф Оденсборг. — Наместник действует по поручению главнокомандующего.

— Главнокомандующий может приказывать стеречь своих арестантов в другом месте, — перебил его Гельмут. — Мой замок — не тюрьма, а эта комната — не следственная камера. Здесь, в Мансфельде, преступников нет, и я не предоставлю своего дома к услугам полиции и палачей.

На последних словах он сделал особое ударение.

Но едва ли кто расслышал их. Арнульф Янсен, из-за которого загорелся весь сыр-бор, стоял так, словно его это совершенно не касалось. Его лицо покрылось бледностью, но он смотрел не на датчан, не на барона, внезапно превратившегося в защитника; его взгляд замер на сияющем лице Элеоноры. Все остальное, казалось, не существовало для него.

— Арнульф, ты слышишь? — торжествующе спросил Отто.

— Да, слышу и вижу по ее глазам! — не отрывая взгляда от Элеоноры, глухо ответил Янсен.

— Вы как будто желаете присоединиться к тем мятежникам внизу? — сказал Хольгер, бросая на молодого барона грозный взгляд.

— Это крестьяне из моих поместий, — последовал холодный и твердый ответ, — и они хотят освободить одного из моих земляков. Если они проникнут сюда, я не закрою перед ними дверей.

— Это заходит, наконец, слишком далеко! Неужели, граф, вы можете терпеть это от сына? — окончательно не владея собою, воскликнул Хольгер.

Тогда Оденсборг сделал последнюю попытку вступиться.

— Гельмут, я заклинаю тебя, я требую от тебя…

— Оставь меня! — даже не дал закончить ему Гельмут. — Мы поговорим с тобой об этом после. Не пытайся направить меня на прежний путь безволия, это уже прошло. Теперь я знаю, где мое место; ты сам указал мне его, заставив присутствовать при такой сцене. Ты принудил меня выбрать, где мне быть — с вами или против вас. Так вот, — я, — перейдя на сторону пленника, он высоко закинул голову, — я избрал: я за свой народ и за свою родину!

— Гельмут! О, ведь я знала это! — страстно вырвалось у Элеоноры. — Я знала его лучше, чем все вы!

— Да, чем все мы! — беззвучно повторил Арнульф.

Наместник, кажется, понял, что авторитету графа Оденсборга пришел конец и потерял к нему всяческое уважение. Он снова принял позу всемогущего чиновника, умеющего придать соответствующий тон своим угрозам, и холодно заявил:

— Барон фон Мансфельд, вы сами ответите за последствия столь неслыханного поведения! Ваших мятежных крестьян попарно перестреляют внизу, а я, разумеется, не буду молчать об этой сцене, когда сюда на помощь прибудут войска. Я потребую у главнокомандующего, чтобы он занял замок, владелец которого так открыто вступается за мятежников!

— Сначала, я думаю, надо взять замок! — негодующе бросил Гельмут. — Если я буду защищать его…

— Конечно, мы будем защищать его! — воскликнул Отто, размахивая саблей.

Доктор Лоренц с ужасом остановил его:

— Отто, ради Бога!

— Оставьте мальчику его игрушку! — презрительно заметил Хольгер. — Значит, вы мне не дадите своих слуг, господин барон? В таком случае я должен позвать к себе другую помощь.

Он хотел идти, но Гельмут преградил ему путь.

— Вы останетесь, господин наместник!

— Не думаете ли вы насильно задержать меня?

Приказание и ответ звучали одинаково грозно, но они внезапно смолкли, так как со двора донеслись новые звуки ужаснее и резче, чем дикий рев толпы, — гулкие ружейные выстрелы.

— Милосердный Боже! — воскликнула баронесса, а Ева в ужасе закрыла руками лицо. — Это выстрелы! Они открыли огонь!

Трепет охватил присутствующих; лишь один наместник остался спокоен; он снова чувствовал себя хозяином положения.

— Вы видите, к чему приводит бессмысленное сопротивление; не вынуждайте меня на крайности, — обратился он к владельцу замка, но тот не дал ему говорить.

— Теперь нечего думать о крайностях! — горячо воскликнул он, сверкнув глазами. — Если уже пролилась кровь, так пусть льется не только наша.

— Гельмут, ты с ума сошел? — воскликнул Оденсборг.

Однако барон не слушал его. Вырвав у Отто саблю, он с поднятым оружием встал пред Янсеном и приказал юноше:

— Отто, развяжи веревки!

— Да, да! — Отто, бросившись к Арнульфу, дрожащими от волнения руками принялся развязывать узлы.

К Янсену вернулась вся энергия, когда он почувствовал возможность освобождения.

— Сначала только освободите руки! — потребовал он. — Оружие найдется.

В несколько секунд Отто покончил с веревками. Узы пали. Освобожденный глубоко вздохнул, расправляя могучие руки. Видно было, что и безоружные они могли представлять опасность для неприятеля.

Тем временем выстрелы окончательно пробудили бешенство толпы, ее рев принял еще более грозные, ужасающие размеры. Теперь, когда узник был освобожден, Гельмут не медлил ни минуты больше.

— Пойдемте, Янсен! Наше место внизу! — воскликнул он, стремительно бросаясь из комнаты.

— Там, где расстреливают наших! — докончил Арнульф, так же быстро следуя за ним.

Не успели оставшиеся опомниться, как Гельмут с Янсеном уже исчезли.

Силы престарелой баронессы не выдержали этой сцены; она бессильно упала в кресло.

— Гельмут!.. Ах, Боже, он идет на смерть!

Элеонора бросилась перед бабушкой на колени и, горячо обнимая ее обеими руками, воскликнула:

— Не мешай! Живой или мертвый, но он снова наш.



ГЛАВА IX

Во дворе, перед замком, дело действительно приняло серьезный оборот. Ворота, закрытые наспех, уже давно не выдержали нападения, и грозная, бушующая толпа наполнила двор, пытаясь силой ворваться внутрь. Она уже совершила одно нападение, и хоть оно не принесло результата, зато показало датчанам всю серьезность их положения. Думая запугать крестьян, они дали залп, но это лишь окончательно вывело тех из себя. После недолгого замешательства мужики сгрудились еще теснее, намереваясь повторить нападение на главный вход, как вдруг обе двери его широко распахнулись, и на каменных ступеньках появился тот, ради спасения которого происходила битва, — Арнульф Янсен, а рядом с ним — Гельмут фон Мансфельд.

Толпа застыла в немом изумлении, затем бурный, восторженный крик сотряс воздух. Никто не знал, что произошло; никто не понимал связи событий, но перед ними находился их предводитель, которого они хотели вызволить, свободный от своих оков, а молодой хозяин замка, которого привыкли видеть во вражеских рядах, с саблей в руке стоял рядом с освобожденным! Инстинкт подсказал толпе, что он был спасителем.

Отчаянная выходка против ожидания удалась на славу, так как датчане меньше всего ожидали нападения с этой стороны, считая свой тыл в безопасности. Офицеру пришлось разделить своих людей для защиты обоих входов, у главного же подъезда он оставил только одного человека; сам он распоряжался из комнаты нижнего этажа, из окон которой дал приказ открыть огонь. Нападавшие в один миг освоились с положением; Гельмут с удивительным присутствием духа запер дверь комнаты на замок, заложив ее снаружи тяжелым засовом. Обернувшись, он увидел часового уже на земле, пораженного тяжелым кулаком Арнульфа, а его ружье — у Янсена в руках. В несколько минут им удалось окончательно открыть двери, и они тотчас же были окружены ликующей толпой; последняя, словно освобожденный поток, устремилась в замок.

Прежде чем запертым датчанам удалось взломать дверь, им стало ясно, что замок в руках крестьян, и они вынуждены были уступить силе и сдались после небольшого сопротивления…

Все это случилось утром, а теперь день уже приближался к вечеру. Буря не утихала. С лихорадочной поспешностью все старались привести замок в оборонительное положение. После того, что произошло, ничего не оставалось, как защищаться против военного отряда, вызванного наместником на помощь, прибытия которого ожидали с часа на час. Раньше Мансфельд был укреплен и, благодаря своим стенам и рвам, несомненно, мог бы держаться некоторое время, если бы его стали мужественно защищать. Часть крестьянской молодежи добровольно предложила остаться в замке, чтобы усилить ряды защитников.

Господский дом, обычно такой мирный, внезапно принял воинственный вид. Охотничья комната покойного барона лишилась всех своих ружей; все оружие, которое нашлось, было распределено между защитниками, входы закрыты и забаррикадированы, повсюду расставлены часовые. Замок теперь производил впечатление осажденной крепости, да в сущности по всем признакам ему и предстояло выдержать осаду, если бы подошли датчане.

В большом зале первого этажа, выходившем на террасу, барон Мансфельд отдавал приказания оставшимся крестьянам, посылая их в разные места. В этот момент вышел Арнульф Янсен. Остановившись у дверей, он молча смотрел, как его земляки, единственным предводителем которых был до сих пор он, толпились вокруг молодого владельца замка, слушая его приказания. Увидев его, Гельмут быстро обернулся к нему и воскликнул:

— А вот и вы, Арнульф! Вы со двора? Все ли входы под охраной?

Янсен подошел ближе; теперь он был совершенно свободен и видел, что все до последнего дыхания готовы защищать его и его свободу; тем не менее он был мрачен, как ночь, и всем своим видом выражал холодную, почти враждебную отчужденность.

— Все! — ответил он. — Каждый на своем посту.

— Прекрасно! Значит, все необходимое сделано, и нам остается только ждать неприятеля. Отряд из города может прибыть сюда через час; боюсь, что он причинит нам больше хлопот, чем ваши конвойные утром.

Янсен ничего не ответил на это замечание. Привыкнув всегда находиться во главе, он все еще никак не мог понять, что другой, кого он презирал до сих пор как бессильного труса, взялся предводительствовать и при этом оказался на высоте.

— Граф Оденсборг хотел уехать, — кратко промолвил он. — Вы приказали пропустить его?

На лице Гельмута промелькнула тень, но он утвердительно кивнул головой.

— Я не могу и не хочу удерживать его, раз он желает покинуть замок; Хольгер тоже хочет сопровождать его. Конечно, наместник не преминет поднять на нас весь город, но все равно того, что произошло, не скроешь, тем более когда сюда прибудет отправленный против нас отряд. Как вы думаете, когда могут быть здесь немецкие войска?