19 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Станислав Вольский - "Сен - Симон"

Объединяющим началом жизни является любовь. Следовательно, в социальной организации будущего первое место должно

принадлежать выразителю этого начала, священнику. «Любовь, говорили мы, это жизнь в своем единстве; разум и сила являются

только формами ее проявления. Всякое познание и всякое действие или, если хотите, всякая теория и всякая практика, исходят

из любви и возвращаются к ней: она одновременно и источник, и связь, и цель. Люди, в которых любовь господствует надо всем…

естественно являются вождями общества, а так как любовь охватывает и конечное, и бесконечное, так как она всегда ищет бога,

то… из этого следует, что вождями общества могут быть только хранители религии, священники» («Изложение сен‑симонистской

доктрины», т. XLII, стр. 335).
Внешним культом религии является человеческий труд . «Цель индустрии заключается в эксплуатации земного шара, т. е. в

приспособлении его продуктов к потребностям человека; а так как при исполнении этой задачи она (индустрия) видоизменяет и

преображает землю и постепенно меняет условия существования человека, то отсюда следует, что благодаря ей человек участвует

в постепенных проявлениях божества и таким образом продолжает дело творения. С этой точки зрения индустрия  становится

культом» («Изложение сен‑симонистской доктрины», т. XLII, стр. 336–337).
Социальная организация принимает таким образом следующий вид.
«Религия или мораль, теология или наука, культ или индустрия, – таковы три великих стороны социальной деятельности

будущего. Священники, ученые, индустриалы, – вот что такое общество.
Подобно тому как священник представляет единство жизни, он представляет также и социальное и политическое единство. Ученый

и индустриал в его глазах равны, ибо оба они получают от него свою миссию и свое вдохновение. И наука, и индустрия имеют

иерархию, свойственную им, но каждая из этих иерархий непосредственно восходит к священнику. Она учреждается им и только в

нем находит свою санкцию. Священник – это связь между всеми людьми; он же связывает конечное с бесконечным, приводит

социальное устройство в гармонию с устройством всемирным и, если можно так выразиться, связывает человеческую иерархию с

божественной иерархией» («Изложение сен‑симонистской доктрины», т. XLII, стр. 337).
Чтобы осуществить это социальное устройство, нужно принудительную государственную организацию заменить свободной

ассоциацией, где положение человека определяется не его богатством, а его способностями.
«При новом, подготовляющемся ныне порядке эксплуатация земного шара является единственной целью материальной деятельности

человечества; эта эксплуатация… принимает форму индустриальной ассоциации. Но, чтобы эта ассоциация осуществилась и

принесла все свои плоды, необходимо, чтобы она представляла собою иерархию и чтобы некая общая точка зрения руководила

всеми работами и приводила их в гармонию. Цель, которую в данном случае нужно достичь, заключается с одной стороны в том,

чтобы всюду и во всех отраслях промышленности согласовать производство с нуждами потребления, а с другой – распределять

отдельных людей между мастерскими сообразно природе и величине их способностей, так, чтобы работы выполнялись наивозможно

лучшим образом и при наименьших издержках» («Изложение сек‑симонистской доктрины», т. XLII, стр. 164–165).
«Это изменение не подразумевает общности имуществ, которое было бы не менее несправедливо и не менее насильственно, чем

существующий ныне насильственный способ распределения; так как способности индивидуумов очень различны, то равное

распределение богатств между ними противоречило бы принципу, гласящему, что каждый должен вознаграждаться сообразно своим

делам. При предлагаемом нами устройстве всех индивидуумов объединяет только то правило, что единственным обоснованием

собственности должен быть труд и что это право на собственность должно приобретаться непосредственно каждым из них, –

другими словами, что право семейного наследования должно быть отменено» («Изложение сен‑симонистской доктрины», т. XLII,

стр. 163–164).
Основным условием введения нового строя является уничтожение эксплуатации слабого сильным. «…Эксплуатация слабого сильным

есть одна из самых главных и характерных особенностей прошлого… Христианство главным образом в странах, подчиненных

католической церкви, уничтожило рабство в собственном смысле слова, но оно не уничтожило эксплуатации человека человеком,

наиболее грубой формой которой было рабство. Эта эксплуатация продолжалась в другой форме, которая еще и сейчас во всех

европейских обществах страшным гнетом тяготеет над огромным большинством населения; всюду это большинство обречено на

нищету, озверение, испорченность, всюду наслаждения привилегированных классов возможны лишь благодаря угнетению этого

большинства, всюду, и в монархиях, и в республиках случайность рождения обрекает на это принижение тех, кто от него

страдает («Изложение сен‑симонистской доктрины», т. XLII, стр. 161–162).
Уничтожение эксплуатации предполагает, как свое условие, отмену собственности на орудия производства.
«Чтобы достичь этой цели, необходимо, чтобы государство владело всеми орудиями труда, которые ныне образуют основной фонд

частной собственности, и чтобы руководителями индустриального общества было поручено распределение этих орудий, т. е. та

функция, которая ныне столь слепо и за столь дорогую цену выполняется собственниками и капиталистами. Только тогда

прекратятся частичные и общие промышленные катастрофы, умножившиеся за последнее время, и только тогда прекратится позорная

неограниченная конкуренция, являющаяся по существу ожесточенной и убийственной войной между индивидуумами и нациями»

(«Изложение сен‑симонистской доктрины», т. XLII, стр. 165).
Гармоническое общество будущего положит в основу своей деятельности любовь к людям и природе. Его мораль является

дальнейшим расширением и углублением христианской морали. Но это отнюдь не значит, что в своих нравственных воззрениях оно

должно пойти по стопам аскетического средневековья, рассматривавшего всякое плотское наслаждение как грех, и материю как

зло. Раз руководящим принципом жизни оно признает любовь, оно должно распространить этот принцип на все проявления бытия,

следовательно и на духовные, и на материальные его элементы. Чувственные наслаждения в его глазах столь же законны и

необходимы, как и высокие духовные порывы. Восстановление прав плоти является неизбежным выводом из главных положений

«нового христианства» («Изложение сен‑симонистской доктрины», т. XLII, стр. 299–301).
Таковы конечные цели сен‑симонистов. Осуществиться они должны на протяжении долгого исторического периода, путем ряда

постепенных реформ. Реформы эти – устройство производительных ассоциаций, организация общественного кредита,

предоставляющего в распоряжение этих ассоциаций оборотные средства, и наконец отмена права наследования. Все эти

предварительные мероприятия могут быть проведены только путем моральной проповеди и мирного воздействия на общественное

мнение.
Как мы видим, ученики Сен‑Симона в области социальных проблем пошли значительно дальше своего учителя. Они поставили ребром

вопрос о собственности на средства производства, – вопрос, который не решился затронуть их учитель. Принцип: «каждый

человек должен работать сообразно своим способностям и получать вознаграждение согласно своим делам», – они последовательно

применили ко всей области общественных отношений. Но сами, будучи выходцами из буржуазного класса, они не могли понять

природы классовой борьбы, ее методов, ее конечных целей. Да и призывали они не к социальной борьбе, а к социальному

примирению во имя заповедей высшей религиозной морали. Если конечные цели их доктрины – отмена частной собственности на

орудия производства – отпугивали буржуазию, то тактика классового мира была неприемлема для пролетариата, познавшего на

практике всю бесплодность моральных средств воздействия. Естественно, что возглавляемое ими движение осталось узкой сектой,

нашедшей отклик лишь среди некоторых групп технической интеллигенции и в отдельных, весьма немногочисленных, рабочих

кружках.
Что касается сен‑симоновских представлений о будущем социальном строе, то ученики просто‑напросто перевернули доктрину

учителя вверх ногами. У Сен‑Симона вдохновляющей и направляющей силой общества были индустриалы, все же остальные играли

роль экспертов и исполнителей. У сен‑симонистов, наоборот, наверху социальной пирамиды оказался священник, наука

превратилась в подсобное, чисто служебное средство, индустрия – в богослужение, мастерская – в храм. Постепенно эта сторона

их мировоззрения оттеснила на задний план социальные задачи, и в море слезливой риторики бесследно потонуло все то большое

и ценное, что заключалось в их первоначальных построениях.
Накануне июльской революции и в первый послереволюционный год сен‑симонисты развивают лихорадочную пропаганду. Они

объезжают провинцию, разъезжают по Бельгии, всюду основывают свои центры, а кое‑где приступают даже к изданию собственных

газет и журналов. Их выступления почти всегда приводят к шумным демонстрациям, дружественным и враждебным, вызывают бешеные

нападки духовенства, а иногда – репрессии властей. В большинстве случаев зажиточная буржуазия, на которую они больше всего

рассчитывали, держится в стороне, мелкобуржуазная интеллигенция относится с сочувствием и интересом, рабочие проявляют

равнодушие. Постепенно вокруг «отцов» создается преданное ядро, жертвующее крупные суммы на пропаганду и охотящееся за

душами с большой энергией. В местах, где сен‑симонисты только что появляются, они организуют пропагандистские «курсы», в

городах с большим числом верующих – «центры», а там, где «верующие» считаются несколькими сотнями, – «церкви». В 1831 году

во Франции было шесть сен‑симонистских «церквей» и девять «центров».
Сен‑симонистская церковь быстро усваивает все внешние черты религиозной общины и в этом отношении все больше и больше

приближается к католической. «Верующие» одной и той же степени называют друг друга «братьями и сестрами в Сен‑Симоне»,

«отцы» именуют свою паству «сыновьями» и «дочерями»; совет старшего должен приниматься младшим, как приказание. На общих

собраниях иногда устраиваются публичные исповеди, во время которых каждый должен рассказать без утайки всю свою жизнь и

свои прошлые падения. При этом верующие обычно проливают слезы и обмениваются братскими поцелуями (впрочем, объятия и

поцелуи в большом ходу у сен‑симонистов и в обыденной обстановке). Собрания происходят по определенному ритуалу: сначала

верующие высших степеней усаживаются полукругом на эстраде, потом появляются трое «отцов», ведя под ручку очередного

проповедника, потом верующие встают и отвешивают «отцам» низкий поклон, и только после этого начинается собеседование.

Чтобы выделить членов сен‑симонистской церкви из прочего человеческого стада, им предписывается особый костюм: мужчины

носят голубые фраки и белые панталоны, женщины – платья особого покроя.
Постепенно сен‑симонисты расширяют круг своей деятельности и начинают вести пропаганду в рабочей среде. Вскоре из рабочих

составилась уже довольно многочисленная группа, выделенная в особую «степень». Ею ведали жена Базара и инженер Фурнель.

Деятельность сен‑симонистов в данном случае не ограничилась одними проповедями и пением сен‑симонистских гимнов: для рабочих

была организована даровая медицинская помощь и устроено несколько рабочих домов с общественными столовыми, а в каждом

округе Парижа было назначено по «директору» и «директрисе», которые должны были подавать рабочим советы и выдавать в

некоторых случаях денежные пособия. Кроме того, сен‑симонистская «церковь» усыновила более двухсот детей и обеспечила им

питание и образование.
Начало тридцатых годов – самая счастливая пора сен‑симонистского движения. О нем много говорят во Франции, начинают

говорить и за границей. Многие иностранцы, деятели литературы и искусства, регулярно посещают сен‑симонистские собрания, –

в том числе знаменитый композитор Лист и не менее знаменитый поэт Генрих Тейне, посвятивший Анфантену одну из своих книг

(впоследствии он снял это посвящение).
Наибольшим успехом секта пользуется в пограничной с Францией Бельгии. В Англии, несмотря на агитационные поездки, секта не

нашла приверженцев, но оказала немалое влияние на отдельных писателей. Так например, известный экономист Джон Стюарт Милль

в ноябре 1831 года писал Эйхталю, одному из вождей сен‑симонистов: «Если сен‑симонистское общество убережется от расколов и

ересей, если оно будет продолжать пропагандировать свою веру и увеличивать число своих членов так же быстро, как это

происходило в течение двух последних лет, тогда для меня сверкнет луч света во тьме. Но даже если этого и не произойдет, то

что сделано, не будет потеряно».
Германская пресса, возмущенная нападками сен‑симонистов на частную собственность, изображала новую церковь как «сборище

разбойников и грабителей»; тем не менее и в Германии у сенсимонизма нашлось несколько последователей, самым крупным из

которых был известный социолог Лоренц Штейн. Но если в Германии сен‑симонистам не удалось основать ни «церкви», ни

«центра», то зато идеи их оказали немалое влияние на. радикальную часть молодой немецкой интеллигенции, из рядов которой

вышли впоследствии Маркс и Энгельс.
До июльской революции сен‑симонисты вели пропаганду в закрытых собраниях и более или менее замкнутых кружках. Революция

дала им возможность выйти на улицу. Но в вооруженной борьбе они непосредственного участия не принимали, считая, что мирная

пропаганда более действительное средство, чем баррикады. В дни боев Анфантен предлагал «верующим» соблюдать нейтралитет.

Только Базар, увлеченный традициями своего революционного прошлого, в последний день боев пробрался в городскую ратушу к

Лафайету и убеждал его временно провозгласить диктатуру для проведения выборов в Учредительное собрание. Лафайет отклонил

его предложение. На другой же день после победы революции сенсимонисты расклеили по улицам афиши под заголовком

«Сен‑симонистская религия», как будто нарочно рассчитанные на то, чтобы раздразнить массы, ненавидевшие клерикалов и

иезуитов и переводившие слово «религия» словом «контрреволюция».
Еще через два дня Анфантен рассылает по провинциальным центрам циркуляр, рекомендующий «верующим» использовать перемену

режима для пропаганды следующих первоочередных реформ: полной свободы вероисповеданий, которая даст возможность

беспрепятственно развиваться сен‑симонистскому культу, свободы печати, свободы образования, свободы торговли, которая

должна облегчить образование промышленных и торговых ассоциаций, полной свободы собраний и отмены института наследственных

пэров (аристократы, члены верхней палаты, при Бурбонах получали это звание по наследству).
За отменой наследственного пэрства должна была последовать отмена права наследования. Сами по себе эти реформы не выходили

за рамки радикального демократизма, но сен‑симонисты подчеркивали, что для них это только средство достижения социальных

реформ, намеченных в их программе. В специальной брошюре, выпущенной вскоре после июльских событий, Базар указывал на

недостаточность чисто политических мер, предлагаемых либералами, и говорил о необходимости перемены всего общественного

строя в духе сен‑симонистского учения.
Эти шаги являлись как будто прологом к образованию широкой массовой партии. Но никакой массовой партии не образовалось.

Сен‑симонисты были не прочь стать учителями и воспитателями пролетариата, но допустить рабочих в лоно своей церкви в

качестве полноправных ее членов они вовсе не желали, ибо это противоречило бы всему духу их учения. И потому, обращаясь к

рабочим с увещаниями и наставлениями, они по‑прежнему главное внимание обращали на буржуазию и буржуазную интеллигенцию,

надеясь в этой среде – и только в этой среде – найти вождей и организаторов нового общества.
Одновременно с расширением деятельности секты внутри ее происходили значительные сдвиги, дававшие все больший и больший

перевес религиозно настроенным элементам. В 1829 году Олинд Родриг, считавший себя «первоучеником» Сен‑Симона, вышел из

состава руководящей тройки и в торжественной речи признал верховенство двух «апостолов» – Анфантена и Базара. Вскоре между

этими «первоверховными апостолами сенсимонизма» начинаются сначала личные трения и теоретические разногласия, а потом

вспыхивает открытая борьба, победителем в которой оказался Анфантен.
Базар и Анфантен – это Петр и Павел сен‑симонистской церкви. Базар – несколько тяжеловесный, осторожный, вдумчивый,

недурной диалектик и организатор, поклонник строгого семейного уклада, он признает теорию «восстановления прав плоти», но

смотрит на нее с опаской и отнюдь не склонен давать ей распространительное толкование: Анфантен – прекрасный оратор, изощренный софист, фанатически уверенный в своей «божественной миссии», до смешного тщеславный вызывающий в мужчинах чувство преклонения, а в женщинах – обожание, нередко переходящее в пылкую влюбленность. Гордый своей действительно недюжинной красотой и успехами среди «слабого пола», увлекающийся и сентиментальный, он как бы специально создан для того, чтобы создать культ чувства и чувственности. А паства его как нельзя более податлива в этом отношении и отнюдь не прочь подменить мечты о преображении общества планами изменения семейного быта. Естественно, что в споре между двумя первоверховными апостолами за любезным и обаятельным Павлом было заранее обеспечено большинство.

20 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Станислав Вольский - "Сен - Симон"

Базар. Литография неизвестного художника (Музей ИМЭЛ)
Яблоком раздора является вопрос об отношениях полов. Мужчина и женщина вполне равноправны, – учит Анфантен, – и потому

свобода развода и свобода физического общения неизбежно вытекают из всего строя нового общества. Связь между мужчиной и

женщиной основывается исключительно на чувстве, которое нельзя заменить никаким принудительным регулированием. Кроме того,

свобода половых отношений вытекает и из экономического строя, предлагаемого сен‑симонистами. Единобрачие было до сих пор

так крепко потому, что передаваемое по наследству семейное имущество объединяло экономические интересы мужа, жены и детей.

Когда право наследования будет отменено, исчезнет экономическая база единобрачия, – следовательно, оно станет социально

ненужным! Этот вывод сен‑симонистская церковь уже и теперь должна провести на практике, построив на нем интимные

взаимоотношения своих членов.
Половой вопрос играет не менее значительную роль и в области иерархии. «Человек – это мужчина и женщина вместе», – говорил

Сен‑Симон. Следовательно, наиболее важные, а впоследствии и все общественные функции должны выполняться не единичными

личностями, а парами. Первосвященник – это тоже парное существо, мужчина и женщина вместе. Вначале Анфантен учил, что эта

пара объединяется не физическим общением, а исключительно возвышенными переживаниями: первосвященник и его жена слиты

воедино, но между ними «стоит стена благоуханий». Впоследствии он отказался от этого аскетического принципа (который,

кстати сказать, не имел практического значения, ибо «великой жрицы» все еще не появлялось) и стал учить, что «стену

благоуханий» между священником и его паствой следует решительно устранить. Так как плоть и дух равноправны, то в целях

более сильного влияния на верующих священник может вступать в физическое общение с женщинами низших степеней; этот способ

воздействия должен быть разрешен вообще всем членам высших степеней по отношению к членам низших.
Базар решительно запротестовал против такого истолкования «парного» принципа. Оппозиция оказалась настолько многочисленной,

что Анфантен временно отложил решение вопроса, и семейным членам «церкви» было разрешено пребывать в единобрачии.
Но это было только кратковременное перемирие. Вскоре борьба между двумя столпами сенсимонизма вспыхнула с новой силой.

Устраиваются чуть не ежедневно закрытые собрания. «Коллегия» просиживает целые ночи напролет, обсуждая полезность

единобрачия и необходимость «стены благоуханий». Верующие доходят до изнеможения, до экзальтации. Некоторые падают в

обморок, другие бьются в судорогах, третьи объявляют, что на них сошел дух святой, и начинают пророчествовать. Так

продолжалось три месяца, пока с Базаром не сделался нервный удар. 11 ноября 1831 года он официально заявил о своем выходе

из «церкви».
Вслед за Базаром «церковь» покинули многие влиятельные ее члены – Карно, Фурнель, Пьер Леру (впоследствии известный

социалист), Лешевалье. Но большинство все‑таки пошло за Анфантеном. Он был объявлен первосвященником и с этого времени стал

не только главным, но и единственным вождем сенсимонистов.

Анфантен. Литография Леклэра (Музей ИМЭЛ)
Внутренняя борьба, происходившая в сен‑симонистской церкви в течение всего 1831 года, не мешала ей продолжать пропаганду.

Пропаганда облегчалась тем обстоятельством, что к сен‑симонистам перешла влиятельная ежедневная газета «Земля» (Le Globe),

которую вел известный литературный критик Сент‑Бёв. Среди сотрудников «Земли» имелось несколько выдающихся публицистов, как

например Пьер Леру, Мишель Шевалье и др. «Земля» посвящала свои столбцы не столько характеристике будущего строя и

отвлеченным теориям сенсимонизма, сколько ближайшим реформам, которые должны были проложить дорогу новому обществу.
В числе этих реформ были такие: улучшение системы народного образования и введение всеобщего обучения, отмена косвенных

налогов и замена их единым прямым прогрессивно‑подоходным налогом, отмена привилегий французского государственного банка,

учреждение «свободных» банков, мобилизующих средства населения и дающих их в кредит индивидуальным «работникам» и

ассоциациям, меры, облегчающие переход земли в руки мелких собственников, уничтожение права наследования для родственников

по боковой линии и т. д. Развивая программу всех этих реформ, «Земля» в то же время не примыкала ни к одной из

существовавших тогда партий и, объявляя себя «нейтральной», хвалила или порицала министров и политических деятелей за

отдельные вносимые ими проекты. Этот «нейтралитет» распространялся и на рабочее движение, которое, казалось бы, должно было

быть всего ближе сен‑симонистам.
Восстание лионских ткачей (1831 г.), вызванное нищетой и безработицей, чрезвычайно ясно показало двойственный облик

сен‑симонистов. С одной стороны, «Земля» выражала полное сочувствие их лозунгу: «жить, работая, или умереть, сражаясь», и

указывала, что рабочие брались за оружие, а буржуазия топила восстание в крови потому, что и тот и другой лагерь были

лишены веры, которая дала бы надежду одним и смирила бы алчность других. С другой стороны, сен‑симонисты не оказали

восставшим никакой активной помощи, даже не устроили сборов в пользу пострадавших. Парижская «коллегия» ограничилась тем,

что послала лионским сен‑симонистам приказ – проповедывать мир и капиталистам, и рабочим. Этот неосуществимый совет вполне

соответствовал всему духу сен‑симонистской церкви, которая желала стоять над капиталистами и над рабочими именно потому,

что она не вполне доверяла одним и боялась других.
«Земля» не ограничивалась пропагандой политических мероприятий. Верная принципу «все для промышленности и все через

промышленность», она выдвигала целый ряд проектов промышленного строительства, уделяя особое внимание улучшению путей

сообщения и в частности проведению железных дорог.
В области искусства она тоже проводила «индустриальную» линию, предлагая уничтожить памятники старины, как не

соответствующие духу эпохи, и использовать театры исключительно для проповеди новой морали.
После ухода Базара и провозглашения Анфантена единственным главой сен‑симонистской церкви, социальные и политические

вопросы отступают на второй план. 27 ноября Анфантен в торжественной речи выясняет то новое направление, которое должен

принять сенсимонизм. До сих пор, – говорит он, – сенсимонисты занимались главным образом политикой, теперь они должны

выдвинуть на первое место мораль. «Узы, соединяющие высшего с низшим, узы семейные, связи мужчины с женщиной, – все это мы

постепенно развяжем и свяжем». Вместо рассуждений – деятельность, вместо ученых – апостолы, вместо доктрины – культ, – вот

ближайшая программа. Практический смысл ее поясняет тут же Родриг. Культ – это финансовая и промышленная организация,

дающая возможность улучшить участь бедняков. Надо создать «моральную власть денег», учредить банк, дающий ссуды рабочим,

собрать средства для организации домов просвещения и домов промышленных и сельскохозяйственных ассоциаций.
Такова была новая ориентация «церкви». Парижских и провинциальных сен‑симонистов охватило смущение, усилившееся еще более,

когда «отец» объявил, что дети не должны знать своих родителей, ибо это противоречит принципу коллективности. Распались

Метцская и Тулузская «церкви», многие парижские «верующие» объявили о своем уходе, и наконец ушел даже Родриг, издавший

манифест об основании им новой церкви, более верной заветам Сен‑Симона. Начались преследования со стороны властей,

закрывавших сен‑симонистские собрания за проповедь «безнравственных идей», Базар и Родриг грозили судебными процессами,

фонды, прежде столь обильные, быстро иссякали. Надо было принять экстренные меры, чтобы как‑нибудь скрепить разбредавшуюся

паству.
20 апреля 1832 года вышел последний номер «Земли», где «отец» в напыщенных выражениях сообщал, что он вместе с избранными

сорока учениками удаляется в уединение, дабы подготовиться к своей мировой миссии. «Я, отец новой семьи, – говорилось в

этом прощальном манифесте, – прежде чем повелеть замолкнуть голосу, который ежедневно объяснял миру, кто мы такие, хочу,

чтобы он сказал, кто я. Бог поручил мне призвать пролетария и женщину к новой жизни, привлечь в святую человеческую семью

всех тех, кто до сих пор были из нее исключены, осуществить всемирную ассоциацию, которую с самого возникновения мира

призывают крики о свободе, раздающиеся из уст всех рабов, женщин и пролетариев». После этого Анфантен в сопровождении

избранных водворился в особняке в Менильмонтане.

Распад сен‑симонистской церкви

Удаление в Менильмонтанский монастырь ничего не исправило и никого не скрепило: с тех пор как сенсимонизм окончательно

выродился в замкнутую секту, разложение его пошло чрезвычайно быстро, и никакие декреты нового «папы» не могли

приостановить его.
Менильмонтанский особняк – большой дом с садом и надворными постройками. С внешним миром Анфайтен почти не общается. Даже

женатым ученикам, избранным учителем, запрещается поддерживать отношения с женами. «Отец» замкнулся в своей келье и

появляется среди учеников только во время завтраков, обедов и ужинов. Но в чем же заключаются приготовления к предстоящему

подвигу? Чтобы привыкнуть к физическому труду, метут дорожки сада и собственноручно исполняют все домашние работы. Чтобы

получить представление о промышленных процессах, слушают лекции «братьев»‑инженеров. Чтобы закалить тело, занимаются

гимнастическими упражнениями и совершают прогулки. А чтобы закалить дух, беседуют по вечерам с «отцом».
А в Париже опять неспокойно: зашевелились тайные республиканские общества. Со времени июльской революции в них массами

проникли рабочие и совершенно изменили их дух и направление. Ничего хорошего рабочие не ждут ни от нового «короля

французов», Луи Филиппа, ни от ставшей у власти либеральной буржуазии. Нужна новая революция, нужна республика, нужны

реформы, обеспечивающие пролетарию хлеб и работу. Тщетно Каррель и другие вожаки взывают к осторожности и советуют отложить

восстание до более благоприятного момента. Их не слушают. 5 и 6 мая Париж опоясывается баррикадами, и в Сент‑Антуанском

предместье снова грохочут ружейные залпы.
Сен‑симонисты слушают звуки выстрелов – и усердно метут дорожки. Как водится в таких случаях, в восставшие кварталы

отправлен очередной проповедник, брат Хорт, который должен доказать рабочим‑революционерам, орлеанистам, либералам,

бонапартистам и всем прочим заблуждающимся людям, что не стоит ссориться из‑за такой ерунды, как форма правления. Мирное и

постепенное достижение сен‑симонистского строя – вот единственная цель, о которой стоит думать. В таком же духе составлены

и те две с половиной тысячи прокламаций, которые парижским «верующим» предписано расклеить на улицах столицы. Этим и

ограничиваются отклики секты на политические события. Она не может думать о них слишком много: в «церкви» нелады, кресло

великой жрицы, которая должна стать супругой «отца», до сих пор не занято, к подвигу только что приступили. Время ли сейчас

уделять внимание каким‑то баррикадам? Да и «отцу» совсем не до этого. У него более важные заботы: во‑первых, он должен

привезти в Менильмонтан своего единородного сына, усыновляемого «церковью», во‑вторых, ему предстоит оповестить «верующих»

о перемене сен‑симонистской формы, отныне обязательной для всей его паствы.
6 июня. Восстание еще не подавлено. То там, то сям еще громыхают выстрелы, и все население столицы, от министров до

обывателей, ломает голову над нерешенным вопросом: кто кого? А сен‑симонисты метут дорожки, делают гимнастику и спокойно

дожидаются возвращения «отца». Вот, наконец, и он, – бодрый, жизнерадостный, со спокойным челом, на котором кровавые

зрелища не провели ни единой морщинки. Он представляет присутствующим своего сына, и сообщает потрясающее известие: под

голубым фраком сен‑симонисты должны отныне носить белый жилет, застегивающийся не спереди, а сзади. Без помощи другого

человека застегнуть его нельзя. Это новшество введено для того, чтобы всегда напоминать сен‑симонистам о необходимости

сотрудничества. День заканчивается собеседованием и торжественным шествием по саду.
В таких трудах проходит все время до 27 августа – дня, в который должно слушаться дело по обвинению Родрига и Барро в

устройстве незаконных собраний, а Анфантена, Дюверье и Шевалье – в безнравственных деяниях. К зданию суда «церковь» идет в

полном составе, облаченная в голубые фраки и застегивающиеся сзади белые жилеты. В суде свидетелям (все они – из среды

«верующих») предлагают принести присягу. «Разрешаете ли вы, отец?» – спрашивает Анфантена каждый Свидетель, вызываемый

судьями, и, получив вместо ответа отрицательный кивок головы, от присяги отказывается. Наконец, Анфантену предоставляется

слово для защитительной речи. Говорит он против обыкновения вяло и бледно, прерывая речь долгими паузами и обводя судей

молниеносным взглядом, который, по его убеждению, обладает «магнетизирующей» силой. Но ни диалектика, ни взгляды не

помогают: и Анфантена, и Дюверье, и Шевалье приговаривают к году тюремного, заключения и штрафу в сто франков.
Судебный приговор нанес «церкви» смертельный удар. От нее постепенно отхлынули почти все буржуазные элементы, и только

немногочисленные кружки, состоявшие главным образом из рабочих, продолжали хранить сен‑симонистские традиции. Попытки

отколовшихся сен‑симонистов – Родрига, Бюше и других – основать новую «церковь» ни к чему не приводили. Отдельные лица и

целые группы основывали сен‑симонистские газеты и газетки, но ни одна из них не просуществовала больше нескольких месяцев.

Движение разбилось на множество мелких ручейков и перестало играть какую бы то ни было роль в общественной жизни Франции.

Тем не менее философское влияние сен‑симонистской школы долго еще сказывалось на многих представителях литературного и

научного мира.
Но гибель секты все‑таки наступила не сразу. Пока Анфантен отбывал тюремное заключение, его ученики развернули в провинциях

лихорадочную агитацию. Одни из них, более трезво настроенные, уезжали в промышленные центры, поступали в мастерские и вели

пропаганду среди рабочих и мелкой буржуазии. Другие, охваченные мистическим экстазом, отправились вместе с Барро на юг

Франции, а оттуда – в Константинополь, чтобы разыскать там супругу для «отца», – ту «мать», которая, воссев на пустующем

супружеском кресле и дополнив собою мессию, должна была принести освобождение человечеству. Люди в голубых фраках и красных

беретах возбуждали интерес, иногда сочувствие, но их проповедь не давала длительных результатов, и «верующие» уходили так

же быстро, как приходили. Из всех этих агитационных поездок и походов интерес представляет только египетская экспедиция

Анфантена, закончившая собою историю секты.
После выхода из тюрьмы Анфантен решил немедленно приняться за какое‑нибудь крупное предприятие, которое дало бы возможность

ему и его ученикам испробовать силы на практической работе и таким образом воочию доказать миру творческую мощь

сенсимонизма. Наиболее подходящим для этого начинанием представлялось прорытие Суэцкого канала, – недаром ведь о нем так

много говорил покойный учитель. С помощью верных учеников, немедленно откликнувшихся на его зов, снаряжается экспедиция, в

которую входит довольно много инженеров – по большей части воспитанников Политехнической школы – и рабочих, сочувствующих

сен‑симонистским идеям. В конце 1833 года экспедиция выехала в Египет.
Переговоры с египетским правительством привели не совсем к тому, чего хотелось Анфантену: вместо Суэцкого канала

правительство предложило приезжим строить ирригационные плотины на Ниле. Но Анфантен согласился и на это, и вскоре под его

верховным руководством начались работы. Это была поистине нелегкая задача: европейцы, не привыкшие к тропическому климату,

страдали от жары, заболевали лихорадкой, умирали десятками, но все‑таки не сдавались. Работы продолжались четыре года.

Наконец вспыхнула эпидемия холеры, сразу вырвавшая из рядов экспедиции наиболее деятельных и полезных ее членов.

Сен‑симонисты дрогнули и начали массами уезжать на родину. Не выдержал и Анфантен, и в 1837 году затея, начавшаяся с таким

энтузиазмом, потерпела окончательное крушение. Анфантен, истративший на этот проект последние средства, вернулся во Францию

нищим и долгое время существовал на субсидии учеников. Наконец ему удалось пристроиться к железнодорожному

предпринимательству. Он стал директором одной из крупных железнодорожных линий и последние годы жизни провел в довольно

хорошей материальной обстановке. Литературной деятельности он не бросил. Из его сочинений последнего периода следует

отметить книги: «Наука о человеке» (1858) и «Вечная жизнь», в которых повторялись основные мысли его учения. Книги эти

прошли почти незамеченными. 31 августа 1864 года он умер.
Сен‑симонистское движение не привело к образованию массовой партии, но огромное значение его для рабочего движения

несомненно. Исторический смысл сенсимонизма не в тех планах, которые он создавал, а в тех вопросах, которые он ставил на

очередь. С ним тесно связаны учения французских социалистов сороковых годов, начиная с Пьера Леру и кончая Прудоном, да и

для научного мировоззрения Маркса и Энгельса он не прошел бесследно. И может быть даже мистические причуды и

сентиментальные представления Анфантена и его последователей принесли некоторую долю пользы, ибо они поражали воображение

современников и привлекали внимание к вопросам, бесконечно более важным, чем внешняя мишура сен‑симонистской «церкви».

Сен‑Симон и марксизм

Что Маркс и Энгельс уже в самом начале своей литературно‑общественной деятельности изучали Сен‑Симона и прекрасно знали его

сочинения, – не подлежит сомнению. Это видно хотя бы из статьи Маркса о биографии Сен‑Симона, написанной Карлом Грюном и

вышедшей в свет в первой половине 40‑х годов. Детальные указания на допущенные биографом фактические неточности и острый

анализ идеологических искажений сен‑симоновской системы ясно свидетельствуют о том, что Маркс уже и в те годы был близко

знаком не только с теориями самого Сен‑Симона, но и с историей идейного развития его учеников. Тем не менее и Маркс, и

Энгельс говорят о Сен‑Симоне мало, – несравненно меньше, чем о Фурье и Оуэне.
В статье «Прогресс движения за социальные реформы на континенте», относящейся к этому же периоду, Энгельс, сравнивая

фурьеризм с сенсимонизмом, дает этому последнему довольно пренебрежительную характеристику. «Мы находим в нем

(фурьеризме. – Ст. В.) нечто более ценное, чем то, что нам давала предшествующая школа. Правда, и в них (фурьеристах) нет

недостатка в мистицизме и даже подчас в прямом сумасбродстве. Однако, если его оставить в стороне, остается нечто, что у

сенсимонизма нельзя найти, – а именно, научные изыскания, трезвость, смелость систематического мышления, короче, социальная

философия, между тем как сенсимонизм в лучшем случае заслуживает названия социальной поэзии» (Собр. соч. Маркса и Энгельса,

изд. ИМЭЛ, т. II, стр. 395).
В «Коммунистическом манифесте» Сен‑Симон не выделяется из прочих утопистов. «Коммунистический манифест» не отрицает

важности той предварительной работы, которую проделали Сен‑Симон, Фурье и Оуэн. «В этих социалистических и коммунистических

произведениях заключаются также и критические элементы. Они затрагивают все основания существующего общества. Они поэтому

доставили драгоценный материал для просвещения рабочих». В то же время, в отличие от основателей утопических систем,

признаваемых «революционерами», «Манифест» характеризует их последователей, как «реакционные секты». После этого, вплоть до

появления «Анти‑Дюринга», Маркс и Энгельс нигде не упоминают о Сен‑Симоне и как будто совсем забывают о нем.
Причина такого сдержанного отношения вполне ясна. В средине, и даже в конце сороковых годов сен‑симонистская школа еще не совсем сошла со сцены и продолжала оказывать влияние если не на массы, то на отдельных писателей, занимавшихся социальными вопросами (Пьер Леру, Прудон, Луи Блан во Франции, Лоренц Штейн и Родбертус в Германии), и на передовые группы революционно настроенных рабочих. А влияние это несомненно было реакционно, ибо последыши сенсимонизма призывали к классовому миру и теоретическое изучение социальных противоречий подменяли туманными мистическими исканиями. Естественно, что Маркс и Энгельс должны были бороться с этим направлением и не могли особенно выдвигать на первый план положительные стороны сен‑симоновской системы.

21 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Станислав Вольский - "Сен - Симон"

В семидесятых годах XIX столетия положение было иное. Марксизм, как научное мировоззрение, окончательно сложился, сложилась

и боевая классовая партия пролетариата, и сен‑симонистская мистика, принадлежавшая истории, была уже не опасна. Сен‑Симону

можно было воздать должное, не рискуя лить воду на мельницу реакции. Утопическая сторона его теорий, опровергнутая всем

ходом общественной жизни, была забыта, и тем рельефнее выступали его заслуги в области теоретической мысли. В

«Анти‑Дюринге» Энгельс отзывается о Сен‑Симоне с величайшим уважением. «Гегель, наряду с Сен‑Симоном, был самым всеобъемлющим

умом своего времени». («Анти‑Дюринг», т. XIV, стр. 24). «У Сен‑Симона мы находим величайшую широту взглядов, позволившую ему

высказать в зародыше почти все позднейшие социалистические идеи» («Развитие социализма от утопии к науке», т. XV, стр.

514). «В 1816 году Сен‑Симон заявляет, что политика есть наука о производстве, и заранее предсказывает ее полнейшее

поглощение экономикой. Если понятие о происхождении политических учреждений видно лишь в зародыше, зато совершенно ясно

выражена та мысль, что политическая власть над людьми должна превратиться в управление вещами, в заведывание процессом

производства, т. е. прийти к упразднению государства, о котором так много шумели за последнее время» («Анти‑Дюринг», т.

XIV, стр. 262–263).
В предисловии к книге «Крестьянская война в Германии» заслуги великих утопистов подчеркнуты еще сильнее. «Немецкий

теоретический социализм никогда не забудет, что он стоит на плечах Сен‑Симона, Фурье и Оуэна, – трех людей, которые при

всем утопизме своих учений принадлежали к величайшим умам всех времен и которые гениально предвосхитили бесчисленное

множество положений, правильность которых мы теперь доказали теоретически» (Предисловие к «Крестьянской войне в Германии»,

т. XV, стр. 142).
Итак, идейная связь марксизма с Сен‑Симоном признается полностью. Но значит ли это, что марксизм, как старается например

доказать историк французского социализма Ж. Вейль, есть лишь продолжение сенсимонизма и что даже марксова теория стоимости

заимствована у Анфантена? Стоит только сопоставить эпоху Сен‑Симона с эпохой Маркса и Энгельса и припомнить основные тезисы

обеих школ, чтобы увидеть всю нелепость таких утверждений.
В эпоху Сен‑Симона машинное производство только что зарождалось, и капитализм не успел еще полностью проявить ни своих

творческих сил, ни свойственных ему внутренних противоречий; такой же половинчатостью, неясностью отличался и идейный багаж

этого поколения, сочетавшего неизжитые еще традиции XVIII века с реакционно‑романтическими порывами де Местра и Шатобриана.

В эпоху Маркса и Энгельса капиталистический строй уже раскрыл все свои основные особенности: техническую мощь предприятий,

прогрессирующее обнищание масс, непримиримость интересов буржуазии и пролетариата, социально‑политическую борьбу между

этими двумя классами.
Чтобы понять смысл всех этих явлений и создать на основании их новую социально‑философскую систему, людям этого поколения

не было надобности обращаться к авторитетам прошлого, ибо бесстрашному, свободному от буржуазных пристрастий исследователю

жизнь сама намечала вехи его творчества. Новое мировоззрение подсказывалось самой социальной обстановкой, и мыслители

двадцатых годов, как бы гениальны они ни были, могли только облегчить философскую работу молодых революционеров, а не дать

им направление и метод. И в этом отношении ответы, дававшиеся великими утопистами, были пожалуй даже менее ценны, чем

вопросы, вызываемые их логическими промахами и теоретическими ошибками. Тут ничего нельзя было повторять, ибо все

приходилось переделывать.
Насколько различны две эти эпохи, настолько же различна и общая установка Сен‑Симона с одной стороны, Маркса и Энгельса – с

другой.
Сен‑Симон – дуалист, отводящий «духу» такую же роль в историческом процессе, как и «материи». Маркс и Энгельс – выдержанные

монисты‑диалектики, стремящиеся объяснить всю историю, как следствие изменений окружающей человека материальной – главным

образом экономической – среды. Сен‑Симон ищет целей человеческой деятельности, Маркс и Энгельс – ее причин. Сен‑Симон

подходит к производству с чисто внешней его стороны, не анализируя ни природы стоимости, ни процесса накопления, ни

вытекающих отсюда взаимоотношений между владельцем средств производства и наемным рабочим, – Маркс начинает с выяснения

природы стоимости и из условий процесса капиталистического производства выводит формы социальной борьбы, свойственные

капиталистическому строю.
Уже одно это сопоставление показывает, что Маркс и Энгельс не могли быть продолжателями Сен‑Симона. Они отличаются от него

всем строем своего мышления, всей своей философской природой. Если они «стояли на плечах Сен‑Симона», то это еще далеко не

значит, что они выросли из его головы.
В богатой сокровищнице идей, оставшейся после великого утописта, они, конечно, находили немало ценных мыслей, но мысли эти

переплавлялись заново, меняли не только свою словесную форму, но и свой внутренний смысл и теряли почти всякую связь с их

прежним автором.
Поясним это на примере главнейших положений сенсимонизма и марксизма.
Сен‑Симон устанавливает общее понятие исторической необходимости и выражает его с поразительной для того времени четкостью.

Мы видели, что в историческом процессе для него не существует ни случайности, ни произвола отдельных, хотя бы и гениальных,

личностей. Но так как он дуалист, так как он считает «духовные» элементы жизни не зависящими от материальных ее элементов,

то при практическом применении этой идеи к отдельным историческим событиям он запутывается в противоречиях (вспомним,

например, его объяснение некоторых этапов Французской революции). Поэтому экономическая обусловленность отдельных явлений,

которую он нередко усиленно подчеркивает, сплошь и рядом ускользает от него, и вместо причин, породивших тот или иной

общественный строй, он начинает говорить о целях, которыми руководились создавшие этот строй люди. Внутренние противоречия

тут не случайны, – они неизбежно вытекают из дуалистического мышления Сен‑Симона, – и потому продолжать его теорию значило

бы повторять все ее ошибки. Для Маркса и Энгельса дело заключалось не в ее улучшении, а в ее коренной переработке. Чтобы

правильно понять историческую необходимость, нужно было стать на совершенно иную исходную точку зрения, признав экономику

определяющим моментом общественных отношений и подчинив ей все духовные проявления человеческой жизни.
Это и сделали творцы научного социализма. Вместо неопределенного, половинчатого и непоследовательного историко‑философского

мировоззрения получилась классически ясная формула: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные,

от их воли независящие отношения – производственные отношения, которые составляют определенную ступень развития их

материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономический строй общества,

реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и который соответствует определенной фазе

общественного сознания. Способы производства материальной жизни обусловливают социальный, политический и духовный процессы

вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а наоборот: их общественное бытие определяет их сознание. На известной

ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими общественными

отношениями или – что является только юридическим выражением этого – с отношениями собственности, внутри которых они до сих

пор развивались… Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха

социальной революции». («К критике политической экономии», изд. ИМЭЛ, стр. 47–48).
В учении Сен‑Симона о взаимоотношениях общественных классов мы опять‑таки видим большое внешнее сходство с положениями

марксизма при полном различии внутреннего духа обеих теорий. Согласно Сен‑Симону, цель общества заключается в «улучшении

положения самого многочисленного и самого бедного его класса»; причина бедственного положения этого класса – современная

система собственности («наследственные привилегии», – как выражается сам Сен‑Симон, – «собственность на орудия труда»; –

как уже гораздо определеннее выражаются его ученики). Средство избавления – реформа собственнических отношений (у

Сен‑Симона – ликвидация класса феодальных землевладельцев и праздных, не занимающихся сельскохозяйственным производством

земельных собственников, у его учеников – передача всех орудий производства в собственность государства). Но эту «цель»

Сен‑Симон определяет, как некую от века данную моральную задачу. А мораль, будучи «духовным началом», не зависит от

экономики и, хотя она меняется в соответствии с экономическим строем общества, все же представляет собой самостоятельную

силу, руководящую деятельностью людей. Отсюда вывод: улучшения положения «самого многочисленного класса» можно добиться

лишь путем идейного воздействия на господствующие классы, которые сами произведут необходимую реформу – отчасти под

влиянием собственных экономических интересов, а главным образом под влиянием моральных побуждений.
Таким образом освобождение от капитализма изображается, как результат просвещенной и благородной деятельности самих же

капиталистов. Этот нелепый практический вывод нельзя было исправить, оставаясь в рамках сен‑симоновской системы. Чтобы

«продолжить» сен‑симоновскую теорию, нужно было пересадить ее на совершенно иную идейную почву и коренным образом изменить

ее исходный пункт.
Как осуществил эту задачи марксизм – достаточно хорошо известно.
Маркс и Энгельс прежде всего иначе истолковали «цель общества», а затем и средства, ведущие к ее достижению. Отвлеченной,

раз навсегда данной социальной «цели» вообще не существует. Цели общественной жизни диктуются обществу теми

производственными отношениями, которые имеются в данное время. А свойственные капитализму производственные отношения,

покоящиеся на принципе частной собственности, таковы, что ни о каком серьезном и длительном улучшении положения

пролетариата не может быть и речи, пока радикально не перестроится весь общественный порядок, – иначе говоря, пока не

рухнет капитализм.
Следовательно, о мирных реформах сверху не приходится говорить; завоевание политической власти – вот единственно возможное

средство социального освобождения. Поэтому и мораль, навязываемая пролетариату всем ходом исторического развития, есть не

мораль классового примирения, а мораль беспощадной классовой борьбы. Только при таком истолковании сен‑симоновский лозунг –

«улучшение существования самого многочисленного и самого бедного класса» – превратился из благого пожелания в действенную

программу.
Всего отчетливее различие обоих мировоззрений проявляется в вопросе о способах борьбы.
Для Сен‑Симона пролетариат является пассивной стихией, судьбы которой направляются правящей верхушкой общества. Верхушка

эта тщательно избегает насильственных переворотов, которые могут грозить и ее собственному благополучию, и потому борьба ее

носит мирный характер и не выходит за рамки моральной пропаганды. Для революционного марксизма, наоборот, пролетариат –

единственный возможный творец будущей человеческой истории, который может осуществить свои цели только в том случае, если

он уничтожит без остатка все основы старого строя. Не только путь сотрудничества с правящими классами, но и путь

компромисса для него исключен. Борьба его в полном смысле слова борьба не на жизнь, а на смерть, и потому единственной

формой ее, приемлемой для рабочего класса, оказывается пролетарская революция.
Чтобы придти к такому выводу, нужно было не продолжить сен‑симоновскую теорию, а подойти к ней с противоположного конца,

поставив на первое место не «аристократию талантов», а творческую рабочую массу.
Нечего и говорить, что такой подход стал возможен только тогда, когда сама эта масса выступила на сцену как самостоятельная

сила. Революционная тактика Маркса и Энгельса была не кабинетной теорией, а непосредственным отзвуком самой жизни,

безжалостно опрокинувшей филантропические мечты Сен‑Симона и его учеников.
Но Маркс и Энгельс имели в виду не только программу‑максимум, а и программу‑минимум, рассчитанную на переходный период.

Поэтому, когда им пришлось вырабатывать для германской коммунистической партии ближайшие конкретные требования, они

вынуждены были приспособить программу реформ к хозяйственной обстановке отсталой Германии. Естественно, что некоторые из

выдвинутых ими пунктов весьма близко подходили к реформам, намеченным Сен‑Симоном за двадцать пять лет до этого. Вот

некоторые из этих пунктов:
«7. Имения государей и прочие феодальные имения, все рудники, копи и т. д. обращаются в собственность государства…
9. В тех областях, где развита аренда, земельная рента или покупная плата уплачивается государству в виде налога…

Собственно земельный собственник, не являющийся ни крестьянином, ни арендатором, не принимает никакого участия в

производстве. Поэтому его потребление – просто злоупотребление.
14. Ограничение права наследования.
15. Введение усиленного прогрессивного налога и уничтожение налогов на предметы потребления.
16. Устройство национальных мастерских. Государство гарантирует всем рабочим существование и берет на себя попечение о

неспособных к труду.
17. Всеобщее бесплатное народное образование».
(«Требование коммунистической партии Германии». Приложение IV к «Коммунистическому манифесту», изд. ИМЭЛ, стр. 318).
В пунктах 7 и 9 характерно разграничение двух категорий: землевладельцев, не принимающих участия в процессе производства (к

ним относятся феодалы и землевладельцы‑рантье), и землевладельцев, участвующих в сельском хозяйстве. Первые (по

терминологии Сен‑Симона «праздные собственники») подлежат ликвидации, вторые оставляются. Это – как раз то, что предлагал

сделать (правда, с выкупом) Сен‑Симон. Пункты 14, 15, 16 и 17 – именно те мероприятия, которые Сен‑Симон рекомендовал

провести в первую очередь при составлении «индустриального» бюджета.
Правда, в 1848 году о них говорили многие французские социалисты, и в программу германской коммунистической партии они

перешли вероятно именно оттуда. Но все же в обиход французской социалистической мысли они вошли главным образом благодаря

сен‑симонистам.
Как мы уже говорили, особенностью сен‑симоновской системы, отличающей ее от всех прочих утопий начала XIX века, является ее

универсализм.
Общемировой характер капиталистического производства и международные лозунги, из него вытекающие, были гораздо яснее

Сен‑Симону, чем прочим утопистам. Но инициаторами и осуществителями экономического объединения мира опять‑таки являлись

выдающиеся «индустриалы», т. е. те именно люди, торговая конкуренция которых как раз и приводит к международным конфликтам

и войнам между нациями.
Таким образом верная мысль – создание единой мировой экономической организации – превращалась в нелепость благодаря тому,

что проводить эту реформу в жизнь должны были классы, органически ей враждебные. Чтобы развить этот лозунг и из утопии

сделать его реальным требованием, нужно было понять мировой капитализм не в его мнимой гармонии, а в его действительных

противоречиях, вскрыть постепенное нарастание этих противоречий и определить единственный общественный класс, способный

преодолеть их путем революционного преобразования мирового социального строя.
Другими словами, призыв: «индустриалы всех стран, соединяйтесь!» нужно было заменить призывом: «пролетарии всех стран,

соединяйтесь!» Это и сделали Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте».
Эти примеры, касающиеся наиболее важных сторон сен‑симоновской системы, можно было бы дополнить целым рядом других. Учение

Сен‑Симона о замене политической организации общества («государства») организацией экономической, теории его учеников о

преобразовании семейного быта, указания на анархию современного экономического строя, встречающиеся в «Изложении

сен‑симонистской доктрины», учение об объединяющей роли банков, выдвинутое Сен‑Симоном и развитое его последователями, – все

эти мысли не столько связные теории, сколько гениальные предвидения. Их нельзя было последовательно развивать, – их

приходилось переделывать. Творческий гений Маркса и Энгельса сумел найти для этих «гениальных зародышей» настоящую

питательную среду и, объединив их новой теорией общественных отношений, дал им возможность расти не в оранжереях

фантастического утопизма, а на пажитях действительности. Таким образом марксизм сделал эти предвидения достоянием точной

исторической науки, предварительно изменив их природу.

Сенсимонизм и русская общественная мысль

Сен‑симонизм, оказавший такое большое влияние на французскую мелкобуржуазную интеллигенцию 30‑х годов XIX века, не мог не

затронуть и некоторые слои русского общества этого периода. В крепостнической России, отставшей от Западной Европы почти на

столетие, слои эти были, правда, и немногочисленны, и мало влиятельны, но все же они существовали. Состояли они почти

исключительно из образованной дворянской молодежи, хлебнувшей западной культуры, оторвавшейся от помещичьего уклада, но

неспособной сколько‑нибудь широко и глубоко подойти к социальному вопросу, поставленному на очередь западноевропейской

действительностью. Из сенсимонизма эти культурные одиночки черпали не столько стремление к научному изучению общественных

проблем, сколько сентиментальные симпатии к беднякам и смутную жажду социальных преобразований. Сенсимонизм давал им не

построения, а настроения, но в условиях тогдашней российской действительности и это уже было немалой заслугой.
В самом деле, что могли дать этим юнцам с благородными мыслями и возвышенными чувствами сен‑симоновские идеи о всеобщем

распространении индустриальной системы, об отмирании государства, о значении банков и кредита, об ассоциациях, об

исторической необходимости? Индустриальная система была им известна разве только по крепостным фабрикам, государство

являлось в облике николаевского жандарма, банки, в европейском смысле этого слова, почти не существовали, с историей

собственной страны можно было познакомиться только по карамзинской «Истории государства российского». Трагический исход

декабристского восстания на долгие годы отстранил всякую мысль об активной политической борьбе. Звериный быт крепостного

поместья, произвол высших и низших властей, самодурство сверху, пассивное повиновение снизу, – вот что было реальной

действительностью для этих юношей. Чтобы понять социальную подоплеку сенсимонизма, нужно было мысленно перенестись в быт

совершенно чужой им страны, а для этого не хватало ни знаний, ни фантазии. Поэтому наиболее доступной стороной сенсимонизма

для них оказывались его отвлеченные морально‑философские идеи, которые можно было понять умом и усвоить чувством и без

непосредственного знакомства с жизнью Франции.
Первым русским сен симонистом был декабрист Лунин, попавший во Францию в 1815 году вместе с русскими войсками и в 1816 году

лично познакомившийся с Сен‑Симоном. Сен‑Симон высоко ценил его способности, считал его одним из лучших своих учеников и по

всей вероятности именно от него получил некоторые сведения о русском крепостном строе, о котором он упоминает в одном из

своих произведений. Возвратившись в Россию и став одним из основателей «Союза спасения», а впоследствии членом «Северного

тайного общества», Лунин, вероятно, пропагандировал идеи учителя среди своих политических единомышленников, но широкого

отклика среди них не встретил. Судя по некоторым косвенным данным, можно думать, что и Пестель был знаком с теориями

Сен‑Симона. Но на общем мировоззрении декабристов сен‑симоновская социальная философия никак не отразилась, ибо все внимание

их было поглощено двумя основными задачами – свержением абсолютизма и отменой крепостного права, и уяснению этих задач

теории Сен‑Симона ни в малейшей мере не помогали.
В 30‑х годах сенсимонизму в России более посчастливилось, и «Изложение сен‑симонистской доктрины» стало одной из

популярнейших книг среди передовой части тогдашней культурной молодежи. Но это произошло не потому, что в политическом

отношении Россия шагнула вперед по сравнению с предыдущим десятилетием, а потому, что она значительно ушла назад.

Николаевский режим, беспощадно давивший всякое свободное слово и всякую свободную мысль, исключал возможность какой бы то

ни было общественной деятельности и так основательно расправился с либеральными кругами русского общества, что об активной

борьбе против самодержавия не приходилось и думать. Единственное, что оставалось немногочисленной дворянской

интеллигенции, – это переживать в идее то, чего нельзя было осуществить в действительности. Отвлеченные философские

построения Гегеля и смелые фантазии великих утопистов как нельзя более подходили для этой «мысленной» революции. То, что на

Западе было прологом к великой жизненной битве, здесь, в беспросветной николаевской тюрьме, было упоительной сказкой,

которую рассказывает себе ребенок, запертый в темную комнату. Поэтому и из сен‑симонистского учения радикально настроенные

русские юноши 30‑х годов взяли не его научную сторону, не его практические выводы, а наиболее сказочные, наиболее

отвлеченные элементы. Либеральная оппозиция не видела за собою никаких реальных сил. В ее руках не было никакого иного

оружия, кроме слова, а слово, что бы там ни говорили, не может переломить штыка. И вдруг появляются люди, несущие новую

религию, уверяющие, что их проповедь сокрушит все препятствия и что «любовь» пересоздаст весь мир. Естественно, что

радикальные круги дворянской интеллигенции должны были ухватиться за это откровение обеими руками.
«Середь этого брожения, – рассказывает Герцен, – середь догадок, усилий понять сомнения, пугавшие нас, попали в наши руки

сен‑симонистские брошюры, их проповедь, их процесс. Они поразили нас.
Поверхностные и неповерхностные люди довольно смеялись над отцом Анфантеном и его апостолами; время иного признания

наступает для этих предтеч социализма.
Торжественно и поэтически являлись середь мещанского мира эти восторженные юноши со своими неразрезными жилетами, с

отращенными бородами. Они возвестили новую веру, им было что сказать и было во имя чего позвать перед свой суд старый

порядок вещей, хотевший их судить по кодексу Наполеона и по орлеанской религии.
С одной стороны, освобождение женщины, призвание ее на общий труд, отдание ее судеб в ее руки, союз с нею, как с равным.
С другой – оправдание, искупление плоти, rehabilitation de la chair.
Великие слова, заключающие в себе целый мир новых отношений между людьми, – мир здоровья, мир духа, мир красоты, мир

естественно‑нравственный и потому нравственно чистый… Добрые люди поняли, что очистительное крещение плоти есть отходная

христианству. Религия жизни шла на смену религии смерти, религия красоты – на смену религии бичевания и худобы от поста и

молитвы.
Новый мир толкался в дверь; наши души, наши сердца растворялись ему. Сен‑симонизм лег в основу наших убеждений и неизменно

остался в существенном.
Удобовпечатлимые, искренно молодые, мы легко были подхвачены модной волной его и рано переплыли тот рубеж, на котором

останавливаются целые ряды людей, складывают руки, идут назад или ищут по сторонам броду через море» («Былое и думы»).
По словам Герцена, сенсимонизм производил очень большое впечатление не только на него и Огарева, но и на довольно широкие

круги московской культурной молодежи. «Сен‑симонизм, неопределенный, религиозный и в то же время не лишенный анализа,

удивительно подходил к их вкусам». («О развитии революционных идей в России»). От этой «неопределенности» Герцен вскоре

избавился и упрекал учеников Сен‑Симона как раз за то, что так восхищало его вначале, – за чрезмерное увлечение

религиозными идеями: уже в средине 1833 года в письме к Огареву он называет «религиозную форму» сенсимонизма его «упадком».

Тем не менее преклонение перед Сен‑Симоном и выдвинутыми им идеями оставалось у Герцена и впоследствии.
Огарев, ближайший друг Герцена, попытался даже на практике осуществить сен‑симонистские теории и некоторое время носился с

планами основания «крестьянского университета» и «фабрики», которая должна была облегчить положение крестьян его имения и

вообще окрестного населения. Разумеется, в условиях николаевской России планы эти остались благими мечтами.
Для Герцена, Огарева и некоторых из их друзей сочинения Сен‑Симона и его последователей оказались своего рода

приготовительной школой. Сен‑симонистские идеи сыграли некоторую роль в духовном развитии Белинского, хотя у него они

переплетались с другими влияниями, гораздо более сильными (Гегель в первую половину его литературной деятельности, Фурье,

Пьер Леру, Луи Блан, Прудон, Жорж Занд и Фейербах в последние годы своей жизни).
Интеллигентная молодежь сороковых и особенно начала пятидесятых годов была уже значительно иной и по своему классовому

составу и по своим политическим стремлениям. К дворянскому студенчеству в большом числе примешались студенты из других

сословий, и интеллигент‑разночинец, бывший редкостью в 30‑х годах, стал явлением довольно частым. Туманная мечтательность,

характерная для предыдущего десятилетия, этому поколению была уже чужда: оно инстинктивно тянулось к точной науке, четким

политическим лозунгам, более трезвому анализу социальных отношений. Сен‑Симон и сен‑симонисты оказывали на него гораздо

меньшее влияние, чем новые властители дум – Прудон и Луи Блан. Но все же и для него сенсимонизм прошел далеко не бесследно.

Говоря об этой эпохе, Салтыков‑Щедрин так описывает свои собственные настроения того времени: «Еще в ранней молодости он

(подразумевается сам Салтыков‑Щедрин) был идеалистом; но это было скорее сонное мечтание, чем сознательное служение

идеалам. Глядя на вожаков, он называл себя фурьеристом, но в сущности смешивал в одну кучу и сенсимонизм, и икаризм, и

фурьеризм и скорее всего примыкал к сенсимонизму» («Мелочи жизни»). «Он… естественно примкнул к западникам… К тому

безвестному кружку, который инстинктивно прилепился к Франции. Разумеется, не к Франции Луи Филиппа и Гизо, а к Франции

Сен‑Симона, Кабэ, Фурье, Луи Блана и в особенности Жорж Занд. Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам

уверенность, что «золотой век» находится не позади, а впереди нас… Словом сказать, все доброе, все желанное и любвеобильное

– все шло оттуда» («За рубежом»). Петрашевский, оказавший большое влияние на политические взгляды Щедрина, был фурьеристом

и к сенсимонизму особых симпатий не питал.
Сверстники Щедрина – вот то последнее поколение русской интеллигенции, которое находилось под непосредственным воздействием

сенсимонизма. Начиная с средины пятидесятых годов, преобладающее влияние в литературе и общественной жизни переходит к

«разночинцам», – выходцам из самых разнообразных социальных слоев. Признанными вождями культурной молодежи становятся

преемники разночинца Белинского – Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Елисеев. Западная Европа по‑прежнему остается их

вдохновительницей, но это уж совсем не та Европа, в которой искали откровений их предшественники. Социальный вопрос

разделил ее на два непримиримых лагеря, у которых все разное, начиная с внешнего облика и кончая самыми интимными уголками

духовного мира. Религиозные искания отступили на задний план, и в центре интересов стоят социально‑политические вопросы и

точные науки. «Отец» Анфантен еще жив и даже выпускает книги, но читают их и вспоминают о нем только друзья его молодости.

Новое поколение, отдавшееся другим думам и другим вождям, забыло его, и сенсимонизм, когда‑то столь влиятельный и шумный,

стал в лучшем случае темой исторических диссертаций.
Так же относились к нему и русские радикалы конца пятидесятых и начала шестидесятых годов. Их мировоззрению, стремившемуся

построить общественные отношения на «разумном и правильно понятом эгоизме», сен‑симонистская религия чувства была

совершенно чужда. Борьба с феодальными пережитками, критика капиталистического строя, необходимость социальных реформ,

равноправие женщины, свободные отношения между полами, политическое освобождение – все это обосновывалось совершенно иначе,

чем тридцать лет назад. Если о Сен‑Симоне и упоминали, то лишь для того, чтобы, разоблачая его ошибки, намечать новые пути

для разрешения очередных социально‑политических проблем. Так поступил, например, Чернышевский, который в своем разборе

Сен‑Симона и сенсимонизма из трех главнейших идей этого учения (улучшение участи наиболее многочисленного и бедного класса

как цели общества, религия любви как способ ее осуществления и лозунг «каждому по его способности и каждой способности по

ее делам» как организационный принцип нового строя) признал правильной только первую.
Семидесятые и восьмидесятые годы выдвинули новые интересы и новых борцов. Разночинной радикальной интеллигенции, вступившей

в единоборство с царизмом, некогда было погружаться в историю. Сен‑Симон и прочие великие утописты были почти забыты. О них

начинают снова вспоминать только в девятисотых годах, когда одновременно с возобновлением политической борьбы на сцену

выступает рабочее движение как совершенно самостоятельная сила. О великих утопистах напомнил «Коммунистический манифест»,

ставший настольной книгой передовых рабочих и социалистически настроенных элементов учащейся молодежи. Даже официальная

университетская наука испытала на себе влияние этих новых веяний. Далеко не случайно, что большой труд И. Иванова

«Сен‑Симон и сенсимонизм» появился в 1901 году, т. е. как раз тогда, когда подпольная социал‑демократическая партия стала

крупнейшим фактором русской политической жизни. Революционное рабочее движение стучалось в дверь – и надо было понять не

только его программу, но и историческое развитие его идей.
Для современной русской действительности Сен‑Симон – фигура далекого прошлого. Никто не будет теперь изучать историю по его методу, никто не станет искать социальных откровений в его «Новом христианстве». Намеченные им дороги к новому
общественному строю давным‑давно поросли травой забвения, да и сам этот строй предстал перед людьми в совершенно ином свете. И тем не менее Сен‑Симон, как человек и мыслитель, представляет величайший интерес. А то обстоятельство, что его стремления вылились в буржуазную форму и не пошли дальше «индустриального строя», только лишний раз доказывает, насколько бессильны наилучшие порывы против влияний социальной среды и общих условий эпохи.