Признаюсь, я придаю большое значение этой потребности ежедневно сосредоточиться и воспрянуть духом, я уверен, что нет

другого средства уберечь себя от засилия окружающих вещей; но вы, конечно, понимаете, что это далеко еще не все. Одна идея,

пронизывающая всю вашу жизнь, должна всегда стоять перед вами, служить нам светочем во всякое время дня. Мы являемся в мир

со смутным инстинктом нравственного блага, но вполне осознать его мы можем лишь в более полной идее, которая из этого

инстинкта развивается в течение всей жизни. Этой внутренней работе надо все приносить в жертву, применительно к ней надо

установить весь порядок вашей жизни. Но все это должно протекать в сердечном молчании, потому что мир не сочувствует ничему

глубокому. Он отвращает взор от великих убеждений, глубокая идея его утомляет. Вам не должны быть свойственны верное

чувство и сосредоточенная мысль, не зависимые от различных людских мнений, а уверенно ведущие вас к цели. Не завидуйте

обществу в его чувственных удовольствиях, вы обретете в своем уединении наслаждения, о которых там и понятия не имеют. Я не

сомневаюсь в том, что, освоившись с ясной атмосферой такого существования, вы станете спокойно взирать из своей обители на

то, как волнуется и для вас исчезает мир, вы насладитесь покоем вашей души. А пока надо усвоить себе вкусы, привычки,

привязанности вашего нового образа жизни. Надо избавиться от всякого суетного любопытства, расстраивающего и уродующего

жизнь, и первым делом искоренить упорную склонность сердца увлекаться новинками, гоняться за злобами дня и вследствие этого

постоянно с жадностью ожидать наступления дня завтрашнего. Иначе вы не обретете ни мира, ни благополучия, а одни только

разочарования и отвращения. Хотите ли вы, чтобы мирской поток разбивался у порога вашего мирного жилища? Если да, то

изгоните из вашей души все эти беспокойные страсти, возбуждаемые светскими происшествиями, все эти нервные волнения,

вызванные преходящими новостями. Замкните дверь перед всяким шумом, всякими отголосками света. Наложите у себя запрет, если

хватит у вас решимости, даже и на всю легковесную литературу, - по существу она не что иное, как тот же шум, но только в

письменном виде. На мой взгляд, нет ничего более несовместимого с правильным умственным укладом, чем жажда чтения новинок.

Повсюду мы встречаем людей, ставших неспособными серьезно размышлять, глубоко чувствовать вследствие того, что пищу их

составляли одни только эти недолговечные произведения, в которых за все хватаются, ничего не углубив, в которых все

обещают, ничего не выполняя, где все принимает сомнительную или лживую окраску и все вместе оставляет после себя пустоту и

неопределенность. Если вы ищете удовлетворения в избранном вами образе жизни, необходимо добиться, чтобы новое из-за одной

новизны своей никогда вами не ценилось.

Нет никакого сомнения, чем более вы согласуете свои вкусы и потребности с этим образом жизни, тем лучше вы будете себя

чувствовать. Чем теснее вы свяжете внешнее с внутренним, видимое с невидимым, тем более приятным будет предстоящий вам

путь. Не надо однако скрывать от себя и ожидающие вас трудности. Их в нашей стране так много, что всех и не перечесть.

Здесь не торная дорога, где колесо жизни катится по наезженной колее: это тропа, по которой приходится продираться сквозь

колючки и тернии, а подчас и сквозь чащу. В старых цивилизованных странах Европы давно сложились определенные бытовые

образцы, так что там, когда решишь переменить образ жизни, достаточно просто-напросто выбрать ту новую обстановку, в

которую желаешь перенестись, - место заранее готово; распределение ролей сделано. Как только вы изберете подходящую для

себя роль, и люди и предметы сами собой расположатся вокруг вас. Вам остается только должным образом их использовать.

Совсем иное дело у нас. Сколько издержек, сколько труда, прежде чем Вы освоитесь в новой обстановке! Сколько теряется

времени, сколько затрачивается сил на приспособление, на то, чтобы приучить окружающих смотреть на вас сообразно с новым

вашим положением, чтобы заставить молчать глупца, чтобы улеглось любопытство. Разве здесь знают, что такое могущество

мысли? Разве здесь испытали, как прочное убеждение вследствие тех или других причин вторгается в душу вопреки привычному

ходу вещей, через некое внезапное озарение, через указание свыше  (27) , овладевает душой, переворачивает все ваше существо

и возносит вас выше вас самих и всего того, что вас окружает? Живое сознание вызывало ли здесь когда-либо сердечный отклик?

Был ли здесь кто-нибудь привержен культу истины?  (28)

Естественно, что всякий, кто отдается с жаром своим верованиям, наткнется среди этой толпы, которую никогда ничего не

потрясало, на препятствия и возражения. Вам придется себе все создавать, сударыня, вплоть до воздуха для дыхания, вплоть до

почвы под ногами  (29) . И это буквально так. Эти рабы, которые вам прислуживают, разве не они составляют окружающую вас

атмосферу? Эти борозды, которые в поте лица взрыли другие рабы, разве это не та почва, которая вас носит? И сколько

различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные 

(30)  выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превращает у нас в ничто самые

благородные усилия, самые великодушные порывы. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает все наши добродетели.

Отягченная роковым грехом, где она, та прекрасная душа, которая бы не заглохла под этим невыносимым бременем? Где человек,

столь сильный, чтобы в вечном противоречии с самим собою, постоянно думая одно и поступая по-другому, не опротивел самому

себе? И вот я снова вернулся, сам того не замечая, к тому, с чего начал: позвольте мне еще немного об этом поговорить, и я

затем вернусь к вам.

Эта ужасная язва, которая нас изводит, в чем же ее причина? Как могло случиться, что самая поразительная черта

христианского общества как раз именно и есть та, от которой русский народ отрекся в лоне самого христианства? Откуда у нас

это обратное действие религии? Не знаю, но мне кажется, одно это могло бы заставить усомниться в православии, которым мы

кичимся. Вы знаете, что ни один философ древности не пытался представить себе общества без рабов, да и не находил никаких

возражений против рабства. Аристотель, признанный представитель всей той мудрости, какая только была в мире до пришествия

Христа, утверждал, что люди родятся - одни, чтобы быть свободными, другие - чтобы носить оковы  (31) . Вы знаете также и

то, что по признанию самых даже упорных скептиков уничтожением крепостничества в Европе мы обязаны христианству. Более

того, известно, что первые случаи освобождения были религиозными актами и совершались перед алтарем и что в большинстве

отпускных грамот мы встречаем выражение: pro redemptione animae - ради искупления души. Наконец, известно, что духовенство

показало везде пример, освобождая собственных крепостных, и что римские первосвященники первые способствовали уничтожению

рабства в области, подчиненной их духовному управлению  (32) . Почему же христианство не имело таких же последствий у нас?

Почему, наоборот, русский народ попал в рабство лишь после того, как он стал христианским, а именно в царствование Годунова

и Шуйских? Пусть православная церковь объяснит это явление.

Пусть скажет, почему она не возвысила материнского голоса против этого отвратительного насилия одной части народа над

другой. И посмотрите, пожалуйста, как мало нас знают, невзирая на всю нашу мощь и величие. Как раз на этих днях в одно

время и на Босфоре и на Евфрате прогремел гром наших пушек  (33) . А между тем, историческая наука, которая именно и это

самое время доказывает, что уничтожение рабства есть заслуга христианства, даже и не подозревает, что христианский народ в

40 миллионов душ пребывает в оковах! Дело в том, что значение народов в роде человеческом определяется лишь их духовной

мощью и что тот интерес, который они к себе возбуждают, зависит от их нравственного влияния в мире, а не от шума, который

они производят. Теперь вернемся назад.

После сказанного о желательном, на мой взгляд, для вас образе жизни, вы, пожалуй, могли бы подумать, что я требую от вас

монашеской замкнутости. Но речь идет лишь о трезвом и осмысленном существовании, а оно не имеет ничего общего с мрачной

суровостью аскетической морали. Я говорю о жизни, отличной от жизни толпы, с такой положительной идеей и таким чувством,

преисполненным убеждения, к которому сводились бы все остальные мысли, все остальные чувства. Такое существование прекрасно

мирится со всеми законными благами жизни: оно даже их требует, и общение с людьми - необходимое его условие. Одиночество

таит свои опасности, в нем подчас нас ожидают странные искушения. Сосредоточенный в самом себе ум питается созданными им

лживыми образами, и подобно св. Антонию  (34)  населяет свою пустыню призраками. порождениями собственного воображения, и

они его затем и преследуют. А между тем, если развивать религиозную мысль без страсти, без насилия, то сохранишь даже и

среди мирской суеты то внутреннее состояние, перед которым бессильны все обольщения, все увлечения жизни.

Надо найти такое душевное настроение, мягкое и простое, которое сумело бы без усилий сочетать со всеми действиями разума,

со всеми сердечными эмоциями идею истины и добра. В особенности следует стремиться проникнуться истинами откровения.

Огромное преимущество этих истин в том, что они доступны всякому разумному существу, что они мирятся с особенностями всех

умов. К ним ведут всевозможные пути: и покорная и слепая вера, которую без размышления исповедуют массы, и глубокое знание,

и простодушное сердечное благоговение, и вдохновенное размышление, и возвышенная поэзия души. Однако самый простой путь -

целиком положиться на те столь частые случаи, когда мы сильнее всего подпадаем под действие религиозного чувства на нашу

душу и нам кажется, что мы лишились лично нам принадлежащей силы, и против своей воли влечемся к добру какою-то высшей

силой, отрывающей нас от земли и возносящей на небо. И вот тогда именно, в сознании своей немощи, дух наш раскроется с

необычайной силой для мыслей о небе, и самые высокие истины сами собой потекут в наше сердце.

Многократно возвращаясь к основному началу нашей духовной деятельности, к движущим силам наших мыслей и наших поступков,

невозможно не заметить, что значительная часть их определяется чем-то таким, что нам отнюдь не принадлежит, и что самое

хорошее, самое возвышенное, самое для нас полезное из происходящего в нас вовсе не нами производится. Все то благо, которое

мы совершаем, есть прямое следствие присущей нам способности подчиняться неведомой силе: единственная действительная основа

деятельности, исходящей от нас самих, связана с представлением о нашей выгоде в пределах того отрезка времени, который мы

зовем жизнью; это не что иное, как инстинкт самосохранения, который присущ нам, как и всем одушевленным существам, но

видоизменяется в нас согласно нашей своеобразной природе. Поэтому, что бы мы ни делали, какую бы незаинтересованность ни

стремились вложить в свои чувства и свои поступки, руководит нами всегда один только этот интерес, более или менее

правильно понятый, более или менее близкий или отдаленный. Как бы ни было пламенно наше стремление действовать для общего

блага, это воображаемое нами отвлеченное благо есть лишь то, чего мы желаем для самих себя, а устранить себя вполне нам

никогда не удается: в том, что мы желаем для других, мы всегда учитываем собственное благо. И потому высший разум, выражая

свой закон на языке человека, снисходя к нашей слабой природе, предписал нам только одно: поступать с другими так, как мы

желаем, чтобы поступали с нами. И в этом, как и во всем другом, он идет вразрез с нравственным учением философии, которая

считает, что постигает абсолютное благо, т.е. благо универсальное, как будто только от нас зависит составить себе понятие о

полезном вообще, когда мы не знаем и того, что нам самим полезно. Что такое абсолютное благо? Это незыблемый закон, по

которому все стремится к своему предназначению: вот все, что мы о нем знаем. Но если руководить нашей жизнью должно понятие

об этом благе, разве не необходимо знать о нем что-либо еще? До определенного момента мы, безусловно, действуем сообразно

всеобщему закону, в противном случае мы заключали бы в себе самих основу нашего бытия, а это нелепость; но мы действуем

именно так, сами не зная, почему: движимые невидимой силой, мы можем улавливать ее действие, изучать ее в ее проявлениях,

подчас отождествляться с нею, но вывести из всего этого положительный закон нашего духовного бытия - вот это нам

недоступно. Смутное чувство, неоформленное понятие без обязательной силы - большего мы никогда не добьемся. Вся

человеческая мудрость заключена в этой страшной насмешке Бога в Ветхом Завете: вот Адам стал как один из нас, познав добро

и зло  (35) !

Я думаю, вы из сказанного уже предугадываете всю неизбежность откровения: и вот что по моему мнению доказывает эту

неизбежность. Человек научается познавать физический закон, наблюдая явления природы, которые чередуются у него перед

глазами сообразно единообразному и неизменному закону. Собирая воедино наблюдения предшествующих поколений, он создает

систему познаний, подтверждаемую его собственным опытом, а великое орудие исчисления облекает ее в неизменную форму

математической достоверности. Хотя этот круг познаний охватывает далеко не всю систему природы и не возвышается до значения

общей основы всех вещей, он все же заключает в себе вполне положительные познания, потому что познания эти относятся к

существам, протяжение и длительность которых могут быть познаны чувствами или же предусмотрены достоверными аналогиями.

Словом, здесь царство опыта, и поскольку опыт может сообщить достоверность понятиям, которые он вводит в наш ум, постольку

мир физический может быть нами познан. Вы хорошо знаете, что эта достоверность доходит до того, что мы можем предвидеть

некоторые явления за много времени вперед и способны с невероятной силой воздействовать на неодушевленную материю.

Итак, нами указаны средства достоверного познания, которыми располагает человек. Если, помимо этого, разум наш имеет еще

способность спонтанности, т.е. деятельное начало, независящее от восприятия материального мира, то во всяком случае и эту

собственную свою силу он может применять лишь к материалу, который доставляет ему  (a порядке материальном - наблюдение) 

(36) ; а в порядке духовном - <к чему> применит человек эти средства? Что именно ему придется наблюдать для раскрытия

закона духовного порядка? Разумную природу, не правда ли? Но разве природа разумная такова же, как природа материальная? Не

свободна ли она? Разве она не следует закону, который сама для себя устанавливает? Поэтому, исследуя разум в его внешних и

внутренних проявлениях, что мы узнаем? Что он свободен, вот и все. И если мы при этом исследовании вдруг достигнем чего-

либо абсолютного, разве ощущение нашей свободы не отбросит нас немедленно, и притом неизбежно, в тот самый круг

рассуждения, из которого мы только что перед тем как будто выбились? Не очутимся ли мы сразу на прежнем месте? Круг этот

неизбежен. Но это не все. Предположим, что мы на самом деле возвысились до некоторых истин, настолько доказанных, что разум

вынужден их принять непременно. Предположим, что мы действительно нашли несколько общих законов, которым разумное существо

непременно должно подчиниться. Эти законы, эти истины будут относиться лишь к одной части всей жизни человека, к его земной

жизни, ничего общего не будут они иметь с другой частью, которая нам совершенно неведома и тайну которой не сможет нам

раскрыть никакая аналогия. Каким же образом могут они быть истинными законами духовного существа, раз они касаются лишь

части его существования, одного мгновения в его жизни? Так что, если мы таким образом и постигнем эти законы на основании

опыта, то и они смогут быть только законами одного периода времени, пройденного духовной природой, а в таком случае как

можем мы их признать за законы духовной природы вообще? Не значило ли бы это то же самое, как если бы сказали, что для

каждого возраста есть специальная врачебная наука, и чтобы лечить, например, детские болезни, излишне знать немощи зрелого

возраста? Что для предписания образа жизни, подходящего для молодежи, нет нужды знать тот, который пригоден для человека

вообще? Что состояние нашего здоровья не определяется состоянием здоровья всех моментов нашей жизни и, наконец, что мы

можем предаваться всяким отступлениям и излишествам в некоторые периоды нашего существования безнаказанно для дальнейшей

жизни? Я спрашиваю вас, какое мнение составили бы вы себе о человеке, который бы утверждал, что существует одна

нравственность для юности, другая для зрелого возраста, третья для старости, и что воспитание имеет значение только для

ребенка и юноши. А между тем это именно то, что утверждает ваша философская мораль. Она научает нас тому, что надлежит нам

делать сегодня, а о том, что будет с нами завтра, ей и дела нет. А что такое будущая жизнь, если не завтрашний день жизни

настоящей?

Все это приводит нас к такому заключению: жизнь духовного существа в целом обнимает собою два мира, из которых только один

нам ведом, и так как всякое мгновение жизни неразрывно связано со всей последовательностью моментов, из которых слагается

жизнь, то ясно, что собственными силами нам невозможно возвыситься до познания закона, который неизбежно должен относиться

к тому и другому миру. Поэтому, закон этот неизбежно должен быть нам преподан таким разумом, для которого существует один

единственный мир, единый порядок вещей.

Впрочем, не подумайте, что нравственное учение философов не имеет с нашей точки зрения никакой ценности. Мы как нельзя

лучше знаем, что оно содержит великие и прекрасные истины, которые долго руководили людьми и которые еще и сейчас с силой

отзываются в сердце и в душе. Но мы знаем также, что истины эти не были выдуманы человеческим разумом, но были ему внушены

свыше в различные эпохи общей жизни человечества. Это одна из первичных истин, преподанных естественным разумом, и которую

разум, проникнутый откровением, лишь освящает своим высшим авторитетом. Хвала земным мудрецам, но слава одному только Богу!

Человек никогда не шествовал иначе, как при сиянии божественного света. Свет этот постоянно озарял дорогу человека, но он

не замечал того источника, из которого исходил яркий луч, падающий на его путь. Он просвещает, говорит евангелист, всякого

человека, приходящего в мир; Он всегда был в мире, но мир его не познал  (37) .

Привычные представления, усвоенные человеческим разумом под влиянием христианства, приучили нас усматривать идею, раскрытую

свыше, лишь в двух великих откровениях - Ветхого и Нового Завета, и мы забываем о первоначальном откровении. А без ясного

понимания этого первого общения духа Божьего с духом человеческим ничего нельзя понять в христианстве. Христианин, не

находя в собственном своем учении разрешения великой загадки душевного бытия, естественно приводится к учению философов. А

между тем, философы способны объяснять человека только через человека: они отделяют его от Бога и внушают ему мысль о том,

будто он зависит только от себя самого. Обычно думают, что христианство не объясняет всего, что нам надлежит знать.

Считают, что существуют нравственные истины, которые может нам преподать одна только философия: это великое заблуждение.

Нет такого человеческого знания, которое способно было бы заменить собою знание божественное. Для христианина все движение

человеческого духа не что иное, как отражение непрерывного действия Бога на мир. Изучение последствий этого движения дает

ему в руки лишь новые доводы в подтверждение его верований. В различных философских системах, во всех усилиях человека

христианин усматривает лишь более или менее успешное развитие духовных сил мира сообразно различным состояниям и различным

возрастам обществ, но тайну назначения человека он открывает не в тревожном и неуверенном колебании человеческого разума, а

в символах и глубоких образах, завещанных человечеству учениями, источник которых теряется в лоне Бога. Он следит за

учением, в которое постепенно выливалась земная мысль, и чтобы найти там более или менее заметные следы первоначальных

наставлений, преподанных человеку самим Создателем в тот день, когда он его творил своими руками; он размышляет об истории

человеческого духа, чтобы найти в ней сверхприродные озарения, не перестававшие просвещать без его ведома человеческий

разум, пронизывая весь тот туман, весь тот мрак, которым этот разум так охотно себя окружает. Всюду узнает он эти

всесильные и неизгладимые идеи, нисшедшие с неба на землю, без которых человечество давно бы запуталось в своей свободе. И

наконец, он знает, что опять-таки благодаря этим самым идеям разум человеческий мог воспринять более совершенные истины,

которые Бог соблаговолил сообщить ему в более близкую нам эпоху.

И поэтому, далекий от попыток овладеть всеми заключающимися в мозгу человека измышлениями, он стремится лишь как можно

лучше постигнуть пути господни во всемирной истории человечества. Он влечется к одной только небесной традиции; искажения,

внесенные в нее людьми, для него дело второстепенное. И тогда он неизбежно понимает, что есть надежное правило, как среди

всего необъятного океана человеческих мнений отыскать корабль спасения, неизменно направляющий путь по звезде, данной ему

для руководства: и звезда эта вечно сияет, никогда не заслоняло ее никакое облако; она видима для всех глаз, под любым

небом; она пребывает над нашей головой и днем и ночью. И если только ему единожды доказано, что весь распорядок духовного

мира есть следствие удивительного сочетания первоначальных понятий, брошенных самим Богом в нашу душу, с воздействием

нашего разума на эти идеи, ему станет также ясно, что сохранение этих основ, их передача из века в век, от поколения к

поколению определяется особыми законами, и что есть, конечно, какие-то видимые признаки, по которым можно распознать среди

всех святынь, рассеянных по земле, ту, в которой, как в святом ковчеге, содержится неприкосновенное средоточие истины.

Сударыня! Ранее, чем мир созрел для восприятия новых озарений, которые должны были однажды на него излиться, и то время как

заканчивалось воспитание человеческого рода развитием всех его собственных сил, смутное, но глубокое чувство позволяло

время от времени немногим избранникам провидеть яркий след светила правды, которое проходило по своей орбите. Так Пифагор,

Сократ, Зороастр и в особенности Платон узрели неизреченное сияние, и чело их озарено было необычайным отблеском. Их взоры,

обращенные на ту точку, откуда должно было взойти новое солнце, до некоторой степени предвидели его восход. Но они не

смогли возвыситься до познания подлинных признаков абсолютной истины, потому что с той поры, как человек изменил свою

природу, истина нигде не проявлялась <для него> во всем своем блеске, и невозможно было ее распознать сквозь скрывавший ее

туман. Напротив, в новом мире, если человек все еще не распознает эти признаки, то это только добровольное ослепление: если

он сбивается с пути праведного, то это не что иное, как преступное подчинение темному началу, оставленному в его сердце с

единой целью сделать более действенным его единение с истиной.

Вы, конечно, предвидите, сударыня, к чему клонится все это рассуждение: само собой приходит на ум, каковы будут вытекающие

из него последствия. В дальнейшем мы ими и займемся. Я уверен, что вы овладеете ими без труда. Впрочем, мы не станем более

прерывать свою мысль такими отступлениями, которые на этот раз встретились на нашем пути, и сможем беседовать более

последовательно и методично. Прощайте, сударыня  (38) .
ПИСЬМО TPETЬE

Absorpta est mors ad victoriam
<Поглощена смерть победою>  (39)

Размышления наши о религии перешли в философское рассуждение, а оно вернуло нас слова к религиозной идее. Теперь станем

опять на философскую точку зрения: мы ее не исчерпали. Рассматривая религиозный вопрос в свете чистого умозрения, мы

религией лишь завершаем вопрос философский. К тому же, как бы ни была сильна вера, разум должен уметь опираться на силы,

заключенные в нем самом. Есть души, в которых вера непременно должна в случае необходимости найти доводы в разуме. Мне

кажется, это как раз ваш случай. Вы слишком сроднились со школьной философией, вера ваша слишком недавнего происхождения,

привычки ваши слишком далеки от той замкнутой жизни, в которой простое благочестие само себя питает и собой довольствуется;

вы поэтому не сможете руководствоваться одним только чувством. Вашему сердцу без размышлений не обойтись. Правда, в чувстве

таится много озарений, сердцу несомненно присущи великие силы; но чувство действует на нас временно, и вызываемое им

волнение не может длиться постоянно. Наоборот, добытое рассуждением остается всегда с нами. Продуманная идея нас никогда не

покидает, каково бы ни было наше душевное настроение, между тем как идея, только прочувствованная, все время убегает от нас

и изменяется: все зависит от силы, с какой бьется наше сердце. А сверх того, сердца не даются по выбору: какое уж у тебя

есть, с тем и приходится мириться, разум же свой мы сами постоянно сознаем.

Вы утверждаете, что от природы расположены к религиозной жизни. Я часто думал об этом, и мне кажется, вы ошибаетесь. За

природную потребность вы принимаете вызванное случайными обстоятельствами неопределенное чувство, мечтательную прихоть

воображения. Нет, не так, не с таким беспокойным пылом отдаются настоящему призванию, раз оно найдено в жизни; тогда

принимают судьбу свою с твердой решимостью, со спокойной уверенностью. Конечно, можно и даже должно себя переделывать; для

христианина уверенность в такой возможности и сознание своего долга в этом отношении - предмет веры и самое важное из

чаяний. Христианское учение рассматривает совокупность всего на основе возможного и необходимого перерождения нашего

существа, и именно к этому должны быть направлены все наши усилия. Но пока мы не почувствовали, что наша ветхая природа

растворяется и что зарождается в нас новый человек, созданный Христом, мы должны использовать все средства, чтобы

приблизить этот желанный переворот: ведь он и не может наступить, пока мы на это не направим целиком все свои силы.

Впрочем, как вы знаете, мы не собираемся здесь исследовать философию во всем ее объеме; задача наша скромнее: раскрыть не

то, что содержится в философии, а скорее то, чего в ней нет. Надеюсь, это не окажется выше наших сил. Для религиозной души

это единственное средство понимать и обращать себе на пользу человеческую науку, но в то же время надо знать, в чем состоит

эта наука, ничего не упустить и по возможности все в ней рассмотреть с точки зрения наших верований.

Монтень сказал: L'obeir est le propre office d'une ame raisonnable, recognaissant un celeste superieur et bienfaiteur  (40)

. Как вы знаете, он не считается умом, склонным к вере; включим же на сей раз эту мысль скептика в наш текст: подчас хорошо

завербовать себе союзников из вражьего стана; это соответственно ослабляет силы противной стороны.

Прежде всего, нет иного разума, кроме разума подчиненного; это без сомнения так; но это еще не все. Взгляните на человека;

всю жизнь он только и делает, что ищет, чему бы подчиниться. Сначала он находит в себе силу, сознаваемую им отличною от

силы, определяющей движение, происходящее вне его; он ощущает жизнь в себе; в то же время он убеждается, что эта сила не

безгранична; он ощущает собственное ничтожество; тогда он замечает, что вне его стоящая сила над ним властвует и что он

вынужден ей подчиниться, в этом вся его жизнь. С самого первого пробуждения разума понимание того, что существуют две силы:

одна - внутри нас находящаяся и несовершенная, другая - вне нас стоящая и совершенная, - само собой проникает в сознание

человека. И хотя оно доходит до нас не в таких ясных и определенных очертаниях, как понимание, сообщаемое нашими чувствами

или переданное нам при сношениях с другими людьми, все же все наши идеи о добре, долге, добродетели, законе, а также и им

противоположные, рождаются только от этой ощущаемой нами потребности подчиниться тому, что зависит не от нашей преходящей

природы, не от волнений нашей изменчивой воли, не от увлечений наших тревожных желаний. Вся наша активность есть лишь

проявление силы, заставляющей нас стать в порядок общий, в порядок зависимости. Соглашаемся ли мы с этой силой, или

противимся ей, - все равно, мы вечно под ее властью. Поэтому нам остается только стараться дать себе возможно верный отчет

в ее действии на нас и, раз мы что-либо об этом узнали, отдаться ей со спокойной верой: эта сила, без нашего ведома

действующая на пас, никогда не ошибается, она-то и ведет вселенную к ее предназначению. Итак, в чем состоит главный вопрос

жизни? Как открыть действие верховной силы на наше существование?

Так понимаем мы первооснову мира духовного и, как видите, она вполне соответствует первооснове мира физического. Но

первооснова мира физического кажется нам непреодолимой силой, которой все неизбежно подчиняется, а другая представляется

лишь силой, действующей в сочетании с нашей собственной силой и до некоторой степени видоизменяемой последней. Таков

логический вид, придаваемый миру нашим искусственным разумом. Но этот искусственный разум, которым мы своевольно заменили

уделенную нам изначала долю разума мирового, этот злой разум, столь часто извращающий предметы в наших глазах и

заставляющий нас видеть их вовсе не такими, каковы они на самом деле, все же не в такой мере затемняет абсолютный порядок

вещей, чтобы лишить нас способности признать главенство подчиненности над свободой и зависимость устанавливаемого нами для

себя закона - от общего закона мирового. Поэтому разум этот отнюдь не препятствует нам, принимая свободу, как данную

реальность, признавать зависимость подлинной реальностью духовного порядка, точно так же, как и порядка физического. Итак,

все силы ума, все его сродства познания основываются лишь на его покорности. Чем более он себя подчиняет, тем он сильнее. И

перед человеческим разумом стоит один только вопрос: знать, чему он должен подчиниться. Как только мы нарушим это верховное

правило всякой деятельности, умственной и нравственной, так немедленно впадем в грех произвольного рассуждения или воли.

Назначение настоящей философии только в том и состоит, чтобы сперва доказать это положение, а затем показать, откуда

исходит тот свет, который нами должен руководить в жизни.

Отчего, например, ни в одном из своих действий разум не возвышается до такой степени, как в математических исчислениях? Что

такое исчисление? Умственное действие, механическая работа ума, в которой рассуждающей воле нет места. Откуда эта

чудодейственная мощь анализа в математике? Дело в том, что ум здесь действует в полном подчинении данному правилу. Отчего

так много дает наблюдение в физике? Оттого, что оно преодолевает естественную наклонность человеческого разума и дает ему

направление, диаметрально противоположное обычному ходу мысли: оно ставит разум по отношению к природе в смиренное

положение, ему присущее  (3) . Каким образом достигла своей высокой достоверности натурфилософия  (41) ? Сводя разум до

совершенно подчиненной негативной деятельности. Наконец, в чем действие блестящей логики, сообщившей этой философии такую

исполинскую силу? Она сковывает разум, она подводит его под всемирное ярмо повиновения и делает его столь же слепым и

подвластным, как та самая природа, которую он исследует. Единый путь, говорит Бэкон, отверстый человеку для владычества над

природой, есть тот самый, который ведет в царство небесное: войти туда можно лишь в смиренном образе ребенка  (4) .

Далее. Что такое логический анализ, как не насилие разума над самим собою? Дайте разуму волю, и он будет действовать одним

синтезом  (42) . Аналитическим путем мы можем идти лишь с помощью чрезвычайных усилий над самими собой: мы постоянно

сбиваемся на естественный путь, путь синтеза. С синтеза и начал человеческий разум, и именно синтез есть отличительная

черта науки древних. Но как ни естественен синтез, как он ни законен, и часто далее более законен, чем анализ, несомненно

все же - к наиболее деятельным проявлениям мысли принадлежат именно процессы подчинения, анализа. С другой стороны,

всмотревшись в дело внимательно, находим, что величайшие открытия в естественных науках - чистые интуиции, совершенно

спонтанные, т.е. что они проистекают из синтетического начала. Но заметьте, что хотя интуиция разума и является одним из

самых деятельных его орудий, мы все же не можем дать себе в ней полного отчета, как в других наших способностях. Дело в

том, что мы не просто-напросто владеем ею, как другими способностями; в этой способности есть нечто, принадлежащее высшему

разуму, ей дано лишь отражать этот высший разум в нашем. И потому-то мы и обязаны интуиции самыми блестящими нашими

озарениями.

Таким образом, ясно, что человеческий разум не достигает самых положительных своих знаний чисто внутренней своею силой, а

направляется непременно извне. Следовательно, настоящая основа нашей умственной мощи в сущности не что иное, как своего

рода логическое самоотречение, однородное с самоотречением нравственным и вытекающее из того же закона.

Впрочем, природа представляет собой не только материал для опыта и наблюдения, но также и образец для рассмотрения. Всякое

природное явление есть силлогизм с большей и меньшей посылками и выводами. Следовательно, сама природа внушает уму метод,

которым он должен пользоваться для ее познания; стало быть, и тут он только повинуется закону, который перед ним

раскрывается в самом движении вещей. Таким образом, когда древние, стоики, с их блестящими предчувствиями толковали о

подражании природе, о повиновении ей, о согласованности с ней, они, находясь еще гораздо ближе нас к началу всех вещей и не

разбив еще, подобно нам, мира на части, лишь провозглашали это основное начало духовной природы, именно то, что никакая

сила, никакой закон не создаются нами из себя.

Что касается побуждающего нас действовать начала, которое есть не что иное, как желание собственного блага, то к чему бы

пришел род человеческий, если бы понятие об этом благе было одной лишь выдумкой нашего разума? Что ни век, что ни народ

имели бы тогда о нем свою особую идею. Как могло бы человечество в целом шествовать вперед в своем беспредельном прогрессе,

если бы в сердце человека не было одного мирового понятия о благе, общего всем временам и всем странам и, следовательно, не

человеком созданного? В силу чего наши действия становятся нравственными? Не делает ли их таковыми то повелительное

чувство, которое заставляет нас покоряться закону, уважать истину? Но ведь закон только потому и закон, что он не от нас

исходит; истина потому и истина, что она но выдумана нами. Мы иногда устанавливаем правило поведения, отступающее от

должного, но это лишь потому, что мы не в силах устранить влияние наших наклонностей на наше суждение; в этих случаях нам

предписывают закон наши наклонности, а мы ему следуем, принимая его за общий мировой закон. Конечно, есть и такие люди,