10 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Франсуа Минье - История Французской революции с 1789 по 1814 годы

Двор воспользовался волнениями, происходившими в Париже, чтобы осуществить другие свои планы. С некоторого времени он старался овладеть умом короля. Король вначале отказывался санкционировать декреты 4 августа, хотя они носили учредительный характер, и ему предстояло только их обнародовать. Принявши их наконец, он возобновил те же затруднения по отношению к декларации прав. Двор поставил своей целью внушить Людовику XVI, что он — жертва Собрания и принужден соглашаться на меры, которых он не желал бы принимать. Двор неохотно переносил свое положение и желал бы возвратить себе прежнюю власть. Единственным средством к этому он считал бегство, но ему надо было придать законный вид, ибо в присутствии Собрания и вблизи Парижа двор ничего не мог сделать. Королевская власть пала 23 июня, ее военная опора — 14 июля; оставалось только последнее средство — междоусобная война. Было очень трудно склонить короля на это; ждали последнего момента, чтоб его заставить бежать; нерешительность короля помешала выполнению этого плана. Предполагалось удалиться в Мец к маркизу Буйе, в центр его армии, и оттуда призвать собраться вокруг монарха дворянство, оставшееся верным ему войско и парламенты; затем объявить Собрание и Париж мятежными, потребовать от них повиновения, принудить их к нему и, таким образом, если и не удастся восстановить прежнее неограниченное правление, то, по крайней мере остаться на почве Декларации 23 июня. Таким образом, двор нуждался в удалении короля из Версаля, чтобы иметь возможность предпринять что бы то ни было; с другой стороны, приверженцам революции нужно было переселить его в Париж; орлеанская партия, если вообще такая существовала, должна бы была стараться застращать короля, чтобы принудить его к бегству, в расчете на то, что в его отсутствие Собрание назначит ее главу главным наместником королевства; наконец, народ, испытывавший большой недостаток в хлебе, должен был надеяться, что присутствие короля в Париже прекратит или уменьшит его нужду. При таком положении достаточно было малейшего повода, чтобы вызвать восстание, и двор доставил этот повод.

Под предлогом защиты от парижских волнений он созвал войска в Версаль, удвоил караулы, призвал драгунов и Фландрский полк. Эти военные приготовления вызвали живейшие опасения; распространился слух о контрреволюционном перевороте, говорили о предстоящем бегстве короля и о роспуске Собрания. В Люксембурге, в Пале-Рояле, в Елисейских полях появились незнакомые формы, черные или желтые кокарды; противники революции обнаруживали давно не замечавшуюся у них радость и оживление. Двор своим поведением подтверждал предположение и раскрывал цель всех этих приготовлений.

Офицеры Фландрского полка были встречены населением города Версаля с беспокойством, зато во дворце в честь их устраивались празднества, и они были даже допущены к игорному столу королевы. Старались всеми способами обеспечить себе их преданность; королевская гвардия дала им обед. На этот обед были приглашены все офицеры находившихся в Версале драгунского и стрелкового полков, офицеры швейцарской гвардии, швейцарской сотни, военно-полицейского управления и, наконец, Главного штаба Национальной гвардии. Местом этого празднества был выбран большой театральный зал, который предназначен был исключительно для самых торжественных придворных празднеств и который со времени свадьбы второго брата короля открыт был всего только один раз — для приема императора Иосифа II. Королевским музыкантам было приказано присутствовать на этом, даваемом гвардией, празднестве. Во время обеда с восторгом был встречен тост за королевскую фамилию, а тост за нацию был пропущен или не принят. При второй перемене в обеденный зал были введены гренадеры Фландрского полка, швейцарцы и драгуны для того, чтобы они могли быть свидетелями торжества и приняли бы участие в выражении чувств, воодушевлявших всех участников празднества. Энтузиазм возрастал с минуты на минуту. Вдруг возвещают о прибытии короля; он появляется в зале пиршества в охотничьем костюме в сопровождении королевы, несущей на руках дофина. Раздаются восклицания любви и преданности; с обнаженными шпагами пьют за здоровье королевской фамилии; и в ту минуту, когда Людовик XVI покидает зал, музыка играет „О Richard! О mon roi, l'univers t'abandonne!“ (О Ричард, о мой король, вселенная тебя покидает!). Сцена являлась действительно многознаменательной: уланский марш и вино, которое лилось в таком изобилии, заставляли присутствующих утратить всякую сдержанность. Музыка начинает играть атаку; присутствующие, пошатываясь, кидаются в ложи, лезут как бы на приступ; раздают белые кокарды, а кокарды трехцветные топчут ногами, и затем вся эта толпа рассыпается по галереям замка, где придворные дамы осыпают ее поздравлениями и украшают лентами и кокардами.

Таково было это знаменитое торжество 1 октября. Двор имел неосторожность возобновить его 3-го числа. Нельзя не пожалеть об этой роковой неосторожности. Двор не умел ни покоряться своей судьбе, ни изменять ее. Сбор войск вовсе не предупредил нападение Парижа; наоборот, он вызвал его; банкет нисколько не сделал преданность солдат более надежной и в то же время увеличил нерасположение народа. Для обеспечения безопасности двора не требовалось столько рвения, а для бегства — столько приготовлений. Но двор никогда не умел сразу решиться на надлежащие меры для достижения своих замыслов, довольствовался полумерами, а иногда, когда решимость, наконец, являлась, бывало уже слишком поздно.

В Париже известие о версальском пире вызвало сильные волнения. Начиная с 4-го числа, все предвещало восстание: глухой ропот, вызывающее поведение противников революции, опасения заговоров, негодование против двора, все возрастающий страх перед наступающим голодом; толпа уже обращала свои взгляды на Версаль. 5-го числа бунт вспыхнул со страшной, неудержимой силой; сигналом к нему послужило полное отсутствие муки. Какая-то молодая девушка ворвалась на гауптвахту, захватила там барабан и побежала с ним по улице, барабаня и выкрикивая „Хлеба! Хлеба!“ Вскоре к ней присоединилась целая масса других женщин; эта толпа, все время возрастая, направилась к ратуше; она оттеснила конную стражу, бывшую у дверей, и ворвалась внутрь, требуя хлеба и оружия; выломала двери, завладела оружием, ударила в набат и направилась к Версалю. Вскоре толпами собравшийся народ начал заявлять то же желание, и крик „В Версаль!“ сделался всеобщим. Впереди всех пошли женщины под предводительством Майяра, одного из участников взятия Бастилии. За ними заявили желание следовать народ, Национальная гвардия, французские гвардейцы. Напрасно комендант Лафайет противился этому желанию, — ни его усилия, ни его популярность не могли восторжествовать над упорством толпы. В продолжение семи часов говорил он с ней и удерживал ее. Наконец, выведенная из терпения таким промедлением и не слушая его более, она решила идти без него. Раз не удалось удержать ее, Лафайет сознал, что теперь его обязанность следовать за ней, чтобы сдерживать ее. Он добился от общественного управления разрешения и в 7 часов вечера дал сигнал к выступлению.

В Версале также было волнение, хотя и не такое грозное, как в Париже, Собрание и Национальная гвардия были взволнованы и раздражены. Двукратное пиршество телохранителей, поощрение, оказанное им королевой, которая сказала: „Я была очарована в четверг“, отказ короля принять Декларацию прав человека, его проволочки и недостаток в съестных припасах вызывали тревогу у народных представителей и вселяли в них подозрение. У Петиона, который сообщил Собранию о версальском пире, один из роялистских депутатов потребовал обосновать обвинения и указать, кого он считает виновником. На это Мирабо вскричал: „Пусть будет положительно объявлено, что за исключением короля — все подданные подлежат одинаковой ответственности, тогда я приведу вам доказательства“. Эти слова, которые явно указывали на королеву, заставили замолчать правую сторону. После и перед этими неприязненными прениями происходили не менее оживленные прения по поводу отказа короля принять Декларацию прав и по поводу голода в Париже. Наконец, была избрана депутация, которая должна была потребовать от короля полного принятия Декларации прав и ускорения всеми возможными средствами снабжения столицы съестными припасами. В это время объявили о прибытии в Версаль женщин под предводительством Майяра.

Их появление было совершенно неожиданным, так как они останавливали всех курьеров, которые могли бы сообщить об их приближении. Двор пришел в ужас. Версальские войска взялись за оружие и окружили дворец; но женщины вовсе не были настроены враждебно. Их предводитель Майяр уговорил их явиться в качестве просительниц; они просто изложили свои жалобы сначала Собранию, потом — королю. Таким образом, начало этого мятежного вечера прошло довольно спокойно. Но трудно было предполагать, что не явится причины к столкновениям и раздорам между этой беспорядочной толпой и телохранителями, ставшими предметом такой ненависти. Телохранители были размещены во дворе дворца перед Национальной гвардией и Фландрским полком. Промежуток, разделявший их, был заполнен женщинами и участниками взятия Бастилии. Среди беспорядка, неизбежного следствия подобного сближения, началась драка. Это было сигналом к беспорядку и схватке. Один офицер из телохранителей ударил саблей парижского солдата, за что был ранен выстрелом в руку. Национальная гвардия выступила против телохранителей. Схватка сделалась довольно сильной и стала бы кровопролитной, если бы не ночь и не дурная погода и если бы телохранители не получили приказания прекратить огонь и отступить. Но так как их считали зачинщиками, то толпа была в сильном ожесточении против них; она ворвалась в их казармы; два телохранителя были ранены, а третьего лишь с трудом удалось спасти.

Во время всей этой борьбы двор трепетал; обсуждался вопрос о побеге короля, приготовлены были кареты. Но караул Национальной гвардии заметил кареты у решетки оранжереи; их заставили вернуться и заперли решетку. К тому же и король, который или не знал до сих пор о замыслах двора, или не верил в возможность привести его в исполнение, отказался от бегства. К его опасениям примешались вообще его миролюбивые наклонности, и он не хотел ни отражать нападения, ни спасаться бегством. Он опасался, что если его победят, то его постигнет та же участь, которая постигла в Англии Карла I, а бежать не хотел, так как боялся, что в его отсутствие герцог Орлеанский будет провозглашен наместником королевства. Между тем дождь, усталость и бездействие телохранителей укротили ярость толпы. В это время явился Лафайет во главе парижской армии.

Его присутствие успокоило двор, а ответы короля парижской депутации удовлетворили толпу и армию. Вскоре деятельность Лафайета, его ум и дисциплина парижской гвардии повсюду водворили порядок. Тишина восстановилась. Толпа женщин и волонтеров, побежденная усталостью, разошлась. Одним только национальным гвардейцам поручена была охрана дворца; все другие были приняты на ночлег своими версальскими братьями по оружию. Около двух часов утра королевская фамилия, утомленная тревогами этой страшной ночи, наконец, могла отдохнуть. В пять часов утра Лафайет, обойдя посты, вверенные его гвардии, и, убедившись, что все в порядке и город спокоен, тоже на некоторое время мог забыться сном.

Но около шести часов несколько человек из народа, более пылких, чем другие, и раньше других проснувшиеся, стали бродить вокруг дворца. Они нашли незапертой решетку, известили об этом своих товарищей и через этот проход проникли во дворец. К несчастью, внутренние посты были заняты не парижской гвардией, а телохранителями. Это роковое обстоятельство было причиной всех несчастий этой ночи. Внутри стража не была даже удвоена; решетки едва осмотрели, и караул исполнялся так же небрежно, как и в обыкновенное время. Возбужденная толпа, проникшая в Версаль, заметила у окна одного из телохранителей и выругалась по его адресу; он выстрелил и ранил одного из них. Они бросились тогда на телохранителей, которые защищались геройски и отстаивали каждый шаг; один из них воспользовался временем, чтобы разбудить королеву, которой особенно угрожали нападающие, и она полуодетая убежала к королю. Во дворце поднялась страшная суматоха.

Лафайет, узнав о вторжении толпы в королевское жилище, вскочил на лошадь и пустился во весь опор к месту опасности. На площади он встретил телохранителей, окруженных разъяренной толпой, хотевшей их перебить. Он бросился в середину, подозвал на помощь стоявших недалеко нескольких солдат французской гвардии, рассеял толпу, спас телохранителей и поскакал во дворец. Там уже были гренадеры французской гвардии; они при первой же тревоге явились на защиту телохранителей, из которых многие были уже жестоко умерщвлены. Но дело еще не кончилось; толпа собралась на мраморном дворе под королевским балконом и громкими криками требовала короля. Король вышел. Народ потребовал, чтобы он выехал в Париж; он обещал туда поехать вместе со своим семейством. Взрыв рукоплесканий приветствовал эти слова короля. Королева решила последовать за ним; но предубеждение против нее было так сильно, что путешествие ее становилось опасным; надо было примирить с ней массу. Лафайет предложил ей выйти с ним вместе на балкон; после некоторого колебания она согласилась. Они вышли вместе; чтобы дать понять себя этой возбужденной толпе, чтобы победить ее неприязнь и возбудить энтузиазм, Лафайет почтительно поцеловал руку королевы, толпа ответила на это криками одобрения. Оставалось еще примирить толпу с телохранителями: Лафайет вышел с одним из них, приколол к его шляпе свою собственную трехцветную кокарду и обнял его на глазах у народа, и народ закричал: „Да здравствуют телохранители!“ Так кончилась эта сцена. Королевское семейство выехало в Париж под охраной Национальной гвардии и своей собственной стражи.

Возмущение 5 и 6 октября было истинно народным движением. Не надо искать тайных мотивов этого возмущения или приписывать его скрытому честолюбию. Оно было вызвано неосторожностью двора. Обед телохранителей, слухи о бегстве короля, страх междоусобной войны и голод были единственными причинами, поднявшими Париж против Версаля. Если частные подстрекатели, относительно существования которых остаются даже после самых тщательных расследований сомнения, и способствовали этому движению, они не изменили ни направления его, ни цели. Результатом этого события было уничтожение прежнего придворного режима; оно отняло у двора его стражу, перенесло королевскую резиденцию из Версаля в столицу — центр революции — и поместило его среди народа.

11 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Франсуа Минье - История Французской революции с 1789 по 1814 годы

Глава III

С 6 октября 1789 г. до смерти Мирабо в апреле 1791 г.

Продолжение октябрьских событий. — Преобразование провинций в департаменты. — Организация административных и муниципальных властей по принципу народного господства и выборов. — Финансы; все средства, к которым прибегали, оказались недостаточными. — Объявление имуществ духовенства национальным достоянием. — Продажа духовных имуществ вызвала появление ассигнаций. — Гражданская организация духовенства; религиозное противодействие епископов. — Годовщина 14 июля; уничтожение титулов. — Союз братства на Марсовом поле. — Новая организация армии — противодействие офицеров. — Раскол по поводу гражданской организации духовенства. — Клубы. — Смерть Мирабо. — В течение этого времени разделение партий становится все более заметным.


Эпоха, о которой говорится в этой главе, более замечательна резким разделением партий, чем важными историческими событиями. По мере того, как преобразовывалась государственная организация и законы, люди, интересов которых это касалось, стали противодействовать им. С самого созыва Генеральных штатов революция приобрела себе врага в лице двора; после соединения сословий и отмены привилегий к нему присоединилось дворянство; с установлением одного Законодательного собрания и неприятием двух палат — ее врагами стали министры и сторонники английского государственного строя. Против нее же стали провинции, как только проведено было разделение на департаменты. Со времени появления декрета об имуществах и гражданском устройстве духовенства — противниками ее стали все священники; после издания новых военных законов — все офицерство. Казалось бы, Собранию не надо было вводить столько перемен сразу, чтобы не создавать себе стольких врагов, но общие планы Собрания, его нужды, а также происки противников принуждали его к этому.

Как двор, после 14 июля, так и Собрание, после 5 и 6 октября, имели своих эмигрантов. Мунье и Лалли-Толендаль вышли из Собрания, отчаявшись в осуществлении свободы, раз их мнение не имело более последователей. Убежденные в правильности своих взглядов, они хотели, чтобы народ, освободив 14 июля Собрание, не вмешивался больше в политику. Это требование означало только непонимание революционных увлечений. Стоит раз воспользоваться услугами народа, чтобы стало трудным затем устранить его вмешательство; лучше поэтому, не сопротивляясь, стремиться регулировать это вмешательство. Лалли-Толендаль отказался от звания француза и возвратился в Англию, страну его предков. Мунье отправился в свою провинцию Дофине, где он намеревался поднять восстание против Собрания. Было, однако, непоследовательно ввиду недовольства одним восстанием поднимать другое, в особенности столь выгодное для противной партии; его же собственная партия была слишком слаба, чтобы противодействовать в одно и то же время и старому режиму, и напору революции. Несмотря на все свое влияние в Дофине, где он управлял прежними возмущениями, Мунье не мог из нее создать, как хотел, душу восстания, но его слабая попытка показала Собранию, что старинная провинциальная организация может привести к гражданской войне и потому должна быть реформирована.

После 5 и 6 октября народные представители последовали за королем в столицу, где их присутствие помогло водворению спокойствия. Народ был удовлетворен прибытием короля; причины, заставившие его волноваться, миновали. Герцог Орлеанский, которого правильно или нет называли инициатором волнений, был удален; он согласился уехать с поручением в Англию. Лафайет решился поддерживать порядок; Национальная гвардия, одушевленная лучшими желаниями, привыкала все более и более к дисциплине и повиновению; муниципалитет после неизбежного во всяком новом учреждении первоначального неустройства стал все более приобретать авторитет. Оставалась еще одна причина недовольства — голод. Несмотря на самопожертвование и предупредительность комитета, занятого снабжением населения съестными припасами, ежедневные народные собрания мешали общественному спокойствию. Однажды народ, во время страдания легко поддающийся обману, но ложному доносу задушил некоего Франсуа, булочника, о котором ходили несправедливые слухи, что он скупает хлеб. Тогда 21 октября был издан военный закон, который давал муниципалитету право действовать вооруженной силой войска для рассеяния сборищ, если народ не расходился по предварительно сделанному приглашению. Власть была в руках класса, заинтересованного в порядке; городские власти и Национальная гвардия были подчинены Собранию; стимулом этого времени было подчинение законам. Депутаты стремились только к завершению конституции и преобразованию государства. Они должны были спешить с этим, так как их враги создавали им препятствия, пользуясь для этого остатками старого режима. На всякую их попытку подобного рода депутаты отвечали изданием декрета, который, изменяя старый порядок вещей, отнимал у них средства нападения одно за другим.

Собрание начало с того, что разделило королевство правильным и равномерным образом. Провинция, с сожалением взиравшая на отмену своих привилегий, составляла отдельные государства с достаточно обширной территорией и слишком самостоятельной администрацией, — следовало ограничить их пространство, дать им новые названия и подчинить их общему управлению. 22 октября Сьейес и Туре представили Собранию проект от имени комиссии, два месяца занимавшейся этим вопросом, и Собрание приняло его.

Франция была разделена на 83 департамента, одинаковых по пространству и количеству населения; департаменты были разделены на округа, округа на кантоны. Администрация была в иерархическом отношении везде одинакова. В каждом департаменте был административный совет, состоявший из тридцати шести членов, и исполнительный комитет из пяти; первый из них, как показывает само название, постановлял решения, второй приводил их в исполнение. Округ был устроен по тому же образцу, но только в меньшем масштабе, и у него был административный совет и исполнительный комитет, только количество членов в них было меньше, и они были поставлены в зависимость от административных учреждений департамента. Кантон, состоящий из пяти-шести приходов, был только избирательной единицей, — активные граждане (а чтобы быть таковыми, следовало платить налог в размере трехдневного заработка) собирались для выборов депутатов и судей. Все в новом плане было подчинено выборному началу, но выборы были двухстепенные. Было сочтено неосторожным предоставить массе прямой выбор депутатов, но в то же время отстранить ее совсем признавалось несправедливым; из затруднения полагали выйти при помощи двухстепенной подачи голосов. Активные граждане кантона избирали из своей среды выборщиков с целью при их посредстве избрать депутатов в Национальное собрание, администрацию департамента и округа и, наконец, судей. В каждом департаменте имелся уголовный, в каждом округе гражданский, а в каждом кантоне мировой суд.

Таково было устройство департамента. Оставалось еще создать такое же для общины. Управление общины было вручено общему совету и муниципалитету, число членов которого было пропорционально населению городов. Муниципальные чиновники выбирались непосредственно народом, и только они одни могли требовать содействия военной силы в случае беспорядка. Община составляла первую степень ассоциации, королевство — последнюю, департаменты были посредниками между общиной и государством, между интересами общегосударственными и чисто местными.

Установление этого плана давало народу господство; от самих граждан зависело избрание судей; им была вверена их собственная администрация; они делились на такие группы, которые, не лишая государство подвижности, поддерживали связь между его частями, не позволяя им обособиться. План этот был причиной недовольства многих провинций. Лангедок и Бретань протестовали против нового деления государства, а в свою очередь парламенты Меца, Руана, Бордо и Тулузы поднялись против уничтожения вакационных палат, отмены сословных преимуществ и сословного управления в провинциях. Представители старого режима не брезгали ничем, чтобы остановить Собрание в его шествии к нововведениям; дворянство волновало провинции, парламенты постановляли решения, духовенство издавало послания, а писатели пользовались свободой печати, чтобы нападать на революцию. Главными врагами революции были дворяне и духовенство. Парламенты не имели связи с нацией и составляли только судебную корпорацию, опасность со стороны которой устранялась уничтожением парламентов, тогда как дворяне и духовенство имели в своем распоряжении средства для возбуждения волнений, пережившие даже их самих. Сначала они тайно подкапывались под Собрание, а затем стали действовать более открыто, духовенство — поднимая местные восстания, а дворянство — вооружая Европу против революции. Они сильно надеялись на анархию, но анархия принесла много бед Франции и нисколько не улучшила их корпоративное положение. Теперь нам надо рассмотреть, каким образом духовенство дошло до вражды к революции, для чего нам придется немного вернуться назад.

Революция, начавшись из-за финансов, не могла еще покончить с затруднениями, вызвавшими ее. Собрание было занято более серьезными предметами. Созванное не затем только, чтобы кормить администрацию, но и чтобы дать устройство государству, оно должно было время от времени откладывать свои законодательные прения, чтобы заняться насущными потребностями казны. Неккер предложил временные ассигновки, и они были приняты Собранием по доверию, почти без прений. Несмотря на такую услужливость, Неккер все-таки видел, что финансы находятся в зависимости от конституции, а министерство от Собрания. 9 августа был декретирован первый заем в 30 миллионов, но он не удался; следующий заем в 80 миллионов, декретированный 27 августа, оказался недостаточным. Налоги были частью ограничены, частью уничтожены и ввиду трудности взимания не приносили ничего. Было бесполезно обращаться к общественному доверию, которое уже однажды отказало в своей помощи, и вот в сентябре Неккер предложил, как единственное средство, чрезвычайный налог, в виде единовременной уплаты 4-й части дохода. Определение дохода зависело только от самого гражданина, и он подтверждал свое показание посредством простой клятвы: „Я объявляю по правде“, так хорошо рисующей это время честности и патриотизма.

Мирабо принялся уговаривать Собрание дать Неккеру финансовую диктатуру. Он говорил о настоятельных нуждах государства, о работах Собрания, не позволяющих ему обдумать план министра или придумать другой выход; он говорил, что Неккер ручается за свой план; он указывал, что Собрание может сложить ответственность на Неккера, оказав ему доверие. Увидев, однако, что одни не одобряли взглядов министра, а другие находились в подозрении относительно чистоты его отношений к министру, Мирабо окончил свою, одну из лучших, им когда-либо произнесенных, речь указанием на наступающее банкротство: „Вотируйте за этот чрезвычайный налог, лишь бы он дал необходимые средства. Вотируйте за него, так как, если вы даже сомневаетесь в его справедливости, то вы не сможете отрицать его необходимости и нашего бессилия его заменить чем-нибудь другим. Вотируйте за него, так как общественное дело не терпит никакой задержки, и мы будем отвечать за каждую отсрочку. Берегитесь просить повременить — несчастье не ждет… Вспомните, господа, смешное восклицание, раздавшееся из Пале-Рояля, по поводу ничтожной опасности, которая могла явиться только в больном воображении или была следствием коварных замыслов недобросовестных людей: „Катилина у ворот Рима — а мы рассуждаем“. На самом деле около нас не было тогда ни Катилины, ни опасности, ни заговоров, ни Рима. Но теперь банкротство перед нами, оно грозит уничтожить вас, вашу собственность, вашу честь, а вы рассуждаете“. Мирабо увлек Собрание, и среди всеобщих аплодисментов патриотический налог был принят.

Но это средство внесло лишь временную поддержку. Финансы революции требовали более глубоких и смелых мер, — мало было поддерживать революцию, надо было еще покрыть громадный дефицит, мешавший ее развитию и угрожавший ее будущности. Оставалось только одно средство — объявить имущества духовенства национальными и продать их для пополнения казны. Общественные интересы этого требовали, да это было и вполне справедливо, так как духовенство никогда не было собственником, а только управителем имуществ, пожертвованных религии, а не священникам. Нация, взяв на себя содержание церкви и духовенства, могла эти имущества присвоить и получить таким образом значительный источник доходов и достичь великого политического результата.

В государстве не должно было оставаться независимой и особенно старинной корпорации, так как во время революции все, что держится старины, ей враждебно. Духовенство, благодаря своей мощной организации, чуждой новым веяниям, представляло собой республику в королевстве. Подобная форма организации отвечала совершенно другому общественному строю, когда не было единого государства и каждое сословие заботилось о самоустройстве и самоуправлении. У духовенства были папские постановления, у дворянства — ленные законы, у народа — общинное самоуправление. Все было независимо, потому что все было разрознено. Теперь, когда должности сделались общественными, из духовенства предполагалось сделать религиозную магистратуру точно так, как из королевской власти сделали магистратуру политическую. Чтобы сделать церковь национальной, государство желало перевести духовенство на жалованье и отнять у него имущество, обеспечив за это ему, однако, приличную часть доходов. Вот каким образом была введена серьезная реформа, уничтожившая старинное церковное устройство.

Далее, самой существенной потребностью было уничтожение десятины, и так как это был налог, оплачиваемый сельским людом, то отмена должна была обратиться ему на пользу. Таким образом налог, объявленный подлежащим выкупу в ночь на 24 августа, был отменен 11-го числа вовсе без вознаграждения. Духовенство сперва восставало против этого, но, наконец, догадалось согласиться. Епископ Парижский, отказавшись от имени духовенства от десятины, остался верен духу, проявленному привилегированными сословиями в ночь на 4 августа. На этом пожертвования духовенства и закончились.

Несколько дней спустя поднялись прения о том, кому теперь должно принадлежать церковное имущество. Епископ Отенский Талейран предложил духовенству доверить их нации, которая употребит их на поддержку церкви для покрытия своих долгов. Он доказывал справедливость и умеренность этой меры и ту громадную поддержку, которую она принесет нации. Имущества духовенства заключались в нескольких миллиардах; вычитая отсюда долги, лежащие на этих имуществах, расходы по отправлению богослужения, содержание госпиталей и церковнослужителей, оставалась еще крупная сумма, вполне достаточная, чтобы погасить национальные долговые обязательства, как пожизненные, так и постоянные, и выкупить судебные должности. Против этого предложения восстало все духовенство, прения велись очень живо, но, несмотря на сопротивление духовенства, было решено, что оно никогда и не было собственником, а только простым хранителем имуществ, пожертвованных милостью короля или верующих, и нация, содержа духовенство на свой счет, должна получить обратно свои пожертвования. 2 декабря 1789 г. был издан декрет, которым церковное имущество передавалось нации.

С этого момента берет начало ненависть духовенства к революции. Будучи более сговорчивым в начале заседаний Генеральных штатов, чем дворянство, со времени потери своего имущества духовенство выказало себя таким же ненавистником нового режима, только еще более горячим и неутомимым. Взрыва не было только потому, что декрет, отчуждая имущества духовенства в пользу нации, не продавал их тотчас же. Управление ими осталось в руках духовенства, и оно надеялось, что имущество будет служить только обеспечением государственного долга и никогда не будет продано.

В действительности было очень трудно продать эти имущества, а времени терять было нельзя, так как казна держалась исключительно займом у дисконтной кассы, которая, доставляя ей деньги, сама начинала терять свой кредит ввиду выпуска билетов. В поисках за новыми финансовыми средствами, наконец, было испробовано все. Для того, чтобы покрыть расходы настоящего и будущего года, приходилось продать имущество духовенства на 400 миллионов ливров. Для облегчения этой операции парижский муниципалитет подписался на значительную сумму; его примеру последовали и муниципалитеты провинциальные. Они должны были внести в казну стоимость имуществ, получаемых ими от государства для перепродажи частным лицам, но у них не было ни денег, ни покупателей. Что было делать? Они выпустили муниципальные билеты, которыми предполагали уплачивать кредиторам до тех пор, пока не накопится достаточная сумма денег, чтобы выкупить эти билеты обратно. Тут только поняли, что вместо муниципальных билетов следовало выпустить государственные с принудительным курсом, которые заменяли бы звонкую монету; это упростило и объединило бы всю финансовую операцию; таким образом появились ассигнации.

Это нововведение очень помогло революции, и оно одно дало возможность продавать церковные имущества, так как ассигнации, будучи средством уплаты для государства, были залогом для кредиторов. Получив ассигнации, они вовсе этим не выражали согласия получить в уплату за ту сумму, которую они дали звонкой монетой, землю. Но рано или поздно ассигнации должны были попасть к людям, желающим за них получить землю; ассигнации при этом уничтожались, как уничтожается всякое залоговое свидетельство. Для того, чтобы ассигнации исполняли свое назначение, их обращение было сделано обязательным, для постоянства курса их выпускали не больше, чем на стоимость имений, определенных для продажи, а чтобы они не падали от слишком внезапного размена, на них стали давать проценты. С самого их выпуска Собрание хотело придать им прочность звонкой монеты. Оно надеялось, что звонкая монета, спрятанная из недоверия, появится снова, и ассигнации с ней будут соперничать. Обеспечение ассигнаций имениями делало их надежными, а проценты, получаемые с них, — выгодными, но эти проценты прекратились уже при втором выпуске ассигнаций. Вот какое было начало этих бумажных денег, выпущенных из необходимости и предусмотрительности. Они дали революции возможность выполнить много великих дел и потеряли свою цену по причинам, зависящим не столько от самой этой монеты, сколько от употребления, сделанного из нее впоследствии.

Когда после декрета 29 декабря духовенство увидело, что управление его имуществом перешло в руки муниципалитета, что назначена продажа имений на сумму 400 миллионов ливров, что появились бумажные деньги, облегчавшие эту продажу, оно ничем не захотело пренебречь, чтобы спасти свои богатства. Была сделана последняя попытка; духовенство предложило реализовать от своего имени заем в 400 миллионов ливров, но в этом ему было отказано, так как иначе пришлось бы его снова признать собственником того имущества, которого, по прежде выпущенному декрету, оно являлось только администратором. Тогда духовенство стало стараться всеми возможными способами мешать операциям муниципалитетов. На юге оно подняло католиков на протестантов, в проповедях запугивало верующих, в исповедальнях говорило о продаже имений как о святотатстве, с кафедры старалось набросить тень подозрения на чувства Собрания. Оно поднимало в собраниях, по мере возможности, религиозные вопросы, исключительно чтобы его скомпрометировать и смешать свои личные интересы с религиозными. Например, всю несостоятельность и вред монашеских обетов в это время прекрасно понимало само духовенство. После их уничтожения 13 февраля 1790 г. епископ из Нанси предложил неожиданно и не без коварства, чтобы католическая религия одна имела право совершать открыто богослужения. Собрание возмутили мотивы этого предложения, и оно отклонило его. То же самое предложение было сделано снова в другом заседании. После бурных споров Собрание объявило, что из уважения к Высшему Существу и к католической религии, единственно поддерживаемой на государственные средства, оно не может считать возможным решать предложенный вопрос.

В таком настроении находилось духовенство в июне и июле 1790 г., когда Собрание занялось его внутренней организацией. Духовенство ожидало с нетерпением этого случая, чтобы возбудить раскол. Этот неосторожный проект, принятие которого принесло столько зла, стремился возродить церковь на древних началах и ввести чистоту веры. Он был придуман не философами, а строгими христианами, желавшими, чтобы религия опиралась на конституцию и чтобы обе они способствовали благу государства. Предполагалось число епископов свести к числу департаментов, церковное деление страны сделать соответственным гражданскому; далее, епископа должны были выбирать те же избиратели, что выбирали депутатов или членов администрации, капитулы должны были быть уничтожены, а каноники заменены викариями. Все это не затрагивало ни веры, ни богослужения. Прежде в продолжение долгого времени епископы и другие церковнослужители выбирались народом, а что касается епархиального разграничения, то это было делом чисто материальным, а не религиозным. Оставалось еще содержание духовенства, и оно было назначено в таком большом размере, что если доходы высших лиц духовенства и уменьшились, зато у священников, составляющих большинство духовного сословия, они были увеличены.

Гражданское устройство церкви, однако, представляло собой слишком удобный предлог для смут, чтобы не воспользоваться им как таковым. С началом прений архиепископ Экский возражал против взглядов церковного комитета. Судя по его словам, уставы церкви не разрешали, чтобы епископы были выбираемы гражданской властью; перед самой баллотировкой декрета епископ Клермонтский подтвердил взгляды епископа Экского и вышел из зала во главе всех недовольных. Декрет прошел, но духовенство стало воевать против революции. С этого момента оно еще теснее сошлось с недовольным дворянством. Оба привилегированных класса, считая себя одинаково потерпевшими, употребляли все свои усилия, чтобы мешать приведению в исполнение реформ. Едва только были образованы департаменты, как они послали туда комиссаров, чтобы собрать выборщиков и провести новые выборы. Они не столько надеялись на проведение на выборах своих кандидатов, сколько на могущее возникнуть между Собранием и департаментами разногласие. Этот замысел был разоблачен с трибуны и, сделавшись известным, не мог удаться. Его инициаторы принялись тогда за дело иначе; наступал конец полномочий депутатов Генеральных штатов, ибо, по желанию округов, они были выбраны только на один год; привилегированные классы воспользовались этим, чтобы требовать новых выборов в Собрание. Если бы они добились этого, то получили бы большое преимущество; поэтому они и ссылались теперь на желания народа. „Без сомнения, — отвечал им Шапелье, — вся власть сосредоточена в народе, но это неприменимо в данном случае; обновить теперь состав Собрания, когда конституция еще не кончена, значило бы уничтожить ее, а вместе с ней и свободу. Этого и добиваются люди, желающие видеть гибель свободы и конституции и возрождение различия сословий, расточительности государственных доходов и злоупотреблений, которые идут рука об руку с деспотизмом“. Взгляды всех устремились направо, на аббата Мори. „Отправьте таких людей в тюрьму, — резко воскликнул он, — а если вы их не знаете, то и не говорите о них“. „Невозможно себе представить, чтобы конституцию составило не одно и то же собрание, — продолжал Шапелье. — К тому же старых выборщиков больше не существует; округа входят в состав департаментов, сословия более не различаются. Таким образом, предложение о прекращении прежних полномочий лишено всякого смысла. Депутаты, полномочия которых теперь затронуты, поступят против конституции, если оставят это Собрание. Их присяга приказывает им оставаться здесь, а общественная польза этого требует.“ „Нас обманывают софизмами, — возразил аббат Мори, — с какого времени стали мы Национальным конвентом? Мне говорят о клятве, данной 20 июня, нисколько не беспокоясь, что она вовсе не уничтожает присягу, принесенную нами нашим избирателям! Наконец, господа, составление конституции закончено, нам остается только объявить, что король обладает полной исполнительной властью; мы собраны здесь только для того, чтобы укрепить за французским народом влияние на законодательство, постановить, что налоги возможны только с согласия народа; укрепить нашу свободу. Итак, конституция закончена, и я протестую против всякого декрета, который ограничивает право народа на представительство. Основатели свободы должны уважать свободу нации; она выше нас, мы уничтожаем свою власть, ограничивая власть нации“.

12 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Франсуа Минье - История Французской революции с 1789 по 1814 годы

Правая сторона приняла слова аббата Мори рукоплесканиями. Мирабо тотчас же поднялся на трибуну. „Нас спрашивают, — сказал он, — когда депутаты стали Национальным конвентом? Я отвечаю: с того дня, когда найдя вход сюда окруженным солдатами, они пошли в первое попавшееся место, где явилась возможность собраться, и поклялись лучше погибнуть, чем изменить нации и отступиться от ее прав. Сущность наших полномочий, каковыми бы они ни были раньше, изменилась в этот день. Каковы бы они ни были, повторяю, наши усилия, наши труды их узаконили, а согласие нации их освятило. Все вы помните слова того героя древности, который пренебрег законными формальностями, чтобы спасти свое отечество. Потребованный к ответу как мятежник, он ответил трибуну: клянусь, я спас отечество! Господа, — продолжал Мирабо, обернувшись к депутатам общин, — клянусь, вы спасли Францию“. Собрание поднялось одним неудержимым движением и объявило, что оно разойдется, только завершив начатое дело.

Движение против революции вне стен Собрания тем временем все более и более увеличивалось. Были попытки подкупить или расстроить армию, но Собрание приняло серьезные меры на этот случай: оно лишило двор возможности производства в чины, чем привлекло войско к себе. Граф д'Артуа и принц Конде, уехавшие после 14 июня в Турин, устроили сношение с Лионом и югом, но так как эмиграция не была еще в такой силе, как потом в Кобленце, и не имела поддержки внутри страны, то все их планы были недействительны. Той же участи подверглись и все старания духовенства поднять бунт в Лангедоке. Им не удалось возбудить религиозную войну, и там произошло только несколько небольших вспышек. Нужно время, чтобы образовать партию, и еще большее, чтобы заставить ее решиться на серьезную борьбу. Более осуществимым был план вывезти тайно короля и доставить его в Перон. Маркиз Фавра с помощью брата короля готовился к исполнению этого плана, но заговор был открыт. Маркиз был приговорен парижским судом к смертной казни. Из этого плана ничего не вышло, так как делалось слишком много приготовлений. Бегство короля после октябрьских событий могло быть только тайным, как это и случилось немного позже.

Двор находился в затруднительном и двусмысленном положении. От него исходили все контрреволюционные попытки, но он никогда в них не признавался. Более чем когда-либо двор чувствовал свою слабость и зависимость от Собрания, и, горячо желая этого избегнуть, он все-таки боялся сделать подобную попытку, так как знал, что успех слишком труден. Вот почему двор только возбуждал к оппозиции других, не принимая в ней открытого участия; с одними он мечтал о старом режиме, с другими только лишь об обуздании революции. Мирабо с некоторого времени стал вести с двором переговоры. Будучи одним из главных творцов реформы, он хотел дать ей прочность, соединив партии. Его план был — склонить двор в пользу революции, а не выдать ее двору. Поддержка, которую он предложил, была конституционная, да она и не могла быть иной, ибо его сила была в любви к нему народа и в популярности, приобретенной за убеждения. Но он ошибся, позволив себя купить. Если бы не его громадные потребности, заставлявшие его брать деньги за советы, то он не был бы виновнее, чем Лафайет, Ламет и жирондисты, которые все вели сношения с двором. Но ни тот, ни другой никогда не обладали вполне доверием двора, обращавшегося к ним в худшем случае. С их помощью двор старался задержать ход революции, а с противниками революции он мечтал ее задавить совершенно. Из всех демагогов Мирабо, благодаря своей силе и обаятельности, был наиболее влиятельным при дворе.

Среди всех этих заговоров и интриг Собрание неутомимо работало над конституцией. Была выработана судебная реформа во Франции. Все судебные должности были сделаны срочными. При господстве деспотического правления власть исходила от трона — чиновники назначались королем. При конституционном правлении чиновники выбирались народом. Только престол мог быть преемственным, всякая другая власть, не составляя ни личной, ни семейной собственности, не могла быть ни пожизненной, ни наследственной. Все законодательство этой эпохи находилось в зависимости от основного принципа — верховной власти народа. Даже судебные власти не были лишены известной подвижности. Суд присяжных — это демократическое учреждение, некогда существовавшее повсюду и только в одной Англии пережившее нашествие феодализма и усиление королевской власти, был введен в уголовном судопроизводстве. Для гражданского судопроизводства были свои специальные судьи. Был установлен постоянный суд, две судебные инстанции как средство против юридических ошибок, и кассационный суд, следивший за сохранением правительственных форм закона. Такая значительная власть, идущая от трона, могла быть зависимой, только будучи несменяемой; теперь власть была в руках народа, и ее можно было сделать срочной, ибо, подчиняясь всем, она в сущности не подчинялась никому.

Другим серьезным вопросом было право войны и мира; Собрание разрешило его правильно и справедливо после прений, не имевших равных в других заседаниях по красноречию. Вопреки обыкновению, инициатива была предоставлена королю, ибо война и мир касаются ближе исполнительной, чем законодательной власти. Тот, кто был более осведомлен о своевременности объявления войны или заключения мира, тот и предлагал их; Законодательный же корпус принимал или отвергал это предложение.

Народный поток, вышедший из берегов в борьбе со старым порядком, входил мало-помалу в свое русло. Новые преграды сдерживали его со всех сторон. Революционное правительство распространилось весьма быстро; Собрание дало новому порядку своего монарха — народное представительство, территориальное устройство, сильную армию, народный суд, духовенство, монету; оно нашло обеспечение государственного долга землей и средство справедливо переместить из одних рук в другие часть земельных имуществ.

Наступало 14 июля. Этот день был национальным праздником, годовщиной освобождения. Приготовлялись почтить этот день празднеством, способным возвысить дух граждан и утвердить между ними общую связь. На Марсовом поле хотели скрепить братство всего королевства, и там, на чистом воздухе, депутаты 83 департаментов, народное представительство, парижская гвардия и король должны были присягнуть конституции. Перед этим праздником либеральные члены дворянства предложили отмену титулов, и Собрание снова имело заседание, подобное заседанию 4 августа. Титулы, гербы, ливреи были уничтожены 20 июня, и тщеславие вместе с властью потеряло свои преимущества.

Это заседание ввело равенство повсюду и, отменив остатки прежнего времени, согласовало слово с делом. Титулы прежде давали право на должности; гербы отличали могущественные семьи; целые армии вассалов одеты были некогда в ливреи; рыцарские ордена защищали государство против врагов, а Европу против исламизма. Теперь ничего подобного не было: титулы потеряли свое действительное значение и смысл; дворянство, перестав быть силой, перестало быть также и красой; и власть, и слава должны были теперь приходиться на долю народа. Но дворянство, держась крепче за свои титулы, чем за привилегии, или, быть может, ища только предлога открыто высказаться, воспользовалось этой мерой, чтобы открыто заявить свою ненависть и эмигрировать. Как для духовенства его 1ражданское устройство, так и для дворянства отмена титулов была больше предлогом, чем настоящей причиной вражды к революции.

Наступило 14 июля; редко революция имела такие хорошие дни, только погода не подходила к великолепному празднику. Депутаты всех департаментов представлялись королю, и он их принял весьма любезно. Много выражений любви получил он в тот день, но только как король конституционный. „Ваше Величество, — сказал ему глава бретонской депутации, опустившись на одно колено и подавая ему свою шпагу, — я кладу в Ваши руки верную шпагу храбрых бретонцев; она обагрится только кровью Ваших врагов“. Людовик XVI его поднял, обнял и возвратил ему шпагу. „Лучшее место для нее в руках моих дорогих бретонцев; я никогда не сомневался ни в их любви, ни в их верности, уверьте их, что я отец, брат и друг всех французов“. — „Ваше Величество, — прибавил депутат, — все Ваши подданные Вас любят и будут любить как короля-гражданина“.

Праздник братства французов должен был происходить на Марсовом поле. Большие приготовления были едва закончены к сроку. Все парижане соперничали между собой в работах, чтобы все окончить к 14 июля. Утром в 7 часов шествие выборщиков представителей парижской общины, президентов округов, Национального собрания, парижской гвардии, представителей армии, союзов, департаментов тронулось в порядке с места, где прежде была Бастилия. Присутствие всей Национальной гвардии, развевающиеся флаги с патриотическими надписями, разнообразные костюмы, звуки музыки, радость народа делали это шествие величественным. Оно пересекло весь город, перешло Сену при пушечных выстрелах по понтонному мосту, наведенному накануне, и вошло на Марсово поле через Триумфальную арку, разукрашенную патриотическими надписями. Каждая группа заняла свое заранее назначенное место в порядке и при шуме приветствий.

Четыреста тысяч зрителей поместилось на дерновых скамьях, окружавших обширное пространство Марсова поля. Посреди возвышался алтарь в античном стиле, вокруг него в обширном амфитеатре виднелись король, его семья, Национальное собрание, муниципалитет; представители департаментов были размещены по порядку со своими флагами; представители Национальной гвардии и армии стояли в рядах со своими знаменами. Епископ Отенский в святительском облачении взошел на алтарь, 400 священников, одетые в белые ризы и с развевающимися трехцветными перевязями, разместились по четырем углам алтаря. Обедня была отслужена при звуках военной музыки; епископ Отенский затем благословил государственную хоругвь и 83 знамени.

Глубокая тишина наступила на всей площади, и Лафайет, назначенный в этот день командующим всей Национальной гвардией королевства, первый вышел, чтобы принести гражданскую присягу. Он был внесен гренадерами на руках к алтарю при криках народа и здесь, повышенным голосом, от своего лица, от лица войска и представителей департаментов сказал: „Мы клянемся быть всегда верными нации и королю; клянемся поддерживать всеми силами конституцию, данную Национальным собранием и принятую королем, и жить связанными неразрывными узами братства“. Залпы артиллерии, продолжительные крики „Да здравствует нация, да здравствует король!“, звуки музыки — все смешалось вместе. Председатель Национального собрания дал такую же клятву; все депутаты одновременно повторили ее. Людовик XVI затем поднялся и сказал: „Я, король французов, клянусь употреблять всю власть, данную мне конституционным актом, для поддержания конституции, установленной Национальным собранием и принятой мной“. Взволнованная королева подняла наследника на руках и, показывая народу, сказала: „Вот мой сын; он вместе со мной разделяет те же чувства“. В этот момент знамена склонились, раздались восклицания народа; подданные верили чистосердечию монарха, а он — привязанности своих подданных, и этот день закончился благодарственным гимном.

Еще некоторое время продолжались эти праздники братства. Игры, иллюминация, танцы были устроены городом в честь депутатов. Был дан бал на месте, где год тому назад стояла Бастилия. Решетки, скалы, развалины были разбросаны то тут, то гам, а на воротах была надпись, противоречившая прежнему назначению этого замка: „Здесь танцуют“. „Танцевали действительно от души, беспечно, — говорит современник, — на том самом месте, где проливалось столько слез, где так часто стонали мужество, гений и невинность и так часто заглушались крики отчаяния“. По окончании празднеств была выбита медаль в память их, и депутаты разъехались по департаментам.

Праздник братства послужил только перемирием. Окончился он, и партии снова начали мелкие интриги в самом Собрании и вне его. Герцог Орлеанский вернулся после исполнения своей миссии или, лучше сказать, из своего изгнания. Парламент вел следствие по поводу дней 5 и 6 октября, виновниками которых считали его и Мирабо. Следствие, приостановленное на время, продолжалось; двор показал еще раз свою неосторожность, так как не следовало поднимать обвинение, не имея возможности доказать его. Мирабо, после горячей речи против этого следствия, заставил замолчать правую сторону и с торжеством покончил с делом, которое было затеяно с целью застращать его.

Нападали не только на отдельных депутатов, но и на все Собрание. Двор интриговал против него; правая сторона старалась толкнуть его на крайние меры. „Нам дороги его декреты, — говорил аббат Мори, — но нам надо их еще три или четыре“. Субсидированные пасквилянты продавали у дверей Собрания свои сочинения, способные уничтожить доверие народа к Собранию, министры порицали и мешали ему. Неккер, которого не покидала мысль о своем прежнем значении, писал Собранию записки, где осуждал его постановления и давал советы. Он никак не мог переварить второстепенную роль, но, с другой стороны, не хотел и следовать решительным планам Собрания, противоречившим его мнению о постепенности реформ. Наконец, побежденный или уставший от бесполезных усилий, Неккер 4 сентября 1790 г. подал в отставку и выехал из Парижа. Ему пришлось ехать по тем же провинциям, где 14 месяцев тому назад его встречали как триумфатора. Во время революции люди забываются быстро, потому что народ живет повышенным темпом и видит много людей. Кто хочет его видеть благодарным, тот должен беспрерывно служить ему сообразно его желаниям.

Дворянство, получив с отменой титулов новый предлог для недовольства, продолжало свою контрреволюционную деятельность. Так как оно не могло поднять народ, находивший реформу выгодной для себя, то приступило к другому плану, казавшемуся ему верным. Оно покидало королевство массами с тем, чтобы вернуться обратно при поддержке Европы. Но, ожидая, пока эмиграция устроится и сумеет найти иностранных врагов революции, оно продолжало возбуждать против Собрания неудовольствие внутри страны. Войско с некоторых пор, как мы уже говорили, всякий старается привлечь на свою сторону. Новый военный закон был выгоден для солдат; чины, даваемые прежде исключительно дворянству, теперь получались по старшинству. Большая часть офицеров были преданы старому порядку и не скрывали этого. Вынужденные присягать нации, закону и королю, — а присяга эта сделалась обязательной, — некоторые из них бросали армию и увеличивали собой число эмигрантов.

Генерал маркиз Буйе долго отказывался дать гражданскую присягу, и если наконец и дал ее, то с намерением сделать из вверенного ему войска врага революции. Под его начальством было многочисленное войско, расположенное у северной границы. Ловкий, смелый, преданный королю, враг революции в ее тогдашнем развитии, но сторонник известных реформ, что позднее в Кобленце заставило счесть его подозрительным, он держал свою армию вдалеке от народа, желая, чтобы она оставалась верной и дисциплинированной. Своим осторожным поведением и обаянием сильного характера он сохранил привязанность и доверие солдат. Не то было в других местах; офицеры были предметом общей ненависти; их обвиняли в краже денег, отпускаемых на солдатский стол, и в бесконтрольном распоряжении полковыми суммами. Сюда присоединялось также различие в политических убеждениях. Все это вызвало военные волнения. Первое случилось в Нанси в 1790 г., испугало всех и чуть не сделалось сигналом к гражданской войне. Три полка — Шато Вье, Мэтр де Кам и Королевский — восстали против своих начальников. Буйе получил приказ идти на них во главе Мецского гарнизона и Национальной гвардии. После довольно горячего сражения ему удалось усмирить восставших. Собрание его поздравило, но Париж, видя в солдатах патриотов, а в Буйе заговорщика, пришел в волнение от этой новости. Начались сходки и потребовали суда над министрами, пославшими Буйе усмирить Нанси. Лафайету, поддерживаемому Собранием, которое, видя себя между контрреволюцией и анархией, мудро и смело протестовало против той и другой, удалось разогнать недовольных.

Противники революции радовались всякому затруднению Собрания. По их мнению, оно должно было или зависеть от толпы, или лишиться совершенно ее поддержки; в том и другом случае возврат к старому казался им скорым и возможным. Духовенство в свою очередь помогало им. Продажа имуществ, которой оно противодействовало всеми силами, шла выше назначенной цены. Народ, освобожденный от десятины и уверенный в покрытии национального долга, вовсе не сочувствовал духовенству и не желал служить ему орудием. Тогда оно, чтобы поднять смуту, воспользовалось введением гражданского устройства. Этот декрет Собрания не затрагивал, как мы показали выше, ни церковных уставов, ни веры. Король его утвердил 26 декабря, но епископы, находя его более неудобным для своих личных целей, чем противным церковным уставам, объявили декрет вмешательством в права духовной власти. Папа, несмотря на убедительную просьбу короля, отказался одобрить этот декрет, ибо он лишал папский престол во Франции всякого влияния и, наоборот, оказал нравственную поддержку протесту епископов. Тогда епископы объявили, что не примут участия во введении гражданского устройства; те из них, которые будут отрешены от должности, должны протестовать против этого неканонического акта; без утверждения папы учреждение епархии будет недействительным, и архиепископы не будут рукополагать епископов, выбранных гражданами.

Своим противодействием этому союзу духовенства Собрание еще более его укрепило. Если бы оно оставило недовольных священников в покое, они никогда бы не смогли поднять религиозную войну. Собрание, к сожалению, потребовало, чтобы духовенство присягнуло в верности — нации, закону и королю и поддерживало бы гражданское устройство церкви. Отказ от этой присяги влек за собой смещение от должности епископа или священника. Собрание надеялось, что высшее духовенство из выгоды, а низшее из честолюбия исполнят предъявленное им требование. Епископы же были уверены, что все духовенство последует их собственному примеру и, не принимая присяги, оставит государство без богослужения, а народ без священников. Но ни та, ни другая надежда не оправдались. Большая часть епископов и приходских священников, бывших в Собрании, не приняли присяги; но несколько епископов и довольно много священников согласились присягнуть. Протестующее духовенство было отрешено от должности, избиратели нашли им заместителей, которые и были рукоположены епископом Отенским и Лидаским Отставленное духовенство, однако, отказалось покинуть свои места, а своих заместителей объявило самозванными, таинства, совершаемые ими, недействительными и христиан, согласившихся принять их, отлученными от церкви. Они не уезжали из своих епархий, рассылали послания и в них возбуждали народ к неповиновению законам; таким образом, личные выгоды и новая организация духовенства сделались сперва вопросом религиозным, затем делом партии. Появилось два духовенства: одно конституционное, другое мятежное. Каждое имело своих приверженцев, и оба считали друг друга или бунтовщиками, или еретиками. Религия сделалась орудием для одного и препятствием для другого, смотря по тому, была ли она вопросом личной выгоды или страсти. Священники создавали фанатиков, революционеры — неверующих. Народ, который до той поры не был заражен этим злом высших классов, терял всюду веру своих отцов, благодаря неосторожности тех, которые предлагали им или веру, или революцию. „Епископы, — говорит маркиз де Феррьер, а его нельзя подозревать в излишнем осуждении духовенства, — отказались от всякого примирения и своими происками отвергали всякое соглашение; католической религией они жертвовали своему безрассудному упрямству и привязанности к земным благам“.

Перед народом, как перед властелином, заискивали все партии. Религия оказалась недействительным средством воздействия, — пришлось искать другого; таким, и притом могущественным средством в то время являлись клубы. Клубы в то время были частными собраниями, где спорили о мерах правительства, государственных делах, декретах Собрания. Их постановления пользовались известным влиянием, хотя и не имели никакой фактической силы. Первый клуб был основан бретонскими депутатами; они еще в Версале собирались вместе, чтобы согласовать свои действия. Когда Национальное собрание было перенесено из Версаля в Париж, то бретонские депутаты и их сторонники стали вести свои заседания в старом монастыре якобинцев, откуда клуб и получил свое название. Вначале эти заседания были приготовлениями к работе в Собрании, а затем, согласно мировому закону — все, что существует, развивается, — Якобинскому клубу показалось недостаточным оказывать влияние только на ход дел в Собрании. Клуб захотел оказывать воздействие на общество, на народ и ради этого допустил в число своих членов простых граждан. Его организация стала значительно шире, влияние возросло; обо всех его заседаниях писалось в газетах; он открыл отделения в провинции, и рядом с законной властью появилась другая власть, которая началась с советов первой, а кончила тем, что стала почти ею править.

Якобинский клуб, теряя свой первоначальный характер и становясь все более и более народным собранием, лишился нескольких из своих основателей. Они составили ядро нового клуба под названием Клуба 89 года. Во главе его стояли Сьейес, Шапелье, Лафайет и Ларошфуко, а в Якобинском — братья Ламеты и Барнав. Мирабо участвовал в обоих клубах, и оба одинаково искали его поддержки. Эти клубы, из которых один господствовал в Собрании, а другой в народе, были сторонниками нового порядка, хотя в различной степени. Аристократы, желая напасть на революцию своими собственными силами, стали открывать роялистские клубы, в противовес клубам народным. Первый клуб, названный „внепартийным“, продержался недолго, так как не представлял собой ничьих мнений. Возродившись под именем „монархического“, он собрал в число своих членов всех, разделявших его стремления. Желая быть популярным у народа, члены клуба стали раздавать народу хлеб, но народ, видя в основании клуба ловушку контрреволюционной партии, отказывался от всякой помощи, срывал его заседания и заставил несколько раз переменить места собраний. Наконец, ввиду того, что деятельность этого клуба служила частым поводом к вспышкам мятежа, городские власти принуждены были в январе 1791 г. его закрыть.

Недоверчивость народа была напряжена до высшей степени. Отъезд королевских теток, значение которого было сильно преувеличено, заставил возрасти его беспокойство и навел его на подозрение, что готовится еще одно бегство. Подозрения эти не были лишены совершенно основания; они вызвали вспышку мятежа, которым пожелали воспользоваться контрреволюционеры, чтобы увезти короля. Этот проект расстроился благодаря ловкости и решительности Лафайета. В то время, как народ бросился в Венсен, чтобы сломать там башню, по его мнению, соединенную подземным ходом с Тюильрийским дворцом и могущую помочь бегству короля, более шестисот вооруженных людей явилось в Тюильри и убеждало короля искать спасения в бегстве. Лафайет, посланный в Венсен во главе Национальной гвардии, сначала рассеял собравшуюся толпу, а затем обезоружил контрреволюционеров в самом дворце. Первая мера должна была бы подорвать к нему доверие народа, но оно было восстановлено второй.

Эта политика еще более заставила бояться бегства Людовика XVI. Когда через некоторое время он захотел переехать в Сен-Клу, народ и его собственная стража воспрепятствовали ему это исполнить, несмотря на все усилия Лафайета, хотевшего заставить уважать закон и свободу короля. Собрание, со своей стороны, установив неприкосновенность особы короля, определив, что регентство принадлежит ближайшему в мужском колене наследнику престола, объявило, что бегство монарха из пределов королевства ведет его к лишению престола. Усиление эмиграции, не скрываемые нисколько ее намерения да и угрожающее положение европейских кабинетов — все заставляло бояться, как бы король не принял подобного решения.

Тогда-то Собрание в первый раз хотело приостановить декретом все усиливающуюся эмиграцию, но издать такой декрет было почти невозможно. Наказывать тех, которые покидали королевство, значило бы нарушать основные начала свободы, определенные Декларацией прав человека. Ничего не делать против эмиграции — значило бы подвергать Францию опасности, так как дворяне уезжали с надеждой насильно ею завладеть потом. В Собрании, за исключением партии, сочувствовавшей эмиграции, одни видели в ней только право, а другие только опасность и, сообразно своей точке зрения, были за или против карательных мер. Далее, требовавшие принятия подобных мер желали, чтобы они не были суровыми; действительными же могли быть меры только подобного рода, и, к счастью, Собрание отступило перед ними. По предложенному, но не принятому закону беглец приговором комитета из трех членов мог быть присужден к гражданской смерти и конфискации имущества. „Дрожь, пробежавшая по Собранию при чтении этого постановления, — сказал Мирабо, — показала, что оно пригодно лишь для законов Дракона, а не может стать рядом с постановлениями Национального собрания Франции. Я заявляю, что буду считать себя освобожденным от всех клятв верности к тем, кто имеет столько позорной смелости назначить диктаторскую комиссию. Народная любовь, к которой я стремлюсь и которой пользуюсь, вовсе не слабый тростник. Я хочу, чтобы она укоренилась на земле на основе справедливости и свободы“. Внешнее положение не было еще настолько тревожным, чтобы следовало ввести подобную меру во имя охраны и безопасности революции.

Мирабо недолго наслаждался народной любовью, в которой он так был уверен. Это заседание было для него последним; через несколько дней его жизнь, истощенная страстями и работой, прервалась. 2 марта 1791 г. его не стало; его смерть была принята как общественное несчастье. Весь Париж провожал его гроб, Франция носила по нему траур, и его останки были погребены в здании, посвященном „благодарной нацией своим великим людям“. Ни в могуществе, ни в любви народа у Мирабо не было преемников; после его смерти часто во время дебатов взгляды всего Собрания обращались туда, откуда слышалась прежде властная речь, оканчивавшая всякие споры. Мирабо умер вовремя — он помог революции своей смелостью во время тяжких испытаний ее и своим могучим умом после ее победы. В его голове гнездились глубокие планы; он хотел укрепить трон и упрочить революцию — две вещи, в подобное время совершенно несовместимые. Королевская власть, если бы он сделал ее независимой, непременно захотела бы подчинить себе революцию, революция в случае победы не могла не поглотить власть короля. По-видимому, совершенно невозможно претворить старую власть в новое политическое устройство; может быть, революции нужно время, чтобы стать законной, а трон затем в обновленном виде должен приобрести интерес новизны, свойственный всякому новому установлению.

Начиная с 5 и 6 октября 1789 г., вплоть до апреля 1791 г., Национальное собрание продолжало переустройство Франции; двор изощрялся в мелких интригах и в планах о бегстве, привилегированные классы искали новых средств могущества, так как все прежние привилегии были у них отняты. Они отыскивали всевозможные предлоги для смуты и пользовались ими, чтобы напасть на новый порядок и восстановить старый при помощи анархии. При уничтожении провинции они взывали к сословиям, после образования департаментов сделали попытку произвести новые выборы депутатов; когда истек срок депутатских полномочий, они требовали роспуска Собрания; после введения нового военного закона — склоняли офицеров к измене, но, видя, что все эти средства не приводят ни к чему, дворянство стало уезжать из страны, чтобы поднять Европу против революции. В свою очередь духовенство, недовольное потерей своего имущества и преобразованиями церкви, вело усиленную пропаганду с целью поднять народ на борьбу против нового порядка. Итак, все это время партии все более разъединялись, и классы, враждебные революции, подготовляли гражданскую и внешнюю войны.