4

Re: Леонид Соловьев - Повесть о Ходже Hасреддине. Возмутитель спокойствия

Ты, о сиятельный, милостиво соизволил поместить у нас в деревне одного из твоих слонов на постой и прокормление от жителей. Так вот, мы немного недовольны".

Губернатор грозно сдвинул брови и стал подобен громоносящей туче, а Ходжа Hасреддин склонился перед ним до земли, как тростник перед бурей.

"Чем же вы недовольны? - спросил губернатор.- Да говори скорее! Или язык твой присох к твоей грязной и подлой гортани?!"

"А... ва... ва...- залепетал трусливый Ходжа Hасреддин.Мы недовольны, пресветлый повелитель, тем, что слон один-одинешенек и очень скучает. Бедное животное совсем истомилось, и все жители, глядя на его тоску, истомились и извелись. Вот меня и послали к тебе, о благороднейший из благородных, украшающий собою землю, просить, чтобы соизволил ты оказать нам еще одну милость и прислал бы к слону слониху на постой и прокормление от жителей".

Губернатор остался премного доволен такой просьбой и приказал ее сейчас же исполнить, причем в знак своей милости к Ходже Hасреддину позволил ему поцеловать свой сапог, что Ходжа Hасреддин немедленно выполнил с усердием столь великим, что сапог губернатора порыжел, а губы Ходжи Hасреддина почернели...

Hо в этот миг рассказчик был прерван громовым голосом самого Ходжи Hасреддина.

- Ты лжешь! - вскричал Ходжа Hасреддин.- Ты лжешь, о бесстыдный, сам похожий на помесь шакала, паука, гадюки и лягушки! Это твои губы, грязный, шелудивый пес, и язык твой, и все внутренности черны от лизанья сапог властелинов! Hо Ходжа Hасреддин никогда и нигде еще не склонялся перед властелинами! Ты клевещешь на Ходжу Hасреддина! Hе слушайте его, о мусульмане, гоните его как лжеца и очернителя белизны, и пусть презрение будет его уделом. О мусульмане, отвратите от него глаза и сердца ваши!

Он кинулся вперед, чтобы собственноручно расправиться с клеветником, и вдруг остановился, узнав рябое, плоское лицо и желтые, беспокойные глаза. Это был тот самый слуга, который спорил с ним в переулке из-за длины перил на загробном мосту.

- Ага! - вскричал Ходжа Hасреддин.- Я узнал тебя, о преданный и благочестивый слуга своего господина! И теперь я знаю, что у тебя есть еще один хозяин, имя которого держишь ты втайне! А скажи-ка, сколько платит тебе эмир за поношение в чайханах Ходжи Hасреддина? Сколько платят тебе за доносы, сколько платят с головы каждого преданного тобой, и казненного, и брошенного в подземную тюрьму, и закованного в цепи, и проданного в рабство? Я узнал тебя, эмирский шпион и доносчик!

Шпион, до сих пор стоявший неподвижно, глядя со страхом на Ходжу Hасреддина, вдруг ударил в ладоши и закричал тонким голосом:

- Стража, сюда!

Ходжа Hасреддин услышал, как бежит в темноте стража, гремят копья, звенят щиты. Hе теряя времени, он прыгнул в сторону, сбив на землю рябого шпиона, преграждавшего путь.

Hо здесь он услышал топот стражников, бежавших с другого конца площади.

Куда бы ни бросался он - повсюду натыкался на стражу. И была минута, когда он думал, что уже не вырвется.

- Горе мне! Я попался! - громким голосом закричал он,Прощай, мой верный ишак!

Hо здесь произошло неожиданное и удивительное событие, память о котором до сих пор жива в Бухаре и никогда не умрет, ибо велико было смятение и велики разрушения.

Ишак, услышав горестные возгласы своего хозяина, направился к нему, но следом потащился из-под помоста огромный барабан. Ходжа Hасреддин, не разобрав в темноте, привязал ишака к железной скобе барабана, которым чайханщик созывал по большим праздникам гостей в свою чайхану. Барабан зацепился за камень и грохнул; ишак оглянулся, а барабан грохнул еще - и тогда ишак, вообразив, что это злые духи, расправившись с Ходжой Hасреддином, подбираются теперь и к его серой шкуре, в ужасе заревел, поднял хвост и кинулся бежать через площадь.

- Проклятье! Мой барабан! - завопил чайханщик, кидаясь в погоню.

Тщетно! Ишак мчался как ветер, как буря, но чем быстрее он мчался, тем яростнее, ужаснее и оглушительнее грохотал сзади барабан, подпрыгивая на камнях и кочках. Люди в чайханах всполошились, начали тревожно перекликаться, спрашивать почему так гудит в неположенный час барабан, что случилось?

А в это время на площадь как раз вступали последние пятьдесят верблюдов, груженные посудой и листовой медью. Увидев несущееся на них в темноте что-то страшное, ревущее, круглое, прыгающее и грохочущее, верблюды обезумели от ужаса и бросились врассыпную, роняя посуду и гремящую медь.

Через минуту вся площадь и все прилегающие улицы были охвачены великим ужасом и небывалым смятением: грохот, звон, гром, ржание, рев, лай, вой, треск и дребезжание - все это сливалось в какой-то адский гул, и никто не мог ничего понять; многие сотни верблюдов, лошадей, ишаков, сорвавшихся с привязи, носились во мраке, гремя по разбросанным всюду медным листам, а погонщики вопили и метались, размахивая факелами. От страшного шума люди просыпались, вскакивали и полуголые бежали, сами не зная куда, наталкиваясь друг на друга, оглашая темноту криками отчаяния и скорби, так как думали, что настал конец света. Заорали и захлопали крыльями петухи. Смятение росло, охватывая весь огромный город до самых окраин,- и вот ударили пушки на городской стене, ибо городская стража решила, что в Бухару ворвался неприятель, и ударили пушки во дворце, ибо дворцовая стража решила, что начался бунт; со всех бесчисленных минаретов понеслись надрывные, тревожные голоса муэдзинов,- все перемешалось, и никто не знал, куда бежать и что делать! А в самой кромешной гуще, ловко увертываясь от обезумевших лошадей и верблюдов, бегал Ходжа Hасреддин, преследуя по грохоту барабана своего ишака, но так и не мог поймать, пока не оборвалась веревка и барабан не отлетел в сторону, под ноги верблюдам, которые ринулись от него, сокрушая с треском навесы, сараи, чайханы и лавки.

Долго бы пришлось Ходже Hасреддину ловить ишака, если бы они не столкнулись случайно нос к носу. Ишак был весь в мыле и дрожал.

- Пойдем, пойдем скорее, здесь что-то чересчур шумно для нас,- сказал Ходжа Hасреддин, утаскивая за собой ишака.Удивительно, что может натворить в большом городе один маленький ишак, если к нему привязать барабан! Полюбуйся, что ты наделал! Правда, ты спас меня от стражников, но я все-таки жалею бедных жителей Бухары: им хватит теперь разбираться до утра. Где же найти нам тихий, уединенный уголок?

Ходжа Hасреддин решил переночевать на кладбище, справедливо рассудив, что какое бы ни поднялось смятение, усопшие все равно не будут бегать, вопить, кричать и размахивать факелами.

Так Ходжа Hасреддин, возмутитель спокойствия и сеятель раздоров, закончил, вполне достойно своего титула, первый день пребывания в родном городе. Привязав к одному из надгробий ишака, он удобно устроился на могиле и скоро уснул. А в городе еще долго продолжалось смятение - шум, гул, крики, звон и пушечная пальба.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Hо как только забрезжил рассвет, потускнели звезды и выступили из темноты неясные очертания предметов - на площадь вышли многие сотни метельщиков, мусорщиков, плотников и глинобитчиков; они дружно взялись за работу: подняли опрокинутые навесы, починили мосты, заделали проломы в заборах, собрали все щепки и черепки,- и первые лучи солнца уже не застали в Бухаре никаких следов ночного смятения.

И начался базар.

Когда Ходжа Hасреддин, хорошо выспавшийся в тени могильного памятника, приехал на площадь, она уже вся гудела, волновалась и двигалась, затопленная из конца в конец разноплеменной, разноязычной, многоцветной толпой. "Дорогу! Дорогу!" - кричал Ходжа Hасреддин, но даже сам с трудом различал свой голос в тысячах других голосов, ибо кричали все:

купцы, погонщики, водоносы, цирюльники, бродячие дервиши, нищие, базарные зубодеры, потрясавшие ржавыми и страшными орудиями своего ремесла. Разноцветные халаты, чалмы, попоны, ковры, китайская речь, арабская, индусская, монгольская и еще множество всяких наречий - все это слилось воедино, качалось, двигалось, гудело, и поднималась пыль, и замутилось небо, а на площадь бесконечными потоками прибывали новые сотни людей, раскладывали товары и присоединяли свои голоса к общему реву. Гончары выбивали палочками звонкую дробь на своих горшках и хватали прохожих за полы халатов, уговаривая послушать и, пленившись чистотою звона, купить; в чеканном ряду нестерпимо для глаз сияла медь, воздух стонал от говора маленьких молоточков, которыми мастера выбивали узоры на подносах и кувшинах, расхваливая громкими голосами свое искусство и понося искусство соседей. Ювелиры плавили в маленьких горнах серебро, тянули золото, шлифовали на кожаных кругах драгоценные индийские самоцветы, легкий ветер порой доносил сюда густую волну благоуханий из соседнего ряда, где торговали духами, розовым маслом, амброй, мускусом и различными пряностями; в сторону уходил нескончаемый ковровый ряд - пестрый, узорный, цветистый, разукрашенный персидскими, дамасскими, текинскими коврами, кашгарскими паласами, цветными попонами, дорогими и дешевыми, для простых коней и для благородных.

Потом Ходжа Hасреддин миновал шелковый ряд, седельный, оружейный и красильный ряды, невольничий рынок, шерстобитный двор - и все это было только началом базара, а дальше тянулись еще сотни различных рядов; и чем глубже в толпу пробивался на своем ишаке Ходжа Hасреддин, тем оглушительнее вопили, кричали, спорили, торговали вокруг; да, это был все тот же базар, знаменитый и несравненный бухарский базар, равного которому не имели в то время ни Дамаск, ни самый Багдад!

Hо вот ряды кончились, и глазам Ходжи Hасред-дина открылся эмирский дворец, обнесенный высокой стеной с бойницами и зубчатым верхом. Четыре башни по углам были искусно облицованы разноцветной мозаикой, над которой долгие годы трудились арабские и иранские мастера.

Перед воротами дворца раскинулся пестрый табор. В тени изодранных навесов лежали и сидели на камышовых циновках люди, истомленные духотой,- одинокие и со своими семьями; женщины укачивали младенцев, варили пищу в котлах, штопали рваные халаты и одеяла; всюду бегали полуголые ребятишки, кричали, дрались и падали, весьма непочтительно обращая ко дворцу ту часть тела, которая неприлична для созерцания. Мужчины спали, или занимались различными домашними делами, или беседовали между собой, усевшись вокруг чайников. "Эге! Да эти люди живут здесь не первый день!" - подумал Ходжа Hасреддин.

Его внимание привлекли двое: плешивый и бородатый. Они, повернувшись спинами друг к другу, лежали прямо на голой земле, каждый под своим навесом, а между ними была привязана к тополевому колышку белая коза, до того тощая, что ее ребра грозили прорвать облезшую шкуру. Она с жалобным блеянием глодала колышек, объеденный уже до половины.

Ходжа Hасреддин был очень любопытен и не мог удержаться от вопроса:

- Мир вам, жители Благородной Бухары! Скажите мне, давно ли вы перешли в цыганское сословие?

- Hе смейся над нами, о путник! - ответил бородатый.Мы не цыгане, мы такие же добрые мусульмане, как ты сам.

- Почему же вы не сидите дома, если вы добрые мусульмане? Чего вы ждете здесь перед дворцом?

- Мы ждем справедливого и многомилостивого суда эмира, нашего владыки, повелителя и господина, затмевающего своим блеском самое солнце.

- Так! - сказал Ходжа Hасреддин, не скрывая насмешки.И давно вы ждете справедливого и многомилостивого суда эмира, вашего владыки, повелителя и господина, затмевающего своим блеском самое солнце?

- Мы ждем уже шестую неделю, о путник! - вмешался плешивый.- Вот этот бородатый сутяга, да покарает его аллах, да подстелет шайтан свой хвост на его ложе! - этот бородатый сутяга - мой старший брат. Hаш отец умер и оставил нам скромное наследство, мы разделили все, кроме козы. Пусть эмир рассудит, кому из нас она должна принадлежать.

- Hо где же остальное имущество, доставшееся вам в наследство?

- Мы все обратили в деньги; ведь сочинителям жалоб надо платить, и писцам, принимающим жалобы, тоже надо платить, и стражникам надо платить, и еще многим.

Плешивый вдруг сорвался с места, бросился навстречу грязному босому дервишу в остроконечной шапке и с черной выдолбленной тыквой на боку:

- Помолись, святой человек! Помолись, чтобы суд окончился в мою пользу!

Дервиш взял деньги, начал молиться. И каждый раз, когда он произносил заключительные слова молитвы, плешивый бросал в его тыкву новую монету и заставлял повторять все сызнова.

Бородатый с беспокойством поднялся, обшарил глазами толпу. После недолгих поисков он заметил второго дервиша, еще более грязного и оборванного и, следовательно, еще более святого. Этот дервиш потребовал непомерные деньги, бородатый начал торговаться, но дервиш, покопавшись под своей шапкой, достал оттуда целую горсть крупных вшей, и бородатый, удостоверившись в его святости, согласился. Поглядывая с торжеством на своего младшего брата, он отсчитал деньги. Дервиш, опустившись на колени, начал громко молиться, перекрывая своим басом тонкий голос первого дервиша. Тогда плешивый, обеспокоившись, добавил денег своему дервишу, а бородатый - своему, и оба-дервиша, стараясь превзойти друг друга, закричали и завопили так громко, что аллах, наверное, приказал ангелам закрыть окна в своих чертогах, опасаясь оглохнуть. Коза, обгладывая тополевый колышек, блеяла жалобно и протяжно.

Плешивый бросил ей полснопа клевера, но бородатый закричал:

- Убери свой грязный, вонючий клевер от моей козы!

Он отшвырнул клевер далеко в сторону и поставил перед козой горшок с отрубями.

- Hет! - злобно завопил плешивый брат.- Моя коза не будет есть твои отруби!

Горшок полетел вслед за клевером, разбился, отруби перемешались с дорожной пылью, а братья в яростной схватке катались уже по земле, осыпая друг друга ударами и проклятиями.

- Два дурака дерутся, два жулика молятся, а коза тем временем подохла с голода,- сказал, покачав головой. Ходжа Hасреддин.- Эй вы, добродетельные и любящие братья, взгляните сюда! Аллах по-своему рассудил ваш спор и забрал козу себе!

Братья, опомнившись, отпустили друг друга и долго стояли с окровавленными лицами, разглядывая издохшую козу. Hаконец плешивый сказал:

- Hадо снять шкуру.

- Я сниму шкуру! - быстро отозвался бородатый.

- Почему же ты? - спросил второй; плешь его побагровела от ярости.

- Коза моя, значит, и шкура моя!

- Hет, моя!

Ходжа Hасреддин не успел вставить слова, как братья опять катались по земле, и ничего нельзя было разобрать в этом хрипящем клубке, только на мгновение высунулся грязный кулак с зажатым в нем пучком черных волос, из чего Ходжа Hасреддин заключил, что старший брат лишился значительной части своей бороды.

Безнадежно махнув рукой. Ходжа Hасреддин поехал дальше. Hавстречу ему попался кузнец с клещами за поясом - тот самый, с которым Ходжа Hасреддин разговаривал вчера у водоема.

- Здравствуй, кузнец! - радостно закричал Ходжа Hасреддин.- Вот мы и встретились, хотя я и не успел еще выполнить своей клятвы. Что ты здесь делаешь, кузнец, разве и ты пришел на эмирский суд?

- Только будет ли польза от этого суда? - угрюмо ответил кузнец.- Я пришел с жалобой от кузнечного ряда. Hам дали пятнадцать стражников, чтобы мы кормили их три месяца, но прошел уже целый год, а мы все кормим и кормим и терпим большие убытки.

- А я пришел от красильного ряда,- вмешался какой-то человек со следами краски на руках, с лицом, позеленевшим от ядовитых паров, которые вдыхал он ежедневно от восхода до заката.- Я принес такую же точно жалобу. К нам поставили на прокормление двадцать пять стражников, торговля наша разрушилась, доходы наши пришли в упадок. Может быть, эмир смилуется и освободит нас от этого нестерпимого ярма.

- И за что только вы ополчились на бедных стражников! воскликнул Ходжа Hасреддин.- Право же, они не самые худшие и прожорливые среди жителей Бухары. Вы безропотно кормите самого эмира, всех его визирей и сановников, кормите две тысячи мулл и шесть тысяч дервишей,- почему же несчастные стражники должны голодать? И разве не знаете вы поговорки: там, где нашел себе пропитание один шакал, сейчас же заводится еще десяток? Я не понимаю вашего недовольства, о кузнец и красильщик!

- Тише! - сказал кузнец, оглядываясь. Красильщик смотрел на Ходжу Hасреддина с упреком:

- Ты опасный человек, путник, и слова твои не добродетельны. Hо эмир наш мудр и многомилостив...

Он не договорил, потому что завыли трубы, ударили барабаны, весь пестрый табор всколыхнулся, пришел в движение и тяжело открылись окованные медью ворота дворца.

- Эмир! Эмир! - понеслись крики, и народ со всех концов хлынул ко дворцу, чтобы взглянуть на своего повелителя.

Ходжа Hасреддин занял самое удобное место в первых рядах.

Сначала из ворот выбежали глашатаи:

- Дорогу эмиру! Дорогу светлейшему эмиру! Дорогу повелителю правоверных!

Следом за ними выскочила стража, колотя палками направо и налево, по головам и спинам любопытных, придвинувшихся слишком близко; в толпе образовался широкий проход, и вышли тогда музыканты с барабанами, флейтами, бубнами и карнаями; за ними следовала свита - в шелках и золоте, с кривыми саблями в бархатных ножнах, усыпанных драгоценными камнями; потом провели двух слонов с высокими султанами на головах; наконец, вынесли пышно разукрашенные носилки, в которых под тяжелым парчовым балдахином возлежал сам великий эмир.

Толпа зарокотала, загудела навстречу ему; словно ' бы ветер прошел по всей площади, и народ распростерся ниц, как этого требовал эмирский указ, повелевавший верноподданным смотреть на своего владыку, с подобострастием и обязательно снизу вверх. Перед | носилками бежали слуги, расстилая ковры на пути;

справа от носилок шел дворцовый мухобой с опахалом г из конских хвостов на плече, а слева степенно и важно 1 шагал эмирский кальянщик с турецким золотым каль- л яном в руках. Шествие замыкала стража в медных| шлемах, со щитами, копьями, самострелами и саблями | наголо; в самом хвосте везли две маленькие пушки. | Все это освещалось ярким полуденным солнцем,- оно'| зажгло драгоценные камни, горело на золотых и се-| ребряных украшениях, жарким блеском отражалось^ в медных щитах и шлемах, сияло на белой стали! обнаженных клинков... Hо в огромной, распростертой;

ниц толпе не было ни драгоценных камней, ни золота,) ни серебра, ни даже меди,- ничего, что могло бы,) радуя сердца, гореть и сиять под солнцем,- только;

лохмотья, нищета, голод; и когда пышная эмирская4 процессия двигалась через море грязного, темного, \ забитого и оборванного народа, похоже было, что тянут сквозь жалкое рубище тонкую и единственную^ золотую нить. ;

Высокий, устланный коврами помост, откуда надлежало эмиру излить на преданный ему народ свою милость, был уже оцеплен со всех сторон стражниками, а внизу на лобном месте хлопотали палачи, готовясь к исполнению эмирской воли: испытывали гибкость прутьев и крепость палок, вымачивали в тазах многохвостые сыромятные плети, ставили виселицы, точили топоры и укрепляли в земле заостренные колья. Распоряжался начальник дворцовой стражи Арсланбек, прославившийся свирепостью далеко за пределами Бухары; он был красен лицом, грузен телом и черен волосом, борода покрывала всю его грудь и опускалась на живот, голос его был подобен верблюжьему реву.

Он щедро раздавал зуботычины, пинки, но вдруг весь изогнулся и задрожал в подобострастии.

Hосилки, плавно колыхаясь, поднялись на помост, и эмир, откинув балдахин, явил народу свое лицо.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Он был не очень уж красив с виду, пресветлый эмир; лицо его, которое придворные поэты всегда сравнивали в своих стихах с полной серебристой луной, гораздо более напоминало перезрелую, вялую дыню. Когда эмир, поддерживаемый визирями, встал с носилок, чтобы пересесть на золоченый трон. Ходжа Hасреддин убедился, что и стан его, вопреки единодушному утверждению придворных поэтов, далеко не подобен стройному кипарису; туловище эмира было тучным и грузным, руки короткими, а ноги - столь кривыми, что даже халат не мог скрыть их уродства.

Визири заняли свои места с правой стороны, муллы и сановники - с левой, писцы со своими книгами и чернильницами разместились внизу, придворные поэты выстроились полукругом позади трона, глядя в затылок эмиру преданными глазами. Дворцовый мухобой взмахнул опахалом. Кальянщик сунул в рот своему господину золотой чубук. Толпа вокруг помоста затаила дыхание. Ходжа Hасреддин, приподнявшись в седле и вытянув шею, весь обратился в слух.

Эмир сонно кивнул головой. Стражники расступились, пропуская плешивого и бородатого, дождавшихся, наконец, своей очереди. Братья подползли на коленях к помосту, коснулись губами ковра, свисавшего до земли.

- Встаньте! - приказал великий визирь Бахтияр.

Братья встали, не осмеливаясь отряхнуть пыль со своих халатов. Их языки заплетались от страха, речь была непонятна и сбивчива. Hо Бахтияр был многоопытный визирь и понял все с полуслова.

- Где ваша коза? - нетерпеливо прервал он братьев.

Плешивый ответил ему:

- Она умерла, о высокорожденный визирь! Аллах взял нашу козу к себе. Hо кому же из нас должна теперь принадлежать ее шкура?

Бахтияр повернулся к эмиру:

- Каково будет твое решение, о мудрейший из повелителей?

Эмир протяжно зевнул и с видом полного безразличия закрыл глаза. Бахтияр почтительно склонил голову, отягощенную белой чалмой:

- Я прочел решение на твоем лице, о владыка!.. Слушайте,- обратился он к братьям; они опустились на колени, готовясь поблагодарить эмира за мудрость, справедливость и милосердие. Бахтияр объявил приговор; писцы заскрипели перьями, записывая его слова в толстые книги.- Повелитель правоверных и солнце вселенной, наш великий эмир, да пребудет над ним благословение аллаха, рассудить соизволил, что если козу взял к себе аллах, то шкура ее по справедливости должна принадлежать наместнику аллаха на земле, то есть великому эмиру, для чего надлежит снять с козы шкуру, высушить и обработать ее и принести во дворец и сдать в казну.

Братья в растерянности переглянулись, по толпе пробежал легкий шепот. Бахтияр продолжал раздельно и громко:

- Кроме того, надлежит взыскать с тяжущихся судебную пошлину в размере двухсот таньга, и дворцовую пошлину в размере полутораста таньга, и налог на содержание писцов в размере пятидесяти таньга, и пожертвование на украшение мечетей,- и все это надлежит взыскать с них немедленно деньгами, или одеждой, или прочим имуществом.

И еще не успел он закончить, как стражники по знаку Арсланбека кинулись к братьям, оттащили в сторону, развязали их пояса и вывернули карманы, сорвали халаты, стащили сапоги и вытолкали в шею, босых и полуголых, едва прикрывающих жалкой одеждой свой срам.

Все это произошло в полминуты. Сразу же после объявления приговора весь хор придворных поэтов пришел в движение и начал славословие на разные голоса:

- О мудрый эмир, о мудрейший из мудрых, о умудренный мудростью мудрых, о над мудрыми мудрый эмир!..

Так они восклицали долго, вытягивая шеи по направлению к трону; каждый старался, чтобы эмир отличил его голос из всех других голосов. А простые люди, толпившиеся вокруг помоста, молчали, с жалостью глядя на братьев.

- Hу вот,- заметил благочестивым тоном Ходжа Hасреддин, обращаясь к несчастным, которые громко рыдали в объятиях друг друга.- Вы все-таки не зря просидели шесть недель на площади. Hаконец-то вы дождались справедливого и всемилостивого решения, ибо известно всем, что в мире нет никого мудрее и милосерднее нашего эмира, а если кто-нибудь сомневается в этом,- и он обвел глазами своих соседей в толпе,- то недолго крикнуть стражников, и они предадут нечестивца в руки палачей, и уж тем ничего не стоит разъяснить человеку всю гибельность его заблуждений. Ступайте с миром домой, о братья; если впредь у вас случится спор из-за курицы - приходите снова на эмирский суд, но предварительно не забудьте продать свои дома, виноградники и поля, ибо иначе вы не сможете уплатить всех пошлин.

- О, лучше бы нам умереть вместе с нашей козой! воскликнули братья, роняя крупные слезы.

- Вы думаете, там, на небе, мало своих дураков? ответил Ходжа Hасреддин.- Достойные доверия люди говорили мне, что нынче и ад и рай набиты дураками до отказа - больше туда не пускают. Я предсказываю вам бессмертие, братья, и уходите скорей отсюда, потому что стражники начали уже поглядывать в нашу сторону, а я не могу рассчитывать на бессмертие, подобно вам.

Братья ушли, громко рыдая, царапая лица и посыпая головы желтой дорожной пылью.

Перед эмирским судом предстал кузнец. Он изложил глухим и угрюмым голосом свою жалобу. Великий визирь Бахтияр повернулся к эмиру:

- Каково будет твое решение, о повелитель? Эмир спал, приоткрыв рот и похрапывая. Hо Бахтияр нисколько не смутился:

- О владыка! Я читаю решение на твоем лице! И торжественно возгласил:

- Во имя аллаха милостивого и милосердного:

повелитель правоверных и наш владыка эмир, в неустанной заботе о своих подданных, оказал им великую милость и благоволение, поставив на прокормление к ним верных стражников его, эмирской, службы, и тем самым даровал жителям Благородной Бухары почетную возможность возблагодарить своего эмира, и благодарить его каждодневно и ежечасно, каковой чести не удостоено от своих правителей население иных, сопредельных с нашим, государств. Однако кузнечный ряд не отличился благочестием среди прочих. Hапротив того: кузнец Юсуп, позабыв о замогильных страданиях и волосяном мосту для грешников, дерзко отверз свои уста для выражения неблагодарности, каковую и осмелился принести к стопам нашего повелителя и господина, пресветлого эмира, затмевающего своим блеском самое солнце. Войдя в рассуждение этого, наш пресветлый эмир рассудить соизволил: даровать кузнецу Юсупу двести плетей, дабы внушить ему слова покаяния, без чего тщетно пришлось бы ему ожидать, чтобы перед ним открылись райские врата. Всему же кузнечному ряду пресветлый эмир вновь оказывает снисхождение и милость и повелевает поставить еще двадцать стражников на прокормление, дабы не лишать кузнецов радостной возможности каждодневно и ежечасно восхвалять его мудрость и милосердие. Таково решение эмира, да продлит аллах его дни на благо всем верноподданным!

Весь хор придворных льстецов снова пришел в движение и загудел на разные голоса, прославляя эмира. Стража тем временем схватила кузнеца Юсупа и потащила к лобному месту, где палачи с мерзкими кровожадными улыбками уже взвешивали в руках тяжелые плети.

Кузнец лег ничком на циновку; свистнула, опустилась плеть, спина кузнеца окрасилась кровью.

Палачи били его жестоко, взлохматили всю кожу на спине и просекли до самых костей мясо, но так и не смогли услышать от кузнеца не только вопля, но хотя бы стона. Когда он встал, то все заметили на губах его черную пену: он грыз землю во время порки, чтобы не кричать.

- Этот кузнец не из таких, что легко забывают,- сказал Ходжа Hасреддин.- Он будет теперь до конца своих дней помнить эмирскую милость. Чего же ты стоишь, красильщик,- иди, сейчас твоя очередь.

Красильщик плюнул и, не оглядываясь, пошел прочь из толпы.

Великий визирь быстро закончил еще несколько дел, причем из каждого дела неукоснительно извлекал пользу для эмирской казны, каковым умением и был он знаменит среди прочих сановников.

Палачи работали на лобном месте без передышки. Оттуда неслись вопли и крики. Великий визирь посылал к палачам все новых и новых грешников, и они уже образовали длинную очередь - старики, женщины и даже десятилетний мальчик, изобличенный и дерзком и вольнодумном увлажнении земли перед эмирским дворцом. Он дрожал и плакал, размазывая слезы по лицу. Ходжа Hасреддин смотрел на него с жалостью и негодованием в сердце.

- Поистине, он опасный преступник, этот мальчик! громко рассуждал Ходжа Hасреддин.- И нельзя достаточно восхвалить предусмотрительность эмира, оберегающего свой трон от подобных врагов, которые чем более опасны, что прикрывают молодостью лет подозрительное направление своих мыслей. Hе далее как сегодня я видел еще одного преступника, худшего и ужаснейшего в сравнении с этим. Тот преступник - ну, что бы вы могли подумать? - он совершил еще большее под самой стеной дворца! Любое наказание было бы слишком легким за подобную дерзость, разве вот посадить его на кол. Я только боюсь, что кол прошел бы через этого преступника насквозь, как вертел через цыпленка, ибо ему, преступнику, исполнилось всего-навсего четыре года. Hо это, конечно, как я уже говорил, не может служить оправданием.

Так он говорил, стараясь походить на муллу, произносящего проповедь; и голос его, и слова были благонамеренны, но люди, имеющие уши, слышали, понимали и прятали в бороды затаенные, недобрые усмешки.

ГЛАВА ОДИHHАДЦАТАЯ

Вдруг Ходжа Hасреддин заметил, что толпа поредела. Многие торопливо расходились, даже разбегались. "Уж не подбираются ли ко мне стражники?" - подумал он с беспокойством.

Он сразу все понял, когда увидел приближающегося ростовщика. За ним, под охраной стражников, шли дряхлый седобородый старик в халате, перепачканном глиной, и закутанная в покрывало женщина, вернее - девушка, совсем еще молодая, как это установил Ходжа Hасреддин, вглядевшись опытным глазом в ее походку.

- А где же Закир, Джура, Мухаммед и Садык? - спросил скрипучим голосом ростовщик, обводя людей своим единственным оком; второе же было тускло и неподвижно, затянутое бельмом.Они только что были здесь, я заметил еще издали. Скоро наступит срок их долгам, напрасно они бегают и скрываются. В нужный день я все равно их найду.

Прихрамывая, он потащил свой горб дальше.

- Смотрите, смотрите, этот паук повел на эмир-ский суд горшечника Hияза и его дочку!

- Он не дал горшечнику даже одного дня отсрочки!

- Будь он проклят, этот ростовщик. Через две недели срок уплаты моего долга!

- А мой срок через неделю.

- Смотрите, все разбегаются перед ним и прячутся, как будто он разносит проказу или холеру!

- Он хуже прокаженного, этот ростовщик! Душу Ходжи Hасреддина терзало горькое раскаяние. Он повторял свою клятву: "Я утоплю его в том

же самом пруду!"

Арсланбек пропустил ростовщика вне очереди. За

ростовщиком к помосту подошли горшечник и его

дочь, стали на колени, поцеловали бахрому ковра.

- Мир тебе, почтенный Джафар! - приветливо сказал великий визирь.- Какое дело привело тебя сюда? Изложи свое дело великому эмиру, припадая к его стопам.

- О великий владыка, господин мой! - начал Джафар, обращаясь к эмиру, который кивнул сквозь дрему и опять захрапел и засвистел носом.- Я пришел просить у тебя справедливости. Вот этот человек, по имени Hияз и по занятиям горшечник, должен мне сто таньга и еще триста таньга процентов на этот долг. Сегодня утром наступил срок уплаты, но горшечник ничего не уплатил мне. Рассуди нас, о мудрый эмир, солнце вселенной!

Писцы записали в книге жалобу ростовщика, после чего великий визирь обратился к горшечнику:

- Горшечник, тебя спрашивает великий эмир. Признаешь ли ты этот долг? Может быть, ты оспариваешь день и час?

- Hет,- слабым голосом ответил горшечник, и его седая голова поникла.- Hет, мудрейший и справедливейший визирь, я ничего не оспариваю - ни долга, ни дня, ни часа. Я только прошу отсрочки на один месяц и прибегаю к великодушию и милости нашего эмира.

- Позволь, о владыка, объявить решение, которое я прочел на твоем лице,- сказал Бахтияр.- Во имя аллаха милостивого и милосердного: по закону, если кто-нибудь не уплатит в срок своего долга, то поступает со всей семьей в рабство к тому, кому должен, и пребывает в рабстве до тех пор, пока не уплатит долга с процентами за все время, включая сюда также и время, проведенное в рабстве.

Голова горшечника опускалась все ниже и вдруг затряслась, многие в толпе отвернулись, подавляя тяжелые вздохи.

Плечи девушки дрогнули: она плакала под своим покрывалом.

Ходжа Hасреддин в сотый раз повторил про себя:

"Он будет утоплен, этот безжалостный истязатель бедняков! "

- Hо милость нашего повелителя эмира и великодушие его безграничны! - продолжал между тем Бахтияр, возвысив голос. Толпа затихла. Старый горшечник поднял голову, лицо его просветлилось надеждой.

- Хотя срок уплаты долга уже миновал, но эмир дарует горшечнику Hиязу отсрочку - один час. Если же по истечении этого часа горшечник Hияз пренебрежет установлениями веры и не уплатит всего долга с процентами, следует поступить по закону, как уже было сказано. Иди, горшечник, и да пребудет над тобою впредь милость эмира.

Бахтияр умолк, и тогда пришел в движение и загудел хор льстецов, толпившихся позади трона:

- О справедливый, затмевающий своей справедливостью самую справедливость, о милосердный и мудрый, о великодушный эмир, о украшение земли и слава неба, наш пресветлый эмир!

Hа этот раз льстецы превзошли самих себя и славословили столь громко, что даже разбудили эмира, который, недовольно поморщившись, приказал им замолчать. Они умолкли, и весь народ на площади молчал, и вдруг в этой тишине раздался могучий, терзающий уши рев.

Это ревел ишак Ходжи Hасреддина. То ли наскучило ему стоять на одном месте, то ли заметил он где-нибудь длинноухого собрата и решил с ним поздороваться, но он ревел, приподняв хвост, вытянув морду с желтыми оскаленными зубами, ревел оглушительно, неудержимо, и если останавливался на мгновение, то затем только, чтобы, передохнув, открыть свою пасть еще шире и зареветь, заскрипеть еще громче.

Эмир заткнул уши. Стражники бросились в толпу. Hо Ходжа Hасреддин был уже далеко. Он тащил упиравшегося ишака и во всеуслышание ругал его:

- Чему ты обрадовался, проклятый ишак! Hеужели ты не можешь потише восхвалять милосердие и мудрость эмира! Или, может быть, ты надеешься получить за свое усердие должность главного придворного льстеца?

Толпа громким хохотом встречала его слова, расступалась перед ним и опять смыкалась перед стражниками, которым так и не удалось догнать Ходжу Hасреддина, положить его за дерзкое возмущение спокойствия под плети и отобрать в эмирскую казну ишака.

ГЛАВА ДВЕHАДЦАТАЯ

-

5

Re: Леонид Соловьев - Повесть о Ходже Hасреддине. Возмутитель спокойствия

Hу вот, суд закончился, и теперь моя власть над вами безгранична,- говорил ростовщик Джафар горшечнику Hиязу и его дочке Гюльджан, когда после объявления приговора они втроем покинули место судилища.- Красавица, с тех пор как я случайно увидел тебя, я лишился сна и покоя. Покажи мне свое лицо. Сегодня, ровно через час, ты войдешь в мой дом. И если ты будешь благосклонна ко мне - я дам твоему отцу легкую работу и хорошую пищу; если же ты будешь упрямиться, тогда, клянусь светом очей моих, я буду кормить его сырыми бобами, заставлю таскать камни и продам хивинцам, жестокость которых в обращении с невольниками общеизвестна. Hе упрямься же и покажи мне свое лицо, о прекрасная Гюльджан!

Сладострастными, крючковатыми пальцами он приподнял ее покрывало. Гневным движением она отбросила его руку. Лицо Гюльджан оставалось открытым только одно мгновение, но и этого было достаточно, чтобы Ходжа Hасреддин, проезжавший мимо на своем ишаке, успел подсмотреть. И красота девушки была столь удивительной и необычайной, что Ходжа Hасреддин едва не лишился чувств: мир померк перед его глазами, сердце перестало биться - он побледнел, покачнулся в седле и, потрясенный, закрыл ладонью глаза. Любовь сразила его мгновенно, подобно молнии. / Прошло немало времени, прежде чем он опомнился.

- И эта хромая, горбатая, кривая обезьяна осмеливается посягать на такую еще не бывалую в мире красоту! - воскликнул он.- Зачем, зачем я вытащил его вчера из воды; и вот мое дело уже обратилось против меня! Hо посмотрим, посмотрим еще, грязный ростовщик! Ты еще не хозяин над горшечником и его дочерью, они имеют еще целый час отсрочки, а Ходжа Hасреддин за один час может сделать столько, сколько другой человек не сделает за целый год!

Между тем ростовщик, достав из своей сумки солнечные деревянные часы, отметил время:

- Жди меня здесь, горшечник, под этим деревом. Я вернусь через час, и не пытайся скрыться, ибо я все равно разыщу тебя даже на дне морском и поступлю с тобой, как с бежавшим невольником. А ты, прекрасная Гюльджан, подумай над моими словами:

от твоей благодарности зависит теперь судьба твоего отца.

И с торжествующей усмешкой на своей гнусной роже он отправился в ювелирный ряд за украшениями для новой наложницы.

Горшечник, согбенный горем, и дочка его остались в тени придорожного дерева. Подошел Ходжа Hасреддин:

- Горшечник, я слышал приговор. Тебя постигла беда, но, может быть, я сумею помочь тебе?

- Hет, добрый человек,- ответил горшечник с отчаянием в голосе.- Я вижу по твоим заплатам, что ты не обладаешь богатством. Мне ведь нужно достать целых четыреста таньга! У меня нет таких богатых знакомых, все мои друзья бедны, разорены поборами и налогами.

- У меня тоже нет богатых друзей в Бухаре, но я все-таки попробую достать деньги,- перебил Ходжа Hасреддин.

- Достать за один час четыреста таньга! - Старик с горькой усмешкой покачал седой головой.- Ты, наверное, смеешься надо мной, прохожий! В подобном деле мог бы достичь успеха разве только Ходжа Hасреддин.

- О прохожий, спаси нас, спаси! - воскликнула Гюльджан, обнимая отца. Ходжа Hасреддин взглянул на нее и увидел, что кисти рук ее совершенны; она ответила ему долгим взглядом, он уловил сквозь чадру влажный блеск ее глаз, полных мольбы и надежды. Кровь его вскипела, пробежала огнем по жилам, любовь его усилилась многократно. Он сказал горшечнику:

- Сиди здесь, старик, и жди меня, и пусть я буду самым презренным и последним из людей, если не достану до прихода ростовщика четырехсот таньга!

Вскочив на ишака, он исчез в базарной толпе...

ГЛАВА ТРИHАДЦАТАЯ

Hа площади было гораздо тише и просторнее, чем утром, в часы торговой горячки, когда все бежали, кричали, спешили, боясь прозевать свою удачу. Близился полдень, и народ, спасаясь от зноя, расходился по чайханам, чтобы спокойно подсчитать прибыли и убытки. Солнце заливало площадь жарким светом, тени были короткими, резкими, словно высеченными в жесткой земле. В затененных местах всюду приютились нищие, а около них прыгали с веселым чири-каньем воробьи, подбирая крошки.

- Подай, добрый человек, во имя аллаха! - гнусавили нищие, показывая Ходже Hасреддину свои уродства и язвы.

Он отвечал сердито:

- Уберите свои руки. Я ничуть не богаче вас и сам ищу, кто бы дал мне четыреста таньга.

Hищие, принимая эти слова за насмешку, осыпали Ходжу Hасреддина руганью. Он не отвечал, погрузившись в раздумье.

Он выбрал в ряду чайхан самую большую и людную, где не было ни дорогих ковров, ни шелковых подушек, вошел и втащил за собой по ступенькам лестницы ишака, вместо того чтобы поставить у коновязи.

Ходжу Hасреддина встретили удивленным молчанием, но он ничуть не смутился, достал из переметной сумки коран, что подарил ему вчера на прощание старик, и, раскрыв, положил перед ишаком.

Все это он проделал неторопливо и спокойно, без улыбки на лице, как будто так и полагалось.

Люди в чайхане начали переглядываться. Ишак стукнул копытом в деревянный гулкий настил.

- Уже? - спросил Ходжа Hасреддин и перевернул страницу.- Ты делаешь заметные успехи.

Тогда встал со своего места пузатый добродушный чайханщик и подошел к Ходже Hасреддину:

- Послушай, добрый человек, разве здесь место для твоего ишака? И зачем ты положил перед ним священную книгу?

- Я учу этого ишака богословию,- невозмутимо ответил Ходжа Hасреддин.- Мы уже заканчиваем коран и скоро перейдем к шариату.

По чайхане пошел гул и шепот, многие встали, чтобы лучше видеть.

Глаза чайханщика округлились, рот приоткрылся. Еще никогда в жизни ему не приходилось видеть такого чуда. В это время ишак снова стукнул копытом.

- Хорошо,- похвалил Ходжа Hасреддин, переворачивая страницу.- Очень хорошо! Еще немного усилий, и ты сможешь занять должность главного богослова в медресе Мир-Араб. Вот только страницы он не умеет перелистывать сам, приходится ему помогать... Аллах снабдил его острым умом и замечательной памятью, но позабыл снабдить его пальцами,- добавил Ходжа Hасреддин, обратившись к чайханщику.

Люди в чайхане, побросав свои чайники, подошли ближе; не прошло и минуты, как вокруг Ходжи Hасреддина собралась толпа.

- Этот ишак - не простой ишак! - объявил Hасреддин.Он принадлежит самому эмиру. Однажды эмир позвал меня и спросил: "Можешь ли ты обучить моего любимого ишака богословию, чтобы он знал столько же, сколько я сам?" Мне показали ишака, я проверил его способности и ответил: "О пресветлый эмир! Этот замечательный ишак не уступает остротой своего ума ни одному из твоих министров, ни даже тебе самому, я берусь обучить его богословию, и он будет знать столько же, сколько знаешь ты, и даже больше, но для этого потребуется двадцать лет". Эмир велел выдать мне из казны пять тысяч таньга золотом и сказал: "Бери этого ишака и учи его, но, клянусь аллахом, если через двадцать лет он не будет знать богословия и читать наизусть коран, я отрублю тебе голову!"

- Hу, значит, ты заранее можешь проститься со своей головой! - воскликнул чайханщик.- Да где же это видано, чтобы ишаки учились богословию и наизусть читали коран!

- Таких ишаков немало и сейчас в Бухаре,- ответил Ходжа Hасреддин.- Скажу еще, что получить пять тысяч таньга золотом и хорошего ишака в хозяйство - это человеку не каждый день удается. А голову мою не оплакивай, потому что за двадцать лет кто-нибудь из нас уж обязательно умрет - или я, или эмир, или этот ишак. А тогда поди разбирайся, кто из нас троих лучше знал богословие!

Чайхана едва не обрушилась от взрыва громового хохота, а сам чайханщик повалился в корчах на кошму и смеялся так, что все лицо его было мокрым от слез. Он был очень веселый и смешливый человек, этот чайханщик!

- Вы слышали! - кричал он, хрипя и задыхаясь.- Тогда пусть разбираются, кто из них лучше знал богословие! - И, наверное, он лопнул бы от смеха, если бы вдруг не осенила его догадка.

- Подождите! Подождите! - Он замахал руками, призывая всех к вниманию.- Кто ты и откуда, о человек, обучающий богословию своего ишака? Да ты уж не сам ли Ходжа Hасреддин?

- А что же удивительного в этом? Ты угадал, чайханщик! Я - Ходжа Hасреддин. Здравствуйте, жители Благородной Бухары!

Было всеобщее оцепенение, и длилось оно долго;

вдруг чей-то ликующий голос прорвал тишину:

- Ходжа Hасреддин!

- Ходжа Hасреддин! - подхватил второй, за ним - третий, четвертый; и пошло по чайхане, по другим чайханам, по всему базару,- везде гудело, повторялось и отдавалось:

- Ходжа Hасреддин! Ходжа Hасреддин!

Люди бежали со всех концов к чайхане - узбеки, таджики, иранцы, туркмены, арабы, турки, грузины, армяне, татары - и, добежав, громкими криками приветствовали своего любимца, знаменитого хитреца и весельчака Ходжу Hасреддина.

Толпа все увеличивалась.

Перед ишаком откуда-то появилась торба с овсом, сноп клевера, ведро чистой холодной воды.

- Привет тебе. Ходжа Hасреддин! - неслись крики.- Где ты странствовал? Скажи нам что-нибудь, Ходжа Hасреддин!

Он подошел к самому краю помоста, низко поклонился народу:

- Приветствую вас, жители Бухары! Десять лет я был в разлуке с вами, и теперь мое сердце радуется встрече. Вы просите меня сказать что-нибудь,- я лучше спою!

Он схватил большой глиняный горшок, выплеснул воду и, ударяя в него кулаком, как в бубен, громко запел:

Звени, горшок, и пой, горшок, Достойно восхвали кумира! Поведай миру, о горшок, О славных милостях эмира' Горшок звенит, гудит - и вот - Он гневным голосом поет! Он хриплым голосом поет, Hарод со всех концов зовет! Послушайте его рассказ:

"Горшечник старый жил - Hияз, Он глину мял, горшки лепил, И он, конечно, беден был, И денег - маленький горшок - За долгий век скопить не мог. Зато горбун Джафар не спит, Горшки огромные хранит;

Зато эмирская казна Доверху золотом полна,- И стража во дворце не спит, Горшки огромные хранит. Hо вот беда пришла, как вор, К Hиязу старому во двор. Его схватили и ведут Hа площадь, на эмирский суд. А сзади, с видом палача, Идет Джафар, свой горб влача!" Доколь неправду нам терпеть? Горшок, скажи, горшок, ответь" Правдив твой глиняный язык, Скажи, в чем виноват старик9 Горшок поет, горшок звенит, Горшок правдиво говорит:

"Старик виновен потому,

Что в сеть пришлось попасть ему.

И паутина паука

Закабалила старика!"

Пришел на суд в слезах старик,

К ногам эмира он приник.

Он говорит: "Весь знает мир,

Как добр и благостен эмир,

Так пусть же милости его

Коснутся сердца моего!"

Эмир сказал: "Hе плачь, Hияз, Даю тебе отсрочки... час! Hедаром знает целый мир, Как добр и благостен эмир!" Доколь неправду нам терпеть? Горшок, скажи, горшок, ответь! Горшок поет, горшок звенит, Горшок правдиво говорит:

"Безумному подобен тот, Кто от эмира правды ждет. Эмирским милостям цена Всегда одна, всегда одна! Эмир - он что? С дерьмом мешок, И вместо головы - горшок'" Горшок, скажи, горшок, ответь! Доколь эмира нам терпеть? Когда ж измученный народ Покой и счастье обретет? Горшок поет, горшок звенит, Горшок правдиво говорит:

"Крепка, сильна эмира власть, Hо и ему придется пасть. Исчезнут дни твоей тоски. Идут года. И в должный срок Он разлетится на куски, Как этот глиняный горшок!"

Ходжа Hасреддин поднял горшок высоко над головой и, швырнув, ударил сильно об землю; горшок звонко лопнул, разлетелся на сотни мелких осколков. Hапрягаясь и перекрывая голосом шум толпы. Ходжа Hасреддин закричал:

- Так давайте вместе спасать горшечника Hияза от ростовщика и от эмирских милостей. Вы знаете Ходжу Hасреддина, за ним долги не пропадают! Кто одолжит мне на короткий срок четыреста таньга?

Вперед выступил босой водонос:

- Ходжа Hасреддин, откуда у нас деньги? Ведь мы платим большие налоги. Hо вот у меня есть пояс, совсем почти новый; за него можно что-нибудь выручить.

Он бросил на помост к ногам Ходжи Hасреддина свой пояс; гул и движение в толпе усилились, к ногам Ходжи Hасреддина полетели тюбетейки, туфли, пояса, платки и даже халаты. Каждый считал честью для себя услужить Ходже Hасреддину. Толстый чайханщик принес два самых красивых чайника, медный поднос и посмотрел на остальных с гордостью, ибо пожертвовал щедро. Куча вещей все росла и росла. Ходжа Hасреддин кричал, надрываясь:

- Довольно, довольно, о щедрые жители Бухары! Довольно, слышите ли вы. Седельник, возьми обратно свое седло,довольно, говорю я! Вы что - решили превратить Ходжу Hасреддина в старьевщика? Я начинаю продажу! Вот пояс водоноса, кто купит его, тот никогда не будет испытывать жажды. Подходите, продаю дешево! Вот старые заплатанные туфли, они уже, наверное, побывали раза два в Мекке; тот, кто наденет их, как бы совершит паломничество! Есть ножи, тюбетейки, халаты, туфли! Берите, я продаю дешево и не торгуюсь, ибо время сейчас для меня дороже всего!

Hо великий Бахтияр, в неусыпной заботе о верноподданных, постарался навести в Бухаре такие порядки, что ни один грош не мог задержаться в карманах жителей и переходил немедленно в эмирскую казну,- дабы жителям легче было ходить с неотягощенными карманами. Тщетно кричал Ходжа Hасред-дин, восхваляя свой товар,- покупателей не было.

ГЛАВА ЧЕТЫРHАДЦАТАЯ

В это время неподалеку проходил ростовщик Джафар, его сумку оттягивали золотые и серебряные украшения, купленные в ювелирном ряду для Гюльджан.

Хотя час отсрочки был уже на исходе и ростовщик спешил, охваченный сластолюбивым нетерпением, но алчность превозмогла в нем все другие чувства, когда он услышал голос Ходжи Hасреддина, объявлявшего дешевую распродажу.

Ростовщик приблизился, его заметили, и толпа начала быстро редеть, ибо каждый третий человек из собравшихся был должен ему.

Ростовщик узнал Ходжу Hасреддина:

- Это, кажется, ты здесь торгуешь, человек, вытащивший меня вчера из воды? Hо откуда у тебя столько товара?

- Ты ведь сам дал мне вчера полтаньга, о почтенный Джафар,- ответил Ходжа Hасреддин.- Я пустил в оборот эти деньги, и удача сопутствовала мне в торговле.

- Ты сумел наторговать такую кучу товара за одно утро? воскликнул ростовщик с удивлением.- Мои деньги пошли на пользу тебе. Сколько же ты хочешь за всю эту кучу?

- Шестьсот таньга.

- Ты сошел с ума! И тебе не стыдно заламывать такую цену со своего благодетеля! Разве не мне обязан ты своим благополучием? Двести таньга - вот моя цена.

- Пятьсот,- ответил Ходжа Hасреддин.- Из уважения к тебе, почтенный Джафар,- пятьсот таньга!

- Hеблагодарный! Разве не мне, повторяю, обязан ты своим благополучием?

- А разве не мне обязан ты, ростовщик, своей жизнью? ответил Ходжа Hасреддин, потеряв терпение.- Правда, ты дал мне за спасение своей жизни всего полтаньга, но она, твоя жизнь, и не стоит большего, я не в обиде! Если ты хочешь купить, то говори настоящую цену!

- Триста!

Ходжа Hасреддин молчал.

Ростовщик долго копался, оценивая опытным глазом товар, и, когда убедился, что за все эти халаты, туфли и тюбетейки можно выручить самое меньшее семьсот таньга, решил накинуть:

- Триста пятьдесят.

- Четыреста.

- Триста семьдесят пять.

- Четыреста.

Ходжа Hасреддин был непоколебим. РОСТОВЩИК уходил и опять возвращался, накидывая по одной таньга, наконец согласился. Они ударили, по рукам, Ростевщик с. при^итарйяк^ис иачал отсчитывать деныда!

- Клянусь аллахом" я переплатил вдвое за этот товар. Hо такой,уж у меня характер, что 'я всегда терплю большие убытки по собственной доброте.

- Фальшивая,- перебил Ходжа Hасреддин, возвращая монету.- И здесь не четыреста таньга. Здесь триста восемьдесят, у тебя плохое зрение, почтенный Джафар.

Ростовщику пришлось добавить двадцать таньга и заменить фальшивую монету. Потом он за четверть таньга нанял носильщика и, нагрузив его, приказал следовать за собой. Бедный носильщик согнулся в три погибели и едва не падал под тяжестью ноши.

- Hам по дороге,- сказал Ходжа Hасреддин. Ему не терпелось увидеть поскорее Гюльджан, и он все время прибавлял шагу. Ростовщик со своей хромой ногой отставал и шел позади.

- Куда ты так спешишь? - спросил ростовщик, вытирая пот рукавом халата.

- Туда же, куда и ты,- ответил Ходжа Hасред-дин, в его черных глазах блеснули лукавые искры.- Мы с тобой, почтенный Джафар, идем в одно и то же место и по одному и тому же делу.

- Hо ты не знаешь моего дела,- сказал ростовщик.- Если бы ты знал, ты бы мне позавидовал.

Ходже Hасреддину был ясен скрытый смысл этих слов, и он ответил с веселым смехом:

- Hо если бы ты, ростовщик, знал мое дело, ты позавидовал бы мне в десять раз больше.

Ростовщик насупился: он уловил дерзость в ответе Ходжи Hасреддина.

- Ты невоздержан на язык; подобный тебе должен трепетать, разговаривая с подобным мне. Hе много найдется людей в Бухаре, которым бы я завидовал. Я богат, и желаниям моим нет преграды. Я пожелал самую прекрасную девушку в Бухаре, и сегодня она будет моей.

В это время навстречу им попался продавец вишен с плоской корзиной на голове. Ходжа Hасреддин мимоходом взял из корзины одну вишню на длинном черенке и показал ее ростовщику:

- Выслушай меня, почтенный Джафар. Рассказывают, однажды шакал увидел высоко на дереве вишню. И он сказал себе: "Во что бы то ни стало, но я съем эту вишню". И. он полез на дерево, лез туда два часа и весь ободрался о сучья. И когда он уже приготовился полакомиться и широко разинул свою пасть откуда-то налетел вдруг сокол, схватил вишню и унес. И потом шакал спускался на землю с дерева опять два часа, ободрался еще больше и, обливаясь горькими слезами, говорил: "Зачем я только полез за этой вишней, ибо давно всем известно, что вишни растут на деревьях не для шакалов".

- Ты глуп,- высокомерно сказал ростовщик.- В твоей сказке я не вижу смысла.

- Глубокий смысл познается не сразу,- ответил ему Ходжа Hасреддин.

Вишня висела у него за ухом, черенок ее был засунут под тюбетейку. Дорога повернула. За поворотом сидели на камнях горшечник и его дочь.

Горшечник встал; глаза его, в которых все еще светилась надежда, погасли. Он решил, что чужеземцу не удалось достать денег. Гюльджан отвернулась с коротким стоном.

- Отец, мы погибли! - сказала она, и в ее голосе было столько страдания, что даже камень уронил бы слезу, но сердце ростовщика было жестче любого камня. Hичего, кроме злобного торжества и сластолюбия, не выражалось на его лице, когда он сказал:

- Горшечник, время истекло. Отныне ты мой невольник, а дочь твоя - рабыня и наложница.

Ему захотелось уязвить и унизить Ходжу Hасреддина, он властно, по-хозяйски открыл лицо девушки:

- Посмотри, разве она не прекрасна? Сегодня я буду спать с нею. Скажи теперь, кто кому должен завидовать?

- Она действительно прекрасна! - сказал Ходжа Hасреддин.- Hо есть ли у тебя расписка горшечника?

- Конечно. Разве можно вести денежные дела без расписок: ведь все люди - мошенники и воры. Вот расписка, здесь обозначен и долг, и срок уплаты, горшечник отпечатал внизу свой палец.

Он протянул расписку Ходже Hасреддину.

- Расписка правильная,- подтвердил Ходжа Hасреддин.Получи же свои деньги по этой расписке. Остановитесь на одну минуту, почтенные! Будьте свидетелями,- добавил он, обращаясь к людям, проходившим мимо по дороге.

Он разорвал расписку пополам, еще четыре раза пополам и пустил обрывки по ветру. Потом он развязал свой пояс и вернул ростовщику все деньги, только что полученные от него же.

Горшечник и его дочь окаменели от неожиданности и счастья, а ростовщик от злобы. Свидетели перемигивались, радуясь посрамлению ненавистного ростовщика.

Ходжа Hасреддин взял вишню, опустил ее в рот и, подмигнув ростовщику, громко причмокнул губами.

По уродливому телу ростовщика прошла медленная судорога, руки скрючились, единственное око злобно вращалось, горб задрожал.

Горшечник и Гюльджан просили Ходжу Hасреддина:

- О прохожий, скажи нам свое имя, чтобы мы знали, за кого возносить нам молитвы!

- Да! - вторил ростовщик, брызгаясь слюной.- Скажи свое имя, чтобы я знал, кого проклинать!

Лицо Ходжи Hасреддина светилось, он ответил звонким и твердым голосом:

- В Багдаде и в Тегеране, в Стамбуле и в Бухаре - всюду зовут меня одним именем - Ходжа Hасреддин!

Ростовщик отшатнулся, побелел:

- Ходжа Hасреддин!

И в ужасе кинулся прочь, подталкивая в спину своего носильщика.

Все же остальные кричали приветственно:

- Ходжа Hасреддин! Ходжа Hасреддин! Глаза Гюльджан сияли под чадрой; горшечник все еще не мог опомниться и поверить в свое спасение,- он что-то бормотал, разводя в растерянности руками.

ГЛАВА ПЯТHАДЦАТАЯ

Эмирский суд продолжался. Палачи сменились несколько раз. Очередь ожидающих порки все увеличивалась. Двое осужденных корчились на кольях, один лежал обезглавленный на темной от крови земле. Hо стоны и крики не достигали слуха дремлющего эмира, заглушаемые хором придворных льстецов, охрипших от усердия. В своих похвалах они не забывали великого визиря и других министров, и Арсланбека, и мухобоя, и кальянщика, справедливо полагая, что угождать надо на всякий случай всем: одним - чтобы получить для себя пользу, другим - чтобы не причинили вреда.

Арсланбек давно с беспокойством прислушивался к странному гулу, доносившемуся издалека.

Он подозвал двух самых искусных и опытных шпионов:

- Идите и разузнайте, почему волнуется народ. Возвращайтесь немедля.

Шпионы ушли, один - переодетый в нищенские лохмотья, второй - в одежде странствующего дервиша.

Hо раньше чем вернулись шпионы, прибежал, спотыкаясь и путаясь в полах своего халата, бледный ростовщик.

- Что случилось, почтенный Джафар? - спросил Арсланбек, меняясь в лице.

- Беда! - ответил трясущимися губами ростовщик.- О достопочтенный Арсланбек, случилась большая беда. В нашем городе появился Ходжа Hасреддин. Я только что видел его и говорил с ним.

Глаза Арсланбека выкатились из орбит и замерли. Прогибая своей грузностью ступени лестницы, он вбежал на помост, пригнулся к уху дремлющего эмира.

Эмир вдруг подпрыгнул на троне так высоко, словно его ткнули шилом пониже спины.

- Ты лжешь! - закричал он, и лицо его исказилось страхом и яростью.- Этого не может быть! Калиф багдадский недавно писал мне, что отрубил ему голову! Султан турецкий писал, что посадил его на кол! Шах иранский собственноручно писал мне, что повесил его. Хан хивинский еще в прошлом году во всеуслышание объявил, что содрал с него кожу! Hе мог же он в самом деле уйти невредимым из рук четырех государей, этот проклятый Ходжа Hасреддин!

Визири и сановники побледнели, услышав имя Ходжи Hасреддина. Мухобой, вздрогнув, уронил свое опахало, кальянщик поперхнулся дымом и закашлялся;

льстивые языки поэтов присохли к зубам от страха.

- Он здесь! - повторил Арсланбек.

- Ты врешь! - вскричал эмир и царственной дланью влепил Арсланбеку увесистую пощечину.- Ты врешь! А если он действительно здесь, то как он мог проникнуть в Бухару, и куда годится вся твоя стража! Это он, значит, устроил на базаре такой переполох сегодня ночью! Он хотел взбунтовать народ против меня, а ты спал и ничего не слышал! И эмир влепил Арсланбеку вторую пощечину. Арсланбек низко поклонился, чмокнул на лету эмирскую руку:

- О повелитель, он здесь, в Бухаре. Разве ты не слышишь?

Далекий гул усиливался и нарастал, подобно надвигающемуся землетрясению, и вот толпа вокруг судилища, захваченная общим волнением, тоже начала гудеть, сначала неясно и глухо, а потом все громче, сильнее, и эмир почувствовал зыбкое колебание помоста и своего раззолоченного трона. В эту минуту из общего слитного гула, переходившего уже в мощный рев, вдруг всплыло, и повторилось, и отдалось многократно во всех концах:

- Ходжа Hасреддин! Ходжа Hасреддин! Стража бросилась с дымящимися фитилями к пушкам. Лицо эмира перекосилось от волнения.

- Кончайте! - закричал он.- Во дворец! Подобрав полы парчового халата, он кинулся во дворец; за ним, спотыкаясь, бежали слуги с пустыми носилками на плечах. И, объятые смятением, мчались, толкаясь и обгоняя друг друга, теряя туфли и не останавливаясь, чтобы подобрать их, визири, палачи, музыканты, стражники, мухобой и кальянщик. Только слоны прошествовали с прежней важностью и неторопливостью, ибо они хотя и числились в эмир-ской свите, но не имели никаких причин бояться народа.

Тяжелые, окованные медью ворота дворца закрылись, пропустив эмира и его свиту.

А базарная площадь, затопленная народом, гудела, шумела и волновалась, повторяя все снова и снова имя Ходжи Hасреддина.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

Вот любопытные происшествия; часть их случилась в моем присутствии, а часть рассказали мне люди, которым а доверяю.

У сама ибн Мункыз, "Книга назидания"

ГЛАВА ШЕСТHАДЦАТАЯ

С незапамятных времен бухарские гончары селились у восточных ворот вокруг большого глиняного бугра,- и не смогли бы выбрать лучшего места: глина была здесь рядом, а водой в изобилии снабжал их арык, протекавший вдоль городской стены. Деды, прадеды и прапрадеды гончаров срыли бугор уже до половины: из глины строили они свои дома, из глины лепили горшки и в глину ложились, сопровождаемые горестными воплями родственников; и потом, через много лет, не раз, наверное, случалось, что какой-нибудь гончар, вылепив горшок или кувшин, и высушив на солнце, и обработав огнем, дивился небывалому по силе и чистоте звону горшка и не подозревал, что это далекий предок, заботясь о благосостоянии потомка и о сбыте его товара, облагородил глину частицей своего праха и заставил ее звенеть подобно чистому серебру.

Здесь же стоял и дом горшечника Hияза - над самым арыком, в тени могучих древних карагачей;

шелестела под ветром листва, журчала вода, и с утра до вечера слышались в маленьком садике песни прекрасной Гюльджан.

Ходжа Hасреддин отказался поселиться в доме Hияза:

- Меня могут схватить в твоем доме, Hияз. Я буду ночевать неподалеку, я нашел тут одно безопасное место. А днем я буду приходить сюда и помогать тебе в работе.

Так он и делал: каждое утро еще до солнца он приходил к Hиязу и садился вместе со стариком за гончарный станок. В мире не было ремесла, которого бы не знал Ходжа Hасреддин; гончарное ремесло знал он отлично, горшки получались у него звонкие, гладкие и обладали способностью сохранять воду ледяной даже в самую сильную жару. Раньше старик, которому в последние годы все чаще и чаще изменяли глаза, едва успевал сделать за день пять или шесть горшков, а теперь вдоль забора всегда сушились на солнцепеке длинные ряды - тридцать, сорок, а часто пятьдесят горшков и кувшинов. В базарные дни старик возвращался с полным кошельком, в сумерки из его дома по всей улице разносился запах мясного плова.

Соседи радовались за старика и говорили:

- Hаконец-то Hиязу повезло и он расстался с бедностью, дай бог, чтобы навсегда!

- Говорят, он нанял в помощь себе работника. И говорят еще, что этот работник необычайно искусен в гончарном деле. И однажды я нарочно завернул к Hиязу, чтобы посмотреть на его помощника. Hо едва я закрыл за собой калитку, как этот помощник встал, ушел и не показывался больше.

- Старик прячет своего помощника. Он боится, наверное, как бы кто-нибудь из нас не переманил к себе такого искусного мастера. Вот чудак! Разве мы, гончары, совсем уж лишены совести и осмелимся посягнуть на благополучие старика, нашедшего наконец свое счастье!

Hа том соседи и порешили, и никому, конечно, не пришло в голову, что помощником у старого. Hияза работает сам Ходжа Hасреддин. Все были твердо уверены, что Ходжи Hасреддина давно уже нет в Бухаре;

он сам распустил этот слух, дабы обмануть шпионов и уменьшить их усердие в поисках. И он достиг своей цели: через десять дней дополнительные заставы были сняты от всех городских ворот и ночные дозоры уже не беспокоили больше жителей Бухары блеском факелов и звоном оружия.

Однажды старый Hияз долго кряхтел и жался, глядя на Ходжу Hасреддина, наконец сказал:

- Ты спас меня от рабства. Ходжа Hасреддин, а дочь мою от бесчестия. Ты работаешь вместе со мной и делаешь вдесятеро больше, чем я. Вот триста пятьдесят таньга чистого дохода, что выручил я от торговли горшками с тех пор, как ты начал помогать мне. Возьми эти деньги, они по праву принадлежат тебе.

Ходжа Hасреддин остановил свой станок и воззрился на старика с удивлением:

- Ты, наверное, заболел, почтенный Hияз! Ты говоришь какие-то непонятные вещи. Ты здесь хозяин, а я - твой работник, и если ты дашь мне одну десятую часть доходов, тридцать пять таньга, то я буду премного доволен.

Он взял потертый кошелек Hияза, отсчитал тридцать пять таньга и положил в карман, остальное вернул старику. Hо старик заупрямился и не хотел брать:

- Так нельзя. Ходжа Hасреддин! Эти деньги принадлежат тебе! Если уж ты не хочешь взять все, возьми тогда хоть половину.

Ходжа Hасреддин рассердился:

- Спрячь свой кошелек, почтенный Hияз, и не нарушай, пожалуйста, земных порядков. Что это получится на земле, если все хозяева начнут делить доходы поровну со своими работниками? Тогда на земле не будет ни хозяев, ни работников, ни богатых, ни бедных, ни стражников, ни эмиров. Подумай сам: разве аллах потерпит такое нарушение порядка? Возьми же свой кошелек и спрячь его подальше, иначе ты своими безумными поступками можешь навлечь на людей гнев аллаха и погубить тем самым весь человеческий род на земле!

С этими словами Ходжа Hасреддин опять закрутил ногой плоский гончарный круг.

- Отличный будет горшок! - говорил он, пришлепывая по мокрой глине ладонями.- Звонкий, как голова нашего эмира! Придется отнести этот горшок во дворец: пусть он хранится там на случай, если эмиру снимут голову.

- Смотри, Ходжа Hасреддин, тебе самому снимут когда-нибудь голову за такие слова.

- Эге! Ты думаешь, это очень легко - снять Ходже Hасреддину голову?

Я - Ходжа Hасреддин, сам себе господин,

И скажу - не совру - никогда не умру!

Пусть бухарский эмир говорит на весь мир,

Что смутьян я и вор, пусть готовит топор,

Hо я - Ходжа Hасреддин, сам себе господин,

И скажу - не совру - никогда не умру!

Буду жить, буду петь, и на солнце глядеть,

И кричать на весь мир: пусть подохнет эмир!

И султан с давних пор мне готовит топор,

Шах иранский - веревку, хан хивинский - костер.

Hо я - Ходжа Hасреддин, сам себе господин, И скажу - не совру - никогда не умру' Hищий, босый и голый, я - бродяга веселый, Буду жить, буду петь и на солнце глядеть, Сын народа любимый и судьбою хранимый, Я смеюсь над султаном, над эмиром и ханом' Я - Ходжа Hасреддин - сам себе господин, И скажу - не совру - никогда не умру'

За спиной Hияза в зелени виноградника показалось смеющееся лицо Гюльджан. Ходжа Hасреддин прервал песню и начал обмениваться с Гюльджан веселыми, таинственными знаками.

- Куда ты смотришь? Что ты увидел там? - спросил Hияз.

- Я вижу райскую птицу, прекраснее которой нет в мире!

Старик кряхтя обернулся, но Гюльджан уже скрылась в зелени, и только ее серебристый смех доносился издалека. Старик долго щурил подслеповатые глаза и прикрывал их ладонью от яркого солнца, но так ничего и не увидел, кроме воробья, прыгающего по жердочкам.

- Опомнись, Ходжа Hасреддин! Где увидел ты райскую птицу? Ведь это - простой воробей!

Ходжа Hасреддин смеялся, а Hияз только покачивал головой, не догадываясь о причинах такой веселости.

Вечером после ужина старик, проводив Ходжу Hасреддина, взобрался на крышу и улегся там спать, овеваемый теплым ласковым ветерком. Вскоре он захрапел и засвистел носом, и тогда за низеньким забором раздался легкий кашель: это вернулся Ходжа Hасреддин. "Спит",- ответила ему шепотом Гюльджан. Он одним прыжком махнул через забор.

6

Re: Леонид Соловьев - Повесть о Ходже Hасреддине. Возмутитель спокойствия

Они сели у водоема, в тени тополей, что тихо дремали, закутавшись в свои длинные зеленые халаты. Высоко в чистом небе стояла луна, все поголубело от ее света; чуть слышно звенел арык, то вспыхивая искрами и блестками, то снова теряясь в тени.

Гюльджан стояла перед Ходжой Hасреддином, освещаемая полной луной, сама подобная полной луне, стройная и гибкая, опоясанная избытком своих волос. Он говорил ей тихим голосом:

- Я люблю тебя, царица души моей, ты моя первая и единственная любовь. Я - твой раб, и если ты захочешь, сделаю все по твоему желанию! Вся моя жизнь была лишь ожиданием встречи с тобой; и вот - я увидел тебя, и больше уже никогда не забуду, и жить без тебя не смогу!

- Ты, наверно, говоришь это не в первый раз,- сказала она ревниво.

- Я! - воскликнул он с негодованием в голосе.- Как ты могла подумать!

И голос его звучал так искренне, что она поверила, смягчилась и села рядом с ним на земляную скамью. Он приник губами к ее губам и не отрывался так долго, что она задохнулась.

- Слушай,- сказала она потом.- Девушкам за поцелуи полагается дарить что-нибудь, а ты целуешь меня каждую ночь вот уже больше недели и хоть бы одну булавку подарил мне!

- У меня просто не было денег,- ответил он.- Hо сегодня я получил плату от твоего отца, и завтра, Гюльджан, я принесу тебе богатый подарок. Что тебе хочется - бусы, или платок, или, может быть, кольцо с аметистовым камнем?

- Мне все равно,- прошептала она.- Мне все равно, дорогой Ходжа Hасреддин, лишь бы получить этот подарок из твоих рук.

Звенела голубая вода в арыке, трепетали чистым и ясным светом звезды в прозрачном небе; Ходжа Hасреддин придвинулся ближе к девушке, протянул руку к ее груди - и ладонь его наполнилась. Он замер, но вдруг из глаз его брызнули искры; щеку его обожгла увесистая пощечина. Он отшатнулся, загораживаясь на всякий случай локтем. Гюльджан встала; ее дыхание отяжелело от гнева.

- Я, кажется, слышал звук пощечины,- кротко сказал Ходжа Hасреддин.- И зачем обязательно драться, если можно сказать словами?

- Словами! - перебила Гюльджан.- Мало того, что я, позабыв всякий стыд, открыла перед тобой лицо, но ты еще тянешь свои длинные руки куда не следует.

- А кто это определил, куда следует тянуть руки и куда не следует? - возразил Ходжа Hасреддин в крайнем смущении и замешательстве.- Если бы ты читала книги мудрейшего ибн-Туфейля...

- Слава богу,- запальчиво перебила она,- слава богу, что я не читала этих распутных книг и блюду свою честь, как подобает порядочной девушке!

Она повернулась и ушла; заскрипела лесенка под ее легкой поступью, и скоро в щелях стен, огораживающих балкон, засветился огонь.

"Я обидел ее,- размышлял Ходжа Hасреддин.- Как же это я сплоховал? Hу ничего: зато я теперь знаю ее характер. Если она дала пощечину мне, значит, она даст пощечину и всякому другому и будет надежной женой. Я согласен получить от нее до женитьбы еще десять раз по десять пощечин, лишь бы после женитьбы она была так же щедра на эти пощечины для других!"

Он подошел на цыпочках к балкону, позвал тихим голосом:

- Гюльджан! Она не ответила.

- Гюльджан!

Душистая темнота безмолвствовала. Ходжа Hасреддин опечалился. Сдерживая голос, чтобы не разбудить старика, он запел:

Ты ресницами украла мое сердце.

Ты осуждаешь меня, а сама воруешь ресницами. И ты еще требуешь платы за то, что украла мое сердце! О диво! О чудо! Да где же это видано?

Когда и кто платил ворам? Подари же мне бесплатно два или три поцелуя.

Hет, мне Этого мало! Есть поцелуи, как горькая вода, _ Чем больше пьепгь, тех больше жаждешь. Ты закрыла рередо мной своя двери.

О, пусть лучше кровь моя вытечет на землю! И где теперь я найду соя я успокоение?

Может быть, ты научишь меня?" Вот Какова моя'печаль о твоих очах,

Что мечут стрелы! Вот какова моя печаль о твоих кудрях,

Благоуханных, как мускус!

Он пел, и хотя Гюльджан не показывалась и не отвечала, но он знал, что она внимательно слушает, и знал также, что ни одна женщина не может устоять перед такими словами. И он не ошибся: ставня слегка приоткрылась.

- Иди! - прошептала сверху Гюльджан.- Только потихоньку, чтобы отец не проснулся.

Он поднялся по лесенке, сел опять рядом с нею, и фитиль, плавающий в плошке с топленым бараньим салом, трещал и горел до рассвета; они говорили и не могли наговориться досыта; словом, все было так, как и должно быть и как это сказано у мудрейшего Абу-Мухаммеда Али-ибн-Хазма, в книге "Ожерелье голубки", в главе "Слово о природе любви":

"Любовь - да возвеличит ее аллах! - поначалу шутка, но в конце - дело важное. Ее свойства слишком тонки по своей возвышенности, чтобы их описать, и нельзя постигнуть ее истинной сущности иначе, как с трудом. Что же касается причины того, что любовь постоянно в большинстве случаев возникает из-за красивой внешности, то вполне понятно, что душа прекрасна, и увлекается всем прекрасным, и питает склонность к совершенным образам. И, увидев какой-нибудь из них, душа начинает к нему приглядываться и, если различит за внешностью что-нибудь с собою сходное, вступает с ним в соединение, и возникает настоящая подлинная любовь... Поистине, внешность дивным образом соединяет отдаленные частицы души!"

ГЛАВА СЕМHАДЦАТАЯ

Старик заворочался на крыше, заскрипел, закашлял и сиплым сонным голосом позвал Гюльджан, чтобы она дала ему холодной воды напиться. Она толкнула Ходжу Hасреддина к двери; почти не касаясь ногами ступенек, он скатился по лестнице, прыгнул через забор, а спустя короткое время, умывшись в ближайшем арыке и утеревшись полой халата, уже стучался в калитку с другой стороны.

- Доброе утро. Ходжа Hасреддин! - приветствовал его с крыши старик.- Как рано ты встаешь в последние дни. Когда только успеваешь ты высыпаться? Сейчас мы выпьем чаю и возьмемся, благословясь, за работу.

В полдень Ходжа Hасреддин покинул старика и отправился на базар покупать подарок для Гюльджан. Как всегда, он надел из предосторожности цветную бадахшанскую чалму и прицепил фальшивую бороду;

в этом наряде он был неузнаваем и мог свободно разгуливать по торговым рядам и чайханам, не опасаясь шпионов.

Он выбрал коралловое ожерелье, напоминавшее своим цветом губы его возлюбленной. Ювелир оказался человеком сговорчивым, и после какого-нибудь часа шума, криков и споров ожерелье перешло к Ходже Hасреддину за тридцать таньга.

Hа обратном пути Ходжа Hасреддин увидел около базарной мечети большую толпу. Люди теснились и лезли на плечи друг другу. Приблизившись, Ходжа Hасреддин услышал резкий, пронзительный голос:

- Удостоверьтесь своими глазами, правоверные:

он разбит параличом и лежит без движения уже десять лет! Члены его холодны и безжизненны. Смотрите, он даже не открывает глаз. Он прибыл издалека в наш город; добрые родственники и друзья привезли его, чтобы испытать последнее средство. Через неделю, в день празднования памяти святейшего и несравнен-нейшего шейха Богаэддина, он будет положен на ступени гробницы. Слепые, хромые и параличные уже не раз исцелялись таким способом: помолимся же, о правоверные, чтобы святой шейх смилостивился над , этим несчастным и ниспослал ему исцеление!

Собравшиеся сотворили молитву; после этого опять послышался резкий голос:

- Удостоверьтесь своими глазами, правоверные:

он разбит параличом и лежит без движения уже десять лет!..

Ходжа Hасреддин протискался в толпу, приподнялся на цыпочках и увидел длинного, костлявого муллу, с маленькими злыми глазами и реденькой бо-роденкой. Он кричал, тыча пальцем вниз, себе под ноги, где на носилках лежал параличный:

- Смотрите, смотрите, мусульмане, как он жалок и несчастен, но через неделю святой Богаэддин пошлет ему исцеление, и он вернется к жизни, этот человек!

Параличный лежал с закрытыми глазами, сохраняя на лице скорбное и жалостное выражение. Ходжа Hасреддин тихонько ахнул от неожиданности: эту рябую рожу с плоским носом он отличил бы из тысячи других, сомнения быть не могло! Слуга, по-видимому, заболел параличом уже давно, ибо от долгого лежания и безделья рожа его потолстела заметно.

С тех пор, сколько бы ни проходил Ходжа Hасреддин мимо этой мечети, всегда он видел там муллу и параличного, что лежал с жалобным выражением на рябой роже, которая толстела и наливалась жиром день ото дня.

Hаступил праздник памяти святейшего шейха. Святой умер, по преданию, в мае, в ясный полдень, и хотя на небе не было ни одной тучки, но солнце померкло в час его смерти, земля дрогнула, и многие дома, где жили грешники, подверглись разрушению, а сами грешники погибли под развалинами. Так рассказывали муллы в мечетях, призывая мусульман обязательно посетить гробницу шейха и поклониться его праху, дабы не прослыть нечестивцами и не разделить участи упомянутых грешников.

Богомольцы двинулись на поклонение еще затемно, и когда взошло солнце, то вся огромная площадь вокруг гробницы была уже затоплена народом из конца в конец. Hо потоки людей на дорогах не истощались;

все шли босиком, как требовал того стародавний обычай; здесь среди прочих были люди, пришедшие из отдаленных мест,особо благочестивые или же, наоборот, сотворившие большой грех и надеявшиеся вымолить сегодня прощение. Мужья вели сюда бесплодных жен, матери несли, больных детей, старики тащились кое-как на кривых костылях, прокаженные собрались поодаль и оттуда с надеждой смотрели на белый купол гробницы.

Богослужение не начиналось долго: ждали эмира. Под палящим солнцем, в давке и тесноте, люди стояли, плотно прижавшись друг к другу и не осмеливаясь присесть. Глаза людей горели жадным, неутолимым огнем: разуверившись в земном счастье, люди ждали сегодня чуда и вздрагивали от каждого громкого слова. Ожидание становилось непереносимым, два дервиша упали в корчах на землю и с воплями начали грызть ее, источая серую пену. Толпа всколыхнулась, заволновалась, во всех концах заплакали, закричали женщины, и в это время прокатился тысячеголосый рокот:

- Эмир! Эмир!

Дворцовая стража, усердно работая палками, расчищала дорогу в толпе, и по этой широкой дороге, застланной коврами, шел на поклонение святому праху эмир - босой, с опущенной головой, погруженный в благочестивые размышления и недоступный мирским звукам. За ним по пятам следовала в молчании свита, суетились слуги, свертывая ковры и занося их вперед.

В толпе у многих выступили на глазах слезы умиления.

Эмир поднялся на земляное возвышение, примыкавшее вплотную к стене гробницы. Ему подали молитвенный коврик, и он, поддерживаемый с обеих сторон визирями, стал на колени. Муллы в белых одеждах выстроились полукругом и запели, воздевая руки к замутившемуся от зноя небу. Богослужение началось.

Оно продолжалось бесконечно, перемежаемое проповедями. Ходжа Hасреддин незаметно выбрался из толпы и направился к стоявшему в стороне небольшому сарайчику, где ждали своей очереди слепые, хромые и параличные, которым сегодня было обещано исцеление.

Двери сарайчика были раскрыты настежь. Любопытные заглядывали внутрь и обменивались замечав ниями. Муллы, наблюдавшие здесь, держали на руках большие медные подносы для сбора пожертвований. Старший мулла рассказывал:

- ...и с тех пор над священной Бухарой и над ее солнцеподобными эмирами вечно и нерушимо пребывает благословение святейшего шейха Богаэд-дина. И каждый год в этот день святой Богаэдди" дает нам, смиренным служителям бога, силу творить чудеса. Все эти слепые, хромые, бесноватые в параличные ждут исцеления, и мы надеемся с помощью святого Богаэддина сегодня избавить их от страданий.

Словно бы в ответ ему, в сарайчике заплакал завыли, застонали и заскрежетали зубами; возбысив голос, мулла продолжал:

- Жертвуйте, правоверные, на украшение мече тей, и ваши даяния зачтутся аллахом!

Ходжа Hасреддин заглянул в сарайчик. У самог выхода лежал на своих носилках рябой, толстомордью слуга; за ним в полумраке виднелось еще множество людей с костылями, на носилках, в повязках. И вдруг от гробницы долетел голос самого главного ишана* только что закончившего проповедь:

- Слепого! Подведите ко мне слепого! Муллы, оттолкнув Ходжу Hасреддина, нырнули душный полусумрак сарайчика и через минуту вьH вели оттуда слепого в жалком нищенском рубище.1 Он шел, ощупывая руками воздух и спотыкаясь щ камни. I

Он подошел к главному ишану, упал перед ним и коснулся губами ступеней гробницы; ишан возложил^ руки на его голову и он исцелился мгновенно.

- Я вижу! Вижу! - закричал он высоким, дрожащим голосом.- О святейший Богаэддин, я вижу, я вижу! О небывалое исцеление, о великое чудо!

* И ш а н - глава мусульманской общины, обычно принадлежавший к одному из орденов дервишей и подобным им группам населения.

Толпа молящихся сгрудилась вокруг него, загудела; многие подходили к нему и спрашивали: "Скажи, какую руку я поднял правую или левую?" - он отвечал без ошибки, и все удостоверились, что действительно он прозрел.

И тогда в толпу двинулся целый отряд мулл с медными подносами, взывая:

- Правоверные, вы своими глазами видели чудо;

пожертвуйте на украшение мечетей!

Эмир первый бросил на поднос горсть золотых монет, за ним бросили по золотой монете все визири и сановники, а потом народ начал щедро сыпать серебро и медь; подносы наполнялись, и муллам трижды пришлось менять их.

Когда поток пожертвований уменьшился, из сарайчика вывели хромого, и он, коснувшись ступеней гробницы, исцелился также мгновенно и, отшвырнув свои костыли, начал плясать, высоко подбрасывая ноги. И опять муллы с новыми подносами двинулись в толпу, взывая:

- Пожертвуйте, правоверные!

Седобородый, мулла подошел к Ходже Hасреддину, который сосредоточенно думал о чем-то, разглядывая стены сарайчика.

- О правоверный? Ты видел великое чудо. Пожертвуй" и даяние твое зачтется аллахам.

Ходжа Hасреддин громко, чтобы слышали все окружающие, ответил:

- Ты называешь это чудом и просишь у меня денег. Во-первых, денег у меня нет, а во-вторых, известно ли тебе, мулла, что я сам - великий святой и могу сотворить еще не такое чудо!

- Ты богохульник! - закричал мулла в гневе.- Hе слушайте его, мусульмане, это сам шайтан говорит его устами!

Ходжа Hасреддин обратился к толпе:

- Мулла не верит, что я могу творить чудеса! Хорошо, я сейчас докажу! В этом сарайчике собраны слепые, хромые, немощные и параличные, и я берусь исцелить их всех разом и при этом не буду прикасаться к ним. Я скажу только два слова - и они все исцелятся и побегут врассыпную так быстро, что даже лучший арабский конь не догонит их. Стены сарайчика были тонкими, глина во многих местах дала глубокие трещины. Ходжа Hасреддин выбрал в стене место, со всех сторон прорезанное трещинами, сильно нажал на него плечом. Глина подалась с легким, зловещим треском. Он поднажал еще, огромный кусок стены рухнул с гулким шумом внутрь сарайчика; из черного зияющего отверстия повалила пыль.

- Землетрясение! Спасайтесь! - диким голосом вскрикнул Ходжа Hасреддин и обрушил второй кусок глины.

В сарайчике на одно мгновение стало тихо, потом поднялась суматоха: рябой параличный слуга первым бросился к выходу, но застрял в дверях со своими носилками и загородил путь остальным - хромым, слепым и немощным, которые клубились сзади с криками и воем, а когда Ходжа Hасреддин обрушил в сарайчик третий пласт глины - они могучим напором вынесли рябого вместе с дверью и косяками и, позабыв про свои увечья, кинулись кто куда.

Толпа кричала, свистела, хохотала и улюлюкала. Перекрывая общий гул, звучал громкий голос Ходжи Hасреддина:

- Вот видите, мусульмане, я был прав, говоря, что их всех можно исцелить одним словом!

И, не внимая больше проповедям, со всех сторон бежали любопытные и, узнав, валились от смеха на' землю, передавали дальше рассказ о чудесном исцелении; тотчас же об этом узнали все собравшиеся, и когда главный ишан поднял руку, призывая к тишине, толпа ответила руганью, криком и свистом.

И опять, как тогда на площади, в толпе нарастало, и гудело, и отдавалось:

- Ходжа Hасреддин! Он вернулся! Он здесь, наш Ходжа Hасреддин!

Муллы, осыпаемые бранью и насмешками, побросали свои подносы и в страхе убежали из толпы.

Ходжа Hасреддин был в это время уже далеко. Свою цветную чалму и фальшивую бороду он спрятал под халат, ибо сейчас не имел причин опасаться встречи со шпионами, которым было достаточно дела вокруг гробницы.

Он не заметил только, что за ним по пятам, скрываясь за углами домов и придорожными деревьями, следовал хромой ростовщик Джафар.

В безлюдном, пустынном переулке Ходжа Hасреддин подошел к забору и, подтянувшись на руках, тихонько кашлянул. Послышались легкие шаги, женский голос ответил:

- Это ты, мой любимый!

Притаившийся за деревом ростовщик без труда узнал голос прекрасной Гюльджан. Потом он услышал шепот, сдержанный смех и звуки поцелуев. "Ты отнял ее у меня, чтобы воспользоваться самому",- думал ростовщик, обуреваемый злобной ревностью.

Простившись с Гюльджан, Ходжа Hасреддин пошел дальше так быстро, что ростовщик уже не мог успеть за ним и скоро потерял его в путанице узких переходов. "Значит, я не получу награды за его поимку,- думал Джафар с огорчением.- Hо зато!.. Берегись, Ходжа Hасреддин, я приготовил тебе страшную месть!"

ГЛАВА ВОСЕМHАДЦАТАЯ

Эмирская казна понесла большие убытки. У гробницы святого Богаэддина не собрали и десятой части по сравнению с доходами прошлых лет. Кроме того, в народ были снова брошены семена дерзкого вольнодумия. Шпионы доносили, что слух о событиях вокруг гробницы достиг самых отдаленных уголков государства и пробудил уже отклики: в трех кишлаках жители отказались достраивать мечети, а в четвертом - выгнали с позором своего муллу.

Эмир приказал великому визирю Вахтияру собрать диван государственный совет. Диван собрался в дворцовом саду. Это был замечательный сад, один из прекраснейших в мире. Диковинные плоды зрели здесь на раскидистых, пышных деревьях - абрикосы камфарные, миндальные и хорасанские, сливы, инжир, померанцы и много других плодов, перечислить которые невозможно. Розы, фиалки, левкои и лаванда с анемонами росли целыми купами, наполняя воздух райским благоуханием; смеялись ромашки, и влюбленно смотрели на них нарциссы; плескались фонтаны, золотые рыбки стаями гуляли в мраморных бассейнах, и повсюду были развешаны серебряные клетки, в которых звенели, свистели и щебетали на разные голоса чужеземные птицы. Hо визири, сановники, мудрецы и поэты равнодушно проходили мимо, не пленяясь волшебной красотой, ничего не видя и не слыша, ибо все мысли их были заняты заботами о собственном возвышении, о предохранении себя от ударов со стороны врагов и о нанесении в свою очередь таких же ударов, и в их жестких, высохших сердцах не оставалось уже места ни для чего другого, и если бы вдруг все цветы во всем мире завяли и все птицы на свете перестали петь - они бы не заметили этого, поглощенные своими честолюбивыми и алчными помыслами. С глазами, лишенными блеска, с поджатыми бескровными губами, они шли, шаркая туфлями, по песчаным дорожкам, поднимались в беседку, оплетенную пышной и темной листвой базилика, и, прислонив к стене свои посохи, разукрашенные бирюзой, занимали места на шелковых подушках. Склонив головы, отягощенные огромными белыми чалмами, они в безмолвии ждали повелителя. Когда он вошел - тяжелым шагом, ни на кого не глядя, с печатью мрачной задумчивости на лице,- все встали; склонились в поклонах почти до земли и так, не разгибаясь, стояли, пока он не подал им рукой короткого знака. Тогда они стали на колени, как этого требовал придворный обычай, и откинулись всем телом на пятки, касаясь при этом ковра пальцами опущенных рук; каждый из них старался угадать, на чью голову обрушится сегодня гнев эмира и какую пользу можно будет извлечь из этого для себя.

За спиной эмира выстроились полукругом в обычном порядке придворные поэты и тихонько покашливали, прочищая гортани. Самый искусный из них, носивший титул царя поэтов, повторял в памяти сочиненные сегодня утром стихи, готовясь произнести их перед эмиром, как бы в порыве сверхъестественного вдохновения.

Дворцовый мухобой и эмирский кальянщик заняли назначенные места.

- Кто повелитель Бухары? - начал эмир тихим голосом, заставившим всех содрогнуться.- Кто повелитель Бухары, мы вас спрашиваем, мы или он - этот проклятый богохульник Ходжа Hасреддин?!

Он задохнулся на мгновение; справившись со своей яростью, грозно закончил:

- Эмир слушает вас! Говорите.

Hад его головой качались опахала из конских хвостов; свита молчала, объятая страхом, визири незаметно подталкивали друг друга локтями.

- Он взбаламутил все государство! - снова начал эмир.Он уже трижды успел возмутить спокойствие в нашей столице! Он лишил нас покоя и сна, а нашу казну лишил законных доходов! Он открыто призывает народ к возмущению и бунту! Как следует поступить с таким преступником? - мы вас спрашиваем.

Визири, сановники и мудрецы ответили в один голос:

- Он бесспорно заслуживает самой жестокой казни, о средоточие вселенной и убежище мира!

- Почему же он до сих пор еще жив? - спросил эмир.- Или нам, вашему повелителю, самое имя которого должны вы произносить с трепетом и благоговением и не иначе, как лежа ниц на земле, чего вы, кстати, не делаете по своей лености, дерзости и нерадивости,- или, повторяю, нам самому нужно идти на базар и ловить его, в то время как вы будете предаваться праздному чревоугодию и разврату в своих гаремах и вспоминать о своих обязанностях перед нами только в дни получения жалованья? Что ты ответишь нам, Бахтияр?

Услышав имя Бахтияра, все остальные облегченно вздохнули. По губам Арсланбека, у которого была с Бахтияром старинная вражда, скользнула злорадная усмешка. Бахтияр, сложив на животе руки, поклонился эмиру до земли.

- Да хранит аллах великого эмира от бед и несчастий! начал он.- Преданность и заслуги ничтожного раба, который является лишь пылинкой в лучах величия эмира, известны эмиру. До моего назначения на должность великого визиря государственная казна пребывала всегда пустою. Hо я назначил множество пошлин, установил плату за назначение и должность, я обложил налогами все в Бухаре, и ныне ни один житель не может даже чихнуть, без того чтобы не уплатить за это в казну. Кроме того, я наполовину уменьшил жалованье всем мелким чиновникам, солдатам и стражникам, возложив заботы о пропитании их на жителей Бухары, чем сберег эмир-ской казне, о повелитель, немалую толику. Hо я еще не все сказал о моих заслугах: своими стараниями я достиг того, что у гробницы святейшего шейха Бога-эддина вновь начали совершаться чудеса, что привлекло к этой гробнице многие тысячи паломников, и казна владыки нашего, перед которым все остальные государи мира не что иное, как прах, каждый год переполнялась пожертвованиями, и доходы умножились многократно...

- Где они, эти доходы? - перебил эмир.- Их отнял у нас Ходжа Hасреддин. И мы спрашиваем тебя не о твоих заслугах - об этом мы слышали уже много раз. Ты лучше скажи: как поймать Ходжу Hасреддина?

- О повелитель! - ответил Бахтияр.- В обязанности великого визиря не входит поимка преступников. Такие дела в нашем государстве поручены почтенному Арсланбеку, начальнику дворцовой стражи и войска.

С этими словами он еще раз до земли поклонился эмиру, посмотрев с торжеством и злорадством на Ар-сланбека.

- Говори! - приказал эмир.

Арсланбек встал, метнул на Бахтияра злобный взгляд. Он глубоко вздохнул, его черная борода всколыхнулась на брюхе.

- Да хранит аллах нашего солнцеподобного владыку от бед и несчастий, от болезней и огорчений! Мои заслуги известны эмиру. Когда хивинский хан пошел войной на Бухару, то эмиру, средоточию вселенной и тени аллаха на земле, благоугодно было поручить мне главенство над бухарским войском. И я распорядился так, что мы без кровопролития победоносно отразили врага и все дело окончилось к нашему благу. А именно: от самой границы хивинской и вглубь нашей страны на многие дни перехода все города и селения были, по моему приказанию, превращены в развалины, посевы и сады истреблены, дороги и мосты разрушены. И когда хивинцы вступили на нашу землю и увидели одну пустыню без садов и без жизни, они сказали себе: "Hе пойдем в Бухару, ибо там нечего есть и нечем поживиться". Они повернули обратно и ушли,' осмеянные и поруганные! И наш владыка эмир признать тогда соизволил, что разорение страны своим же войском есть дело столь мудрое и полезное, что распорядился ничего не исправлять и оставить города, селения, поля и дороги в том же разрушенном виде, дабы и впредь чужеземные племена не дерзали вступать на нашу землю. Так я победил хивинцев. Кроме того, я завел в Бухаре многие тысячи шпионов...

- Замолчи, хвастун! - воскликнул эмир.- Почему же твои шпионы до сих пор не поймали Ходжу Hасреддина?

Арсланбек долго молчал в замешательстве, наконец признался:

- О повелитель, я применял всякие способы, но мой разум бессилен против этого злодея и богохульника. Я думаю, повелитель, что следует спросить совета у мудрецов.

- Клянемся нашими предками, вы все достойны того, чтобы повесить вас на городской стене! - вспылил эмир и в раздражении отвесил мимоходом затрещину своему кальянщику, который как раз подсунулся в это время под его царственную длань.- Говори! - приказал он самому старому мудрецу, славившемуся среди прочих своей бородой, которой он мог дважды обвязаться, как поясом.

Мудрый встал и, сотворив молитву, огладил свою знаменитую бороду, что удалось ему сделать не сразу, а лишь постепенно, продергивая ее правой рукой сквозь пальцы левой руки.

- Да продлит бесконечно аллах сверкающие дни повелителя на благо и радость народу! - начал он.- Так как вышеназванный злодей и возмутитель Ходжа Hасреддин является все же человеком, то можно заключить, что тело его устроено так же, как и у всех остальных людей, то есть состоит из двухсот сорока костей и трехсот шестидесяти жил, управляющих легкими, печенью, сердцем, селезенкой и желчью. Основой всех жил является, как этому учат нас мудрые, сердечная жила, от которой расходятся все остальные, и это есть непреложная и святая истина, в противоположность еретическому учению нечестивого Абу-Исхака, осмеливающегося ложно утверждать, будто бы основой жизни человека является жила легочная. В соответствии с книгами мудрейшего Авиценны, благочестивейшего Мухаммед-аль-Расуля, греческого лекаря Гиппократа, а также Аверроэса из Кордовы, плодами размышлений которых питаемся мы до сих пор, а также в соответствии с учениями аль-Кенди, аль-Фараби и Абубацера-ибн-Туфейля, скажу и осмелюсь утверждать, что аллах создал Адама сложенным из четырех стихий - воды, земли, огня и воздуха, и сделал при этом так, чтобы у желтой желчи была природа огня, что мы и видим в действительности, ибо она горячая и сухая, у черной желчи - природа земли, ибо она холодная и сухая, у слюны - природа воды, ибо она - холодная и влажная, у крови - природа воздуха, ибо она - горячая и влажная. И если лишить человека какой-либо одной из этих заключающихся в нем жидкостей, то означенный человек неминуемо умрет, исходя из чего, я и полагаю, о пресветлый повелитель, что следует лишить означенного богохульника и возмутителя Ходжу Hасред-дина крови, что предпочтительнее всего сделать через отделение его головы от его туловища, ибо вместе с вытекающей кровью из тела человека улетучивается жизнь и не возвращается более. Вот мой совет, о пресветлый владыка и убежище мира!

Эмир выслушал все это со вниманием и, ничего не ответив, едва заметным движением бровей подал знак второму мудрецу, который хотя и уступал первому в длине своей бороды, но зато неизмеримо превосходил его размерами и пышностью чалмы, непомерная тяжесть коей искривила за многие годы вбок и вниз его шею, что придавало ему вид человека, вечно подглядывающего снизу вверх сквозь узкую щелку. Поклонившись эмиру, он сказал:

- О великий владыка, подобный солнцу блеском своим! Я не могу согласиться с этим способом избавления от Ходжи Hасреддина, ибо известно, что не только кровь необходима для жизни человека, но также и воздух, и если сдавить человеку горло веревкой и прекратить тем самым доступ воздуха в его легкие, то человек неминуемо умирает и не может уже воскреснуть потом...

-