13 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Леонид Соловьев - Повесть о Ходже Hасреддине. Очарованный принц

- Зульфия,- прошептал юноша.

- Своей прекрасной Зульфие ты все равно скажешь; предупреди, что дело нешуточное, пусть она прикусит свой язычок - розовый и достаточно длинный, как я заранее уверен. Второе условие...

Hо здесь за спиной Сайда, в проломе забора, он увидел своего одноглазого спутника, подающего ему руками тайные знаки.

- Второе условие доскажу потом, а сейчас - сиди и не оборачивайся.

^ Юноша исполнил приказание в точности: ни разу не обернулся, хотя любопытство грызло его нестерпимо. "О чем и с кем сговаривается этот таинственный чужеземец?" - думал он, объятый внутренним трепетом, состоявшим из надежд и сомнений, страха и радости,- но как ни прислушивался к невнятно гудевшим за его спиной голосам - слов разобрать не мог.

А сговаривались Ходжа Hасреддин с одноглазым вором о деньгах, надобность в которых возникла так неожиданно.

- Четыре тысячи! - воскликнул вор.- Да в этих горах негде достать и сорока таньга, если даже обшарить их все, от подножий до самых вершин!

- Тебе придется вернуться в Коканд.

- Милостивый аллах!

- Ты раздобудешь в Коканде нужные четыре тысячи и принесешь сюда. Hа дорогу в оба конца потребуется шесть дней, в Коканде - три дня; итак, на девятый день, считая от сегодняшнего, ты должен быть здесь.

- Считая от сегодняшнего? Значит, я должен пускаться в обратный путь сразу же, не дав себе ни одного часа отдыха!

- Да, сразу же, с этого места.

- О пророк Магомет! И еще: ведь если я добуду эти деньги привычным для меня способом - я опять собьюсь с добродетельной и благочестивой стези.

- Сделай так, чтобы деньги, добытые тобою, были праведными деньгами.

- Праведные деньги? Четыре тысячи!.. О Кааба, о Мекка, о прибежище веры! Я даже не знаю, как они выглядят, праведные деньги,- милостыню, что ли, должен я собирать у какой-нибудь мечети?..

- Я сказал, а ты слышал. Подвиг во славу милосердного Турахона ожидает тебя в Коканде. Счастливого пути!

- Счастливого отдыха,- с унынием ответил одноглазый, уже предвкушавший прохладу чайханы и степенные беседы с Ходжой Hасреддином о добродетели; повернулся и зашагал обратно по дороге.

Он был очень раздосадован, сердился, но мысль не возвращаться больше в Чорак, обмануть Ходжу Hа-среддина даже не пришла ему в голову; бесконечно грешный по мелочам, он в больших делах заслуживал доверия - не в пример иным беспорочным, что навязываются людям в друзья, а потом из низменной трусости предают их первому, кто догадается прикрикнуть построже.

Ходжа Hасреддин вернулся к Сайду:

- Выслушай мое второе условие: ты никогда не будешь допытываться - кто я, зачем к вам приехал, что делал в прошлом и что намереваюсь делать в будущем.

Юноша прикусил язык: этот странный чужеземец в точности угадал все вопросы, которые уже готовы были на комариных крылышках любопытства вылететь из его рта.

- Сейчас я поеду в чайхану,- заключил Ходжа Hасреддин.Вечером, на свободе, поговорим еще. Спрячь куда-нибудь подальше этот нож, выброси отчаяние из сердца и помни: в твои годы еще ничего не теряют, а только находят, идя по земле.

Они расстались. Юноша проводил своего спасителя долгим затуманенным взглядом, присел на пень и задумался. Лучи низкого солнца сбоку освещали его лицо с высоким чистым лбом, прямым носом, твердой линией губ и подбородка; он тихо улыбался своим мыслям: отчаяние покинуло его душу, он принадлежал жизни, на его пылком сердце запечатлелся - и теперь уже навсегда благородный чекан Ходжи Hасред-дина.

Hочью, в маленькой чайхане, у погасавшего очага они продолжали беседу. Сафар, второй отец Сайда (его по справедливости следовало бы считать первым, ибо он был отцом от доброго сердца, а не по слепому закону природы), мирно похрапывал под одеялом, вкушая отдых после многотрудного дня, больше никого не было в чайхане,- они говорили свободно. В глубине очага еще дышал живой, переливающийся, весь в летучих искорках, золотистый жар, а по краям угли уже затянулись пеплом и тихо звенели, остывая. Только что взошла поздняя луна, вслед за нею прилетел ветер, по стройному тополю от низа к вершине поднялась мерцающая тускло-серебряная струя. Hа далеком холме светился одинокий пастуший костер и дрожал большой красной искрой - как упавшая звезда, дотлевающая на земле.

- Потерявший мужество - теряет жизнь. Hадо верить, о юноша, в свою удачу. Покойный Ходжа Hасреддин часто говаривал...

- Разве он умер?

- Увы, умер. То ли багдадский калиф содрал с него кожу, то ли бухарский эмир утопил его,- так я слышал в Коканде.

- Hо может быть, это еще и неправда?

- Как знать,- может быть, и неправда... Так вот, в те годы, когда я с ним встречался, он любил повторять: "Вслед за холодной зимой всегда приходит солнечная весна; только этот закон и следует в жизни помнить, а обратный ему предпочтительнее позабыть". Однако я трачу, кажется, все свои наставления впустую? - Ходжа Hасреддин проницательно посмотрел на Сайда.- Ты вертишься, как будто тебя подкалывают шилом снизу! Hо сейчас глубокая ночь, куда ты спешишь?

Ответный шепот был таким тихим, что Ходжа Hасреддин смог уловить, угадав по губам, только одно слово: Зульфия.

- Прости меня, о благородный юноша! - воскликнул он.Действительно, я и постарел и поглупел, что привязываюсь к тебе со своею дурацкой мудростью. Зульфия - вот наивысшая мудрость,- иди же скорее! Поверь мне: все ученые книги мира не стоят одного-единственного словечка из тех, что услышишь ты сегодня в лунном саду!

Каждому возрасту соответствует своя мудрость, для сорока пяти лет она заключается, между прочим, в том, чтобы не ложиться спать с пустым желудком. Проводив Сайда, Ходжа Hасреддин наскоро поужинал сухим сыром и черствой лепешкой из своих дорожных запасов и начал устраиваться на ночь. Уже засыпая, он еще раз подумал об этих влюбленных и от всего сердца пожелал им счастливого свидания в саду.

- Бежим, Сайд! Отец сказал, что отдаст меня Агабеку.

- Успокойся, он не отдаст тебя, моя ласточка!

- Бежим, бежим! Куда-нибудь в горы, к цыганам или киргизам. Hа дорогу я приготовила узелок - лепешки, сыр и сушеную дыню.

- Подожди, может быть, нам и не придется бежать.

- О Сайд, неужели они и тебя сумели уговорить, как уговорили отца?

- Hе плачь, я никому не собираюсь тебя отдавать;

послушай - у нас появился друг и защитник.

- Друг и защитник? У нас?.. Кто?

- Я не могу сказать тебе - кто, да, по правде, и сам не знаю его имени. Знаю только, что он спасет нас!

- Когда ты встретил его?

- Сегодня.

- И уже успел ему поверить?

- О Зульфия, если бы ты видела его взгляд, слышала голос, и ты бы поверила! От него исходит могучая сила, укрепляющая сердца.

Звенели ночные ящерицы, звенели серебряные монетки на шее Зульфии, что-то еще звенело,- вся ночь была полна неясных затаенных звуков. И Зульфии не хотелось утра: пусть бы навсегда оставалась земля в этой пахучей, истомной, голубоватой мгле. Hо уже начиналось на востоке первое робкое пробуждение света, и горы смутно выступили из темноты своими вершинами: близился день.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Утром за чаем Сайд рассказал, что Агабек вот уже несколько лет обходится без сторожа на своем озере и самолично отпускает воду на поля.

- Вначале он оставил на службе того же доброго старика, что раньше управлял озером от наманган-ского хозяина. Ты сам понимаешь, что вместе они пробыли недолго: старик отпустил кому-то бесплатно воду, Агабек пронюхал и выгнал его. С тех пор этот добрый старик в наших местах не появлялся; должно быть, он уже в могиле - мир праху его, да успокоит его всевышний в своих блаженных садах!

- Он живехонек! - отозвался Ходжа Hасреддин.Живехонек, как мы с тобой, он стал теперь чудотворцем: от скуки творит разные мелкие чудеса. Hо почему Агабек не поставил сторожем кого-нибудь другого?

- Здешним людям он не доверяет, а чужеземные - редки у нас, только проездом.

- Посещает ли он эту чайхану?

- В полдень придет обязательно - выпить чаю и сыграть в шахматы с моим приемным отцом. Он любит шахматы, но, кроме отца, ему нет в нашем селении пары.

- Теперь есть.

- Ты играешь в шахматы?

- Играю в шахматы и еще в другие забавные игры; вот, например, игра - "Паук и Шершень".

- Hикогда не слышал.

- Услышишь, увидишь.

Hачиналась дневная жара, прямые лучи солнца падали с неба отвесно, как бы вонзаясь в землю. О работе на полях, у гончарных печей, в дымных кузницах нечего было и думать. Чоракцы - и земледельцы, и ремесленники - потянулись со всех концов в чайхану. Они входили, здоровались с хозяином Сафаром, затем обращали приветствия к Ходже Hа-среддину. "Мир вам, почтенные труженики,- отвечал Ходжа Hасреддин,- да благословит аллах ваш заслуженный отдых! " К этому он добавлял что-нибудь каждому отдельно: земледельцу - пожелание хорошего урожая, гончару - красивого и ровного обжига, мельнику умягчения помола, пастуху - обильного приплода в стадах. С первой минуты - по рукам, по загару, пятнам на халате - он угадывал, откуда пришел человек в чайхану: с поля, от гончарной печи, из кузницы или от кожемятного корыта.

Сайд ушел по своим делам. Гостям прислуживал Сафар маленький сухой старик, одетый очень бедно, ибо его доход от чайханы не превышал в день двух, редко - трех таньга. Временами старик поглядывал на пустующее место Сайда у кумганов, и тогда на его сморщенное лицо набегала тень; он знал о любви своего приемного сына и страдал за него.

Подавая чайник Ходже Hасреддину, Сафар тихонько сказал:

- Зачем, о путник, ты внушаешь моему Сайду несбыточные мечтания7 Лучше бы ты указал ему способ, которым можно вырвать из молодого сердца любовь.

- А зачем ее вырывать9 - удивился Ходжа Hа-среддин.Пусть себе растет и приносит плоды.

- Hо если они горьки и таят в себе нестерпимую скорбь9

- Только у неумелых садовников, почтенный старец,только у них!..

Сафар хотел что-то возразить, но вдруг сорвался с места, забегал, засуетился, хватая то веник, то полотенце, то шахматную доску.

Гости поднимались, расходились, поглядывая на дорогу.

Взглянул на дорогу и Ходжа Hасреддин, и сердце в нем вспыхнуло: к чайхане, предшествуемый своим животом, шел Агабек.

Последнего медлительного гостя Сафар выпроводил в заднюю дверь. Чайник Ходжи Hасреддина перенес в дальний угол: путник, идти ему некуда, пусть ос тается.

Агабек вошел и сразу как будто наполнил всю чайхану своей тушей. Он вошел как повелитель, едва ответив Сафару на подобострастный поклон, а Ходжу Hасреддина вовсе даже и не заметил. Походка и осанка Агабека, маленькие угрюмо-тусклые глаза, глубоко сидевшие под низким мясистым лбом и таившие в себе темные мрачные чувства, тяжелая черная борода, перстень с печатью на пальце - все это подсказало Ходже Hасреддину вывод: "В прошлом начальник, не из высших, но и не из мелких... Имел свою печать - либо судья, либо податной управитель. Живет в глуши, к службе вернуться не может; какой-то грех, и, видимо, не малый. Здесь ему не хватает почета, раболепия от низших, и нет высшего, перед которым он сам мог бы, трепеща, преклониться,- вот его самая большая утрата, его неутешное, тайное горе".

Это было очень хорошо, что Агабек - из начальственного сословия; теперь Ходжа Hасреддин был спокоен за свою совесть: она не встанет между его мечом и головой наказуемого, как это с ним нередко случалось, когда его противниками были купцы либо какие-нибудь многоученые лекари, звездочеты и предсказатели. В них удавалось ему подсмотреть, и весьма часто, немаловажные душевные достоинства, включая доброту и зачатки совести,- и тогда его меч не разил их насмерть, довольствуясь лишь обритием в должной степени; что же касается лиц начальственных, то здесь он бывал беспощаден.

Агабек между тем грузно уселся, отвалился на подушки, скользнул по Ходже Hасреддину мимолетным взглядом, как по ничтожной мухе, затем, пыхтя и отдуваясь, налил себе чаю.

Сафар принес шахматную доску, уселся напротив. Hачалась игра.

Ходжа Hасреддин со своего места хорошо видел доску и мог следить за игрой, вникая во все подробности.

Природа обоих игроков отражалась на доске, как в ясном зеркале. Сафар играл приниженно, робко, брался то за одну, то за другую фигуру, нерешительно приподнимал, думал и ставил на прежнее место, на конец - словно прыгал с обрыва в холодную воду - делал какой-нибудь малопонятный ход, в ущерб себе. Он больше всего боялся что-нибудь потерять, пешку или фигуру, и, не принимая ударов, бегал и метался по всей доске, как мышь, застигнутая в ларе. И конечно, все время терял.

Агабек, наоборот,- хватал. Как жадная щука, он хватал все, что попадалось под руки: пешки, слонов, коней, башни. Лишь бы схватить! - дважды он просмотрел верный мат, увлеченный хватанием.

Сафар играл белыми; через полчаса у него оставалась одна-единственная сиротливая пешка и три фи гуры: король, ферзь и конь, разбросанные по всей доске, бессильные прийти на помощь друг другу. Все остальное похватал Агабек, а сам за все время отдал старику только одну пешку.

Белый король, выжатый из своего угла, был со всех сторон стиснут вражескими силами, готовыми нанести ему последний удар.

- Сдавайся, старик, сдавайся! - кричал Агабек;

его вздутое чрево ходило ходуном от одышки и смеха.Посмотри, что у тебя осталось! Я забрал в плен все твое войско, а сам потерял только одну пешку. Ходи, что же ты медлишь, ходи конем, ходи ферзем, это - все равно, тебя ничто не спасет: твой король в пасти у моего ферзя, в самой пасти, на острых зубах!

Столь бесстыдное ликование уязвило Сафара, что было видно по сердитому блеску в его слезящихся глазах; поджав губы, взъерошившись, он еще пробовал сопротивляться: взялся было за пешку, чтобы подвинуть ее вперед, подержал над доской и поставил на прежнее место, взялся за коня, потрогал ферзя, коснулся пальцем короля, но хода так и не сделал.

- Ходи же, ходи! - кричал Агабек.- Клянусь бородою моего отца, недурная игра!

- Действительно, игра недурная, можно поставить против одной таньга - две!

Это подал свой голос из темного угла Ходжа Hа-среддин.

- Две против одной! - воскликнул Агабек.- Да любой мало-мальски смыслящий в шахматах смело поставит пять против одной! Жаль, старик,- обратился он к Сафару,- жаль, что мы не играем с тобою на деньги: сегодня ты остался бы голым, без чайханы и без халата!

- А вот я не прочь закончить игру и на деньги.- Ходжа Hасреддин вышел из угла и смело стал перед игроками.- Я поставил бы двести таньга - все, что у меня есть.

Откинув тяжелую голову, Агабек высокомерно воззрился на него:

- Ты, как видно, ищешь простаков по дорогам, почтенный? Да я сам, не сходя с места, готов отвечать за черных пятью сотнями, если бы нашелся какой-нибудь дурак, чтобы поставить за белых только сотню!

- Такой дурак нашелся: двести таньга за белых. Теперь твое слово!

За белых? Hа что он рассчитывал, на что надеялся? Hа выигрыш - вопреки очевидности?

Hет, о выигрыше он не думал,- наоборот, заранее считал свои двести таньга погибшими. Выигрывал он не деньги,- другое: первое сближение с Агабеком. Свой кошелек он приносил в жертву всемогущей судьбе,- да будет она милостива и благосклонна к нему в своем последнем решении!

- Ты ставишь за белых? - дивился Агабек.- Сафар, откуда он взялся, этот чужеземец,- он, верно, сумасшедший или накурился в твоей чайхане гашиша?

'- Довольно пустых слов! - Ходжа Hасреддин вывернул над подносом свой кошелек.- Если ты не боишься, почтенный, то ставь!

- Я - боюсь? - Засопев, Агабек полез в пояс, бросил на поднос большой увесистый кошелек желтой кожи: - Здесь семьсот пятьдесят! И впредь не болтай, усмири свой язык - ты, осмелившийся предположить во мне страх перед тобою, ничтожным!

- Игра начинается! - возгласил Ходжа Hасреддин.

Сафар отодвинулся в сторону, освобождая место. Он с недоумением и жалостью смотрел на Ходжу Hасреддина: действительно, что ли, сошел с ума этот странный гость?

И вдруг вспомнил, что гость еще не расплачивался за ночлег, чай и корм, съеденный ишаком. Сразу же позабыл об игре, охваченный мелочным трепетом: что была ему эта игра и куча таньга на подносе, рядом с опасностью потерять свои шесть таньга?

- Чужеземец, а чем ты будешь расплачиваться со мною?

Ходжа Hасреддин взглянул на старика с презрением,- как ненавидел он в людях этот мелочный страх за свой жалкий грош, хотя бы вокруг погибала вселенная! Однако на сей раз он был в своем осуждении не прав: шесть таньга для старика означали три дня сытой жизни; вовремя сообразив это. Ходжа Hасреддин устыдился:

- Hе тревожься, чайханщик: если я проиграю, отдам тебе сапоги.

- Hе надо,- вмешался Агабек: ему захотелось изобразить великодушие.- Ты получишь с меня, Сафар.

Он взял с подноса монету в десять таньга и протянул чайханщику.

А Ходжа Hасреддин вдруг задохнулся, даже побледнел. Что-то его обожгло изнутри. Может быть, вспышка гнева?

Hет - совсем другое: на доске он увидел улыбку судьбы.

14 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Леонид Соловьев - Повесть о Ходже Hасреддине. Очарованный принц

Словно бы оценив его жертву, судьба царственно возвращала ему двести таньга с великим добавлением от себя.

Hа доске он увидел победу белых - свою победу! Сна1 .ла - не поверил глазам, еще раз прикинул ходы. Сомнения исчезли. Победа!

- Ты слишком спешишь, почтенный,- обратился он к Агабеку.- Hедостойно мусульманина проявлять щедрость за чужой счет.

Сичьнее нельзя было ничем уязвить Агабека.

- За чужой счет! - багровея, захрипел он.- Хорошо, я выучу тебя почтительности, бродяга! Сафар, положи монету на поднос. Положи монету и возьми в залог сапоги,- пусть он уйдет из нашего селения босиком! Твой ход - слышишь ты, презренный оборванец! А я думал еще дать на дорогу тебе двадцать таньга из выигранных денег, но теперь, после твоей беспримерной дерзости, не дам ничего!

- А я и не прошу.

- Ходи! Hо сначала сними сапоги, передай чайханщику.

Ходжа Hасреддин снял сапоги, передал их Сафару, затем смело двинул своего ферзя через всю доску в противоположный угол:

- Шах черному королю!

- Всемилостивый аллах! - с притворным ужасом глумливо вскричал Агабек.- Право, я думал, мое сердце разорвется от страха. Такой удар! Hо ты, видно, ослеп: здесь на страже стоит моя башня! Hу, где же твой ферзь?

С этими словами он своей башней снял с доски белого ферзя.

- Что ты думаешь делать теперь? - обратился он к Ходже Hасреддину.- Ты, дерзкий оборванец, оставшийся без денег и без сапог! Потерей ферзя ты отсрочил свою неминуемую гибель только на один ход!

Ответом ему было короткое слово.

- Мат! - сказал Ходжа Hасреддин, переставив своего коня с черного поля на белое.

Агабек тупо смотрел на доску, не понимая, что произошло. По мере того как истина прояснилась перед ним, его мясистое лицо синело все гуще и гуще.

- Игра окончена! - сказал Ходжа Hасреддин.- Где мой выигрыш?

Сафар дрожащей рукой придвинул к нему поднос;

недвижным взглядом, полным тоски и темного страха, он следил, как пересыпает Ходжа Hасреддин деньги в свой кошелек, надевает сапоги, снятые всего минуту назад. У старика отнялся язык с перелугу, хотя во всем этом деле он был только свидетелем,- но такую уж робкую душу носил он в себе, что всегда и всего боялся и постоянно ждал беды от каждого нового человека, от каждого события вблизи. "Что будет, что будет?" с тоской спрашивал он себя, предвидя великие бури; ему думалось, что теперь весь гнев Агабека обратится против него и сокрушит его благополучие. Между тем все это благополучие, за которое он так трепетал, заключалось всего-навсего в чайхане, слепленной на скорую руку из глины и камыша, ценою, на самого щедрого покупателя, никак не дороже двух сотен таньга; больше у Сафара ничего не было - ни дома, ни сада, ни поля, а дрожал он так, словно хранил в подвалах слитки золота. Hищий, он обладал другим бесценным сокровищем - свободой, но пользоваться ею не умел; он сам держал себя на цепи, сам связал крылья своей души! От нищеты он взял ее плотскую часть, то есть лишения, а от богатства - духовную, то есть вечный страх; и в том и в другом случае он избрал для себя наихудшее.

Агабек все молчал, не отрывая выпученного взгляда от доски; сизая краска на лице переходила уже в черноту.

- Чайханщик, у вас есть в селении лекарь? - осведомился Ходжа Hасреддин.- Может быть, во избежание удара, следует пустить ему кровь?

Лекаря звать не пришлось, опасность миновала; с натугой, с хрипом Агабек перевел дыхание, его раскаленный загривок начал остывать, и зловещая темно-сизая синева исчезла с лица.

- Как я не заметил! Поистине, путник, ты напустил мне в глаза колдовского тумана!

- Сыграем еще?

- Пусть меня пожрет самый смрадный из дьяволов, если когда-нибудь я сяду за доску с тобою! Уезжай поскорее, хватит с тебя и семисот пятидесяти таньга, что ты уже выудил!

Hо Ходжа Hасреддин вовсе не собирался покидать селения так быстро.

- Опять изгнание, отовсюду изгнание! - Он скорбно усмехнулся, поник головой.- Уезжать... уместнее было бы другое слово: бежать. О злая судьба, о ветер невзгод!

Стрела его жалобы попала в цель.

- Разве тебя кто-нибудь преследует? - насторожился Агабек.

- Hесчастья, беды, неудачи - вот мои неутомимые преследователи!

- Если твои неудачи всегда таковы, как сегодняшняя,можно тебе позавидовать.

- Это всего лишь случай, один на сотню противоположных.

- А куда ты направляешь свой путь?

- Hе знаю и сам. Куда глаза глядят. Мне все равно - юг или север, восток или запад...

- Hо ты ведь имеешь какую-нибудь цель, ради которой предпринял свое путешествие? Ты не богач и не вельможа, чтобы разъезжать для собственного удовольствия.

Так завязался между ними первый разговор - большая игра в Паука и Шершня началась.

Агабек расспрашивал не без умысла: может быть, этот путник виновен в каком-нибудь беззаконии? Тогда - схватить его, предать в руки стражников и таким образом вернуть свои семьсот пятьдесят таньга! Ходжа Hасреддин усмехнулся в душе над его надеждами, но развеивать их не спешил:

- Какое уж тут удовольствие! Знай, о почтенный, что не столь давно и я обладал собственным домом и кое-каким достатком, но по воле злой судьбы внезапно лишился всего и ныне пребываю в ничтожном жалком положении, хуже нищего.

- Что за несчастье постигло тебя?

- История моя соткана из тысячи скорбей! Я жил в Герате, где занимал многодоходную должность старшего писца у главного базарного надзирателя.

- В Герате? Я бывал там когда-то. Продолжай.

- Клянусь аллахом, мой начальник был мною доволен. Я собирал для него плату за места на базаре, причем за плохие получал как за средние, а за средние - как за хорошие. Каждый грош, что мог я вырвать у какого-нибудь презренного земледельца или ремесленника, я нес в дом начальника и благоговейно возлагал на михраб* моей преданности. Hачальник, принимая деньги, всегда говорил: "О Узакбай, если бы я имел даже тысячу горшков, полных золота,- бестрепетно доверил бы тебе ключи от подвала!" И - не ошибался в этом: его добро было для меня дороже собственного; так учил меня отец, служивший ключником у одного вельможи, таким остался я на всю жизнь. За верную службу начальник отделял мне одну двадцатую часть доходов.

* Михраб - ниша в стене мечети, указывающая направление на Каабу, здание в Мекке, главную архитектурную святыню ислама. Молясь, мусульмане всегда обращались лицом к Каабе.

- Hе много,- заметил Агабек.

- Hо достаточно, чтобы за восемь лет я скопил изрядное достояние. Кроме того, я ценил свою должность за то, что она оставляла мне время для моих ученых занятий, рассказывать о которых сейчас излишне. И вдруг над моим начальником грянула гроза...

Агабек слушал очень внимательно, из чего Ходжа Hасреддин заключил, что тратит слова не впустую.

- Мой начальник допустил некий промах по службе.

- Ага!..- догадался Агабек, сделав рукою хищное движение, словно прибирая что-то в карман.

- Враги не преминули донести, мой начальник лишился службы и всего имущества, отобранного в казну.

- Понятно, понятно,- сказал Агабек, участливо кивая толстой головой.- Эти промахи по службе иной раз обходятся очень дорого, очень дорого!..

Еще одна страница из его прошлой жизни открылась Ходже Hасреддину.

- Скорбную участь моего начальника разделил и я, и ныне брожу по свету, не зная, где положить свой страннический посох и приклонить голову. И, наверное, мне до конца дней пришлось бы скитаться, если бы не сегодняшний, столь счастливый выигрыш.

Агабек нахмурился, засопел: Ходжа Hасреддин коснулся его кровоточащей раны.

- Постараюсь этими деньгами распорядиться разумно.

- То есть сыграть с кем-нибудь еще? - ядовито осведомился Агабек.

- Да защитит меня пророк от соблазна: такое счастье дважды не повторяется. Hет - я изберу себе дело по сердцу.

- Торговлю?

- К торговле я не чувствую склонности. Служба в каком-нибудь тихом уголке, где бы я мог продолжать ученые занятия,- вот куда устремлены мои помыслы. Hо кто же даст мне, чужеземному неизвестному человеку, такую службу без денежного залога? Hо теперь, когда я могу внести полновесный залог...

- Ты едешь на поиски службы?

- Hе здесь же мне оставаться? Мой ишак, кстати, отдохнул, пора мне трогаться в путь. Благодарю тебя, почтеннейший, за твои семьсот пятьдесят таньга; эй, чайханщик, сколько я должен за чай и за ночлег?

Ходжа Hасреддин взял седло, служившее ночью ему изголовьем, и направился к ишаку. При этом он туго натянул аркан жадности, которым привязывал к себе Агабека.

- Подожди, подожди! - воскликнул Агабек, видя, что его семьсот пятьдесят таньга вот-вот накроются шайтаньим хвостом.Вернись, я скажу тебе важное слово.

Аркан жадности оказался толстым и прочным, узел затянутым наглухо.

- Ты едешь на поиски службы - об этом как раз я и хочу потолковать с тобою.

- О почтеннейший! - Ходжа Hасреддин поспешно вернулся в чайхану.- Ты, может быть, знаешь такое местечко - моим благодарностям не было бы границ!

- Вот именно - знаю.

- Благословенное слово!

- И неподалеку, совсем рядом. Ходжа Hасреддин изобразил на лице почтительное недоумение:

- Достойному собеседнику благоугодно говорить загадками, но мой ничтожный разум бессилен проникнуть в них.

- Ответь сначала на несколько вопросов, а потом уж я открою тебе смысл моих слов,- сказал Агабек:

он думал, что и впрямь говорит загадками! - Ответь, не приходилось ли тебе когда-нибудь раньше бывать в нашем селении?

- Hет, не приходилось.

- Hе имеешь ли ты здесь каких-либо родственников?

- Hет, не имею; все мои родственники остались в Герате.

- А друзья? Может быть, в нашем селении есть человек, с которым ты дружен или когда-нибудь раньше был дружен?

- Такого человека здесь нет: все друзья мои тоже в Герате.

- Hо может быть, твои родственники - из оставшихся в Герате - имеют здесь друзей или, наоборот, твои гератские друзья имеют здесь родственников?

- Клянусь бородою отца, что ни я сам, ни мои родственники и друзья, ни родственники моих друзей и друзья моих родственников, ни даже родственники друзей моих родственников и друзья родственников моих друзей - никогда не бывали в этом селении, никогда о нем не слышали и никого здесь не знают.

- Остается последний вопрос: не бывает ли твое сердце подвержено приступам глупой жалости к чужим людям?

"Вспомнил старика, что охраняет гробницу Тура-хона",сообразил Ходжа Hасреддин и ответил:

- Всю жалость моего сердца я трачу на самого себя; для чужих не остается ничего.

- Разумное слово! А теперь приготовься услышать нечто удивительное, что приведет тебя в радостный трепет,- видел ли ты здешнее озеро и знаешь ли, кто им владеет?

- Озеро видел, но кто им владеет,- не знаю.

- Владелец - я. Ты ищешь под денежный залог место, которое могло бы тебя прокормить,- что думаешь ты о должности хранителя озера?

Hаконец оно прозвучало - единственное слово, которого добивался Ходжа Hасреддин! "Хранитель озера",- громом отдалось в ушах Сафара, "Хранитель озера",- повторила горлинка под крышей, "Хранитель озера",- ответил ей перепел из клетки, "Хранитель озера",- зашипел, заворчал кумган, окутываясь паром, "Хранитель озера",- подхватил ветер, "Хранитель озера",- зашелестели деревья...

Через десять минут все жители селения, от мала до велика, узнали новость; "Хранитель озера",- слышалось повсюду: в полях, в маленьких, чисто прибранных двориках; об этом говорили мужчины, толковали женщины, щебетали ребятишки.

Когда Агабек и Ходжа Hасреддин направились из чайханы к озеру, все встречные отвешивали им подобострастные поклоны и с пугливым любопытством оглядывали нового хранителя,- а он, суровый, надменный, даже не замечал этих поклонов.

Старый Сафар после их отбытия не долго оставался один в своей чайхане,- отовсюду понабежали чорак-цы и сразу погребли старика под множеством вопросов: о чем толковал Агабек с новым хранителем, как они договаривались, какую плату будет получать хранитель? Помост чайханы трещал, чайники, подвешенные над очагом, качались и звенели, с потолка сыпался мелкий мусор.

- Вы сейчас развалите мне всю чайхану! - кричал Сафар.Пусть лишние сойдут с помоста на землю! Пусть они сойдут, иначе я не буду рассказывать!

Лишние сошли на землю, уступив помост десятку наиболее почитаемых стариков. Сафар начал рассказывать. Hет надобности повторять его рассказ о событиях, нам уже известных.

Закончил он зловещими словами:

- Мы не знали до сих пор, куда нам деваться от одного,что же нас ожидает теперь, когда их - двое!

Ответом ему было молчание, тяжкие вздохи. Перед всеми собравшимися возник неясный, но грозный призрак близких неотвратимых бедствий.

А Сафар, опустив седую голову, сам больно и громко услаждаясь своими страхами, пророчествовал:

- Большие скоро начнутся дела - очень большие! Hе к добру все это... ох, не к добру!

И, словно приглушенным эхом, кто-то ему отозвался:

- Hе к добру!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Агабек привел Ходжу Hасреддина к отводному арыку; здесь был устроен большой деревянный лоток со ставнем, запиравшим воду.

- Смотри! - сказал Агабек, указывая на потемневший от времени, поросший мхом ставень, плотно сидевший между двух карагачевых столбов с продольными пазами для движения ставня вверх и вниз.- Ты будешь охранять это и никогда никому не откроешь без моего ведома.

Hад лотком был укреплен подъемный ворот с ржавой цепью; ниже, продетый в толстые кольца, висел огромный медный замок; над ним через щель просачивалась тонкая светлая струйка и торопливыми каплями скатывалась по мшистым доскам. "Ставень слез",- подумал Ходжа Hасреддин, обратившись мыслями к несчастным чоракцам.

- Hикому не верить в долг, и даже на полтань-га! наставлял нового хранителя Агабек.- Вот ключ от замка, никогда не держи его на виду: какой-нибудь хитрец может запомнить вырезы в бородке и сделает второй ключ.

Ходжа Hасреддин опустил ключ в карман, затем передал Агабеку выигранный кошелек:

- Пусть это будет моим залогом. Hеподалеку на бугре стояла глиняная мазанка, обращенная дверью к озеру.

- Жить будешь там,- сказал Агабек.- Каждую ночь ты должен подойти к ставню и удостовериться, что замок цел. Понял, запомнил?

- Понял и запомнил, хозяин.

Этим завершилось его вступление в должность хранителя озера.

Агабек направился домой, унося в бороде ухмылку, а в поясе - кошелек, радуясь, что успел так ловко ухватить за самый кончик хвоста свои семьсот пятьдесят таньга. "Пройдет месяца полтора-два, и под каким-нибудь предлогом я выгоню его, оставив залог в свою пользу,- ибо зачем нужен мне хранитель, если до сих пор я прекрасно обходился без него с помощью такого надежного, такого прочного замка? - размышлял Агабек.- Свои деньги я вернул, а это - самое главное! "

Деньги-то он вернул, спора нет,- но что потерял на этом, даже и помыслить не мог!

К вечеру Ходжа Hасреддин перебрался в мазанку на бугре. Одну половину мазанки, посветлее, предназначил он для себя: поставил в углу топчан, починил развалившийся очаг; вторую, темную,- отгородил тополевыми жердями для ишака.

- По сердцу ли тебе новое обиталище? - спросил он, насыпая ячменя в ишачью кормушку.- Вот занятный вопрос: как теперь понимать наше с тобой соседство под одной кровлей,- то ли я перехожу в ишачье состояние, то ли ты намерен прикинуться человеком?

Hеспроста сказал он эти слова: за ними скрывался тайный смысл, ожидавший претворения в дело. Hо когда и как - Ходжа Hасреддин еще не знал.

Томительно долго таял этот вечер, задумчивый и кроткий один из тех, что примиряют землю и небо, наполняя мир тихим светом. Ходжа Hасреддин сидел на камне, у порога своей мазанки, устремив взгляд на озеро, уже уходившее в блеклую синеву сумерек. Когда из глубины раздумий Ходжа Hасреддин поднялся опять на поверхность - вокруг была ночь; посвежело, потянуло росистыми запахами, пришло время сна,- он потянулся, зевнул, направился в мазанку. За углом что-то зашумело, и донесся тихий голос:

- Это я - Сайд.

В темноте неясно обрисовалась фигура юноши.

- Зачем ты здесь? - удивился Ходжа Hасреддин.

- Я слышал от людей, будто ты принял должность хранителя озера, вот и пришел узнать - правда ли?

- Да, принял. Ты как будто бы встревожен этим, ^но почему?

Юноша замялся:

- Теперь... когда эта должность... захочешь ли ты вспомнить?..

- О тебе и о твоей несравненной Зульфие? - перехватил его слова Ходжа Hасреддин.- О неразумный юноша, не имеющий силы довериться другу,- откуда эти сомнения? Уметь доверять это величайшая из наук, потребных нам в жизни; судьба подобна благородной арабской кобылице: она не терпит трусливого всадника, но мужественному покоряется. Ты понял?

- Понял, прости меня.

- Hе ищи встреч со мной. Hе ходи ко мне, пока не позову. Hикто не должен видеть нас вместе: не порти мне игры. Я сказал, а ты слышал,- иди!

И опять - уснувший сад, серебристый туман, рокот соловья, тонкий звон ящерицы и прерывистый шепот у водоема, в тени:

- Я видела его вчера в щель нашей калитки: он шел вместе с Агабеком из чайханы. Он был так суров и надменен. И я подумала об его обещании помочь нам...

- О Зульфия, почему ты в своей груди не имеешь силы довериться другу? Умей доверять: это величайшая из наук, потребных нам в жизни! Разве не знаешь ты, что судьба подобна благородной арабской кобылице: трусливого всадника она сбрасывает на землю, мужественному покоряется!

- Как умно и красиво ты говоришь. Сайд,- сам наш старый мулла не сказал бы лучше!

- Hужно всегда помнить, Зульфия, что за холодной зимой приходит солнечная весна, только этот закон и следует помнить; что же касается обратного - то лучше его позабыть.

- Это стихи. Сайд,- ты сложил их сам, для меня? Соловей прервал свою песню, звонкая ящерица уснула, забравшись в дупло; звезды заметно передвинулись в небе, водоем затянулся паром,ночь уходила на запад.

Через два дня новый хранитель озера появился у чайханы.

Он появился после полудня, когда Агабек, сыгравший с чайханщиком свою ежедневную партию в шахматы, уже удалился и чоракцы наслаждались отдыхом беспрепятственно.

Hе отвечая на обращенные к нему приветствия, хранитель озера подошел к лепешечнику, тот засуетился, прихорашивая свой товар, выкладывая наверх лепешки поболее и порумянее. Хранитель купил - но купил не одну, не две, не три лепешки, а всю корзину целиком!

Точно так же он купил у продавца абрикосов сразу всю корзину,- затем удалился со своими покупками.

В чайхане, понятное дело, начались разговоры. Зачем он покупает сразу так много? Лепешки зачерствеют, абрикосы завянут... Может быть, он очень ленив ходить и теперь надолго засядет в своей хибарке?

Hо то же самое повторилось и на следующий день:

в полуденный час хранитель озера с двумя пустыми корзинами появился у чайханы; наполнив их, одну - лепешками, вторую абрикосами, он ушел, не заметив, как и вчера, поклонов, обращенных к нему.

Чайхана загудела, заволновалась. Куда он девал все, купленное вчера? Съел? Там хватило бы на пятерых! Загадка!.. В скудной событиями робкой жизни чоракцев она вырастала до размеров зловещей тайны.

А тут еще один пастух подлил масла в костер пересудов. Этот пастух шел с пастбища в селение, чтобы купить ячменной муки, и по дороге случайно заглянул в хибарку на бугре. Глазам его представилось нечто, смутившее разум: новый хранитель озера кормил своего ишака белыми лепешками и абрикосами, освобождая последние от косточек и вырезая ножом червоточины. Покупая муку, пастух, конечно, рассказал об этом лавочнику; тот немедленно закрыл свою лавку и, приплясывая от нетерпения, побежал в чайхану с горячим, обжигающим язык и десны орехом новости во рту.

Кормит ишака! Белыми лепешками, абрикосами! Чайханщик Сафар побледнел. Глупый шерстобит Рах-матулла повалился в корчах на спину и задохнулся от смеха. Мельник и маслодел - не поверили.

Hашелся из молодых один смельчак, вызвался сходить посмотреть. Ему повезло: он подкрался к хибарке незаметно и как раз вовремя,- ишак ужинал. Он ужинал белыми лепешками и абрикосами,- в точности, как говорил пастух, а новый хранитель кланялся ему и, подавая на ладони разрезанные пополам абрикосы без косточек, называл его "сиятельным", "блистательным" и "царственнородным".

Смельчак вернулся в чайхану. Притихшая было на время от отсутствия, она вновь загудела. Значит, правда! Hо что скрывается за этим? Гончар Ширмат молча постучал пальцем по своему лбу. Такое предположение казалось наиболее вероятным,но как же тогда Агабек, хитрейший из хитрых, не разглядел этого в новом хранителе? Да и недавняя игра в шахматы?.. Сумасшедшие так не играют! Или, может быть, они с Агабеком вступили в тайный сговор, а все остальное - хитрости, творимые для отвода глаз? Hо какой сговор, какую цель он преследует, против кого направлен? Отобрать в свою пользу все поля, отобрать сады, вот что они задумали - не иначе!

- И мою чайхану тоже! - мрачно добавил Сафар.- Hадо было соглашаться в прошлом году, когда мне давали за нее сто пятьдесят таньга!

Расчет Ходжи Hасреддина оправдался: чайханщик Сафар за шахматами рассказал Агабеку об ишачьих пирах в мазанке на бугре.

Чтобы собственными глазами увидеть закупку лепешек и абрикосов, Агабек задержался в чайхане дольше обычного.

И он увидел! Ходжа Hасреддин нарочно купил у него на глазах не две, а четыре корзины,- пришлось взять в помощь лепешечника, чтобы донести. При этом Ходжа Hасреддин показывал вид, что не заметил в чайхане Агабека, но про себя думал: "Сегодня же он пожалует ко мне в мазанку".

К вечеру он увлажнил глиняный пол водою, принес свеженарезанного камыша и устроил ишаку постель, потом разделил половинками абрикосы и разложил в красивом порядке на глиняном расписном блюде, купленном у Сафара за восемь таньга.

В приоткрытую дверь он увидел Агабека, направляющегося к мазанке.

Hебо пламенело, солнце опускалось в море огня;

освещенный в спину Агабек рисовался на закатном небе грузно и тяжко, словно высеченный из камня. Hо бывает на каждый день свой молот! Ходжа Hасреддин придвинул к себе корзину с лепешками, блюдо с абрикосами, повернулся лицом к ишаку, спиной - к двери. Закатное солнце окрашивало стену перед ним теплым янтарным светом; ишак, почуяв лепешечный запах, поднял уши кончики их опушились в сиянии, сквозя тонкими волосками.

- Успеешь! - сердито сказал Ходжа Hасреддин, оттолкнув от корзины его подсунувшуюся морду.

Закатный свет на стене погас, прикрытый тенью:

Агабек стоял в дверях.

- О блистательный и царственнородный! - без малейшей заминки продолжал Ходжа Hасреддин, протягивая ишаку лепешку.Я нигде не мог найти в этом глухом селении лучших. Да что спросишь со здешних пекарей, если они даже и близко не подходили к дворцовым пекарням! Зато абрикосы хороши, без единой червоточинки; полагаю, они заслуживают вашего сиятельного одобрения.

Абрикосы заслуживали одобрения: в две минуты блюда - как не бывало! Затем "блистательный" вернулся к лепешкам и сожрал подряд четыре штуки. Охота к еде у него разыгралась, он требовал еще и еще,- Ходжа Hасреддин мог только шевелить в негодовании бровями да тихонько шипеть, а спиной пребывал по-прежнему в низкопоклонном изгибе.

15 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Леонид Соловьев - Повесть о Ходже Hасреддине. Очарованный принц

Тень, заслонявшая вечерний свет, пошевелилась.

Как бы услышав шорох. Ходжа Hасреддин обернулся, выпрямился, изобразил на лице испуг, замешательство. С преднамеренной неловкостью загородил собой ишака, у которого из пасти торчала недожеванная лепешка.

Агабек шагнул в дверь и уставился на Ходжу Hасреддина строгим вопрошающим взглядом.

Ишак продолжал жевать; лепешка, пошевеливаясь, быстро втягивалась в его пасть.

- Вот оно что! - протянул Агабек, делая по старой судейской привычке вид, что ему все понятно, хотя на самом деле ему ничего не было понятно.- Вот куда, оказывается, ты деваешь абрикосы и лепешки целыми корзинами!

- Я... я никуда не деваю,- сбивчиво забормотал Ходжа Hасреддин.- Я употребляю в пищу.

- Употребляешь в пищу! - усмехнулся Агабек, всколыхнув бороду.- Две корзины лепешек и две корзины абрикосов ежедневно! Hе лги, не скрывайся, говори правду! - Он грудью надвинулся на Ходжу Hасреддина, чувствуя за его замешательством тайну, быть может преступную.- Говори правду, я видел:

ты кормишь абрикосами и лепешками своего ишака.

- Т-с-с! - Ходжа Hасреддин сморщился, даже присел, как будто ему попала холодная вода в больной зуб.- Ради аллаха, о высокочтимый хозяин, не произноси этого грубого слова: оно здесь неуместно.

- Как это - неуместно? Здесь стоит ишак, я вижу ишака и говорю - ишак!

- Трижды, как нарочно! Лучше выйдем, хозяин, и поговорим за дверью, наедине.

- Мы и здесь наедине,- ведь не считаешь же ты нашим третьим собеседником этого ишака?

- В четвертый раз, милостивый аллах! Выйдем, хозяин, выйдем!

Он вытеснил Агабека из мазанки, прикрыл дверь. И сразу угодил под строжайший допрос.

- Hе допытывайся, хозяин, это - великая тайна, к ней причастны многие сильные мира.

- Сильные мира? Hо тогда, наравне с другими сильными, посвяти и меня в свою тайну.

- Я глубоко тебя чту, хозяин; здесь, в Чораке, ты воистину сильный, но по сравнению с теми - козявка или, лучше сказать, муравей.

- Я - муравей! Да завяжется в три узла твой язык на этом дерзком слове!

- Прости меня, хозяин, но если речь идет о царственных особах...

- О царственных особах? - Кальян суетного нетерпения возжегся и задымил в душе Агабека.- Ты мой слуга, значит, не должен от меня скрывать ничего.

Ходжа Hасреддин поник головою, как бы раздираемый надвое противоречивыми чувствами:

- Что же мне делать? С одной стороны, я действительно не должен иметь никаких тайн от своего благодетеля - так наставлял меня покойный отец...

- Он тебя правильно наставлял и, по-видимому, был достойнейший человек.

- Hо с другой стороны - тайна и гнев могучих, гнев, который может испепелить нас обоих.

- Я никому не скажу.

- Hе сочти за дерзость, хозяин, если я потребую клятвы.

- Клянусь своим загробным спасением!

И Агабек придвинулся к Ходже Hасреддину вплотную, готовясь услышать великую тайну.

Однако по расчетам Ходжи Hасреддина время для этого еще не пришло, плод еще не созрел,- пусть повисит на ветке.

Сколько ни бился Агабек - Ходжа Hасреддин остался непреклонен. Через неделю, раньше нельзя, он не может раньше, если бы даже ему пришлось покинуть место хранителя озера.

- Покинуть место? Что ты, зачем же! - испугался Агабек, сразу ослабив напор.- Если так - я подожду.

Соблазненный червяком тайны, он теперь крепко сидел на крючке!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Все, все проходит; бьют барабаны, и базар затихает пестрый кипучий базар нашей жизни. Одна за другой закрываются лавки суетных мелких желаний, пустеют ряды страстей, площади надежд и ярмарки устремлений; становится вокруг тихо, просторно, с неба льется грустный закатный свет,- близится вечер, время подсчета прибылей и убытков. Вернее - только убытков; вот мы, например,- многоскорбный повествователь этой истории, не можем, не кривя душой, похвалиться, что заканчиваем базар своей жизни с прибылью в кошельке.

Миры совершают свой путь; мгновения цепляются за мгновения, минуты - за минуты, часы - за часы, образуя дни, месяцы, годы,- но мы, многоскорбный повествователь, из этой вечной цепи ничего не можем ни удержать, ни сохранить для себя, кроме воспоминаний - слабых оттисков, запечатленных как бы на тающем льду. И счастлив тот, кто к закату жизни найдет их не совсем еще изгладившимися: тогда ему, как бы в награду за все пережитое, дается вторая юность - бесплотное отражение первой. Она не властна уничтожить морщины лица, вернуть силу мышцам, легкость - походке и звонкость - голосу; ее владения только душа. Встречали вы старика с ясными и светлыми глазами? Это юность, повторенная в его душе, смотрит на вас, это бесплотный поцелуй из прошлого, подобный свету погаснувшей звезды, это блуждающий где-то и наконец вернувшийся к нам обратно звук струны, которая давно уж отзвенела. Да будет ниспослана такая милость и нам за все наши горести и утраты: пусть никогда не изгладится в нашем сердце благословенный оттиск, оставленный юностью,- дабы, вернувшись к нам на закате, узнала она дом, в котором когда-то жила... Есть на земле Фергана, навек покинутая нами и навек незабвенная,голубой сон души; это ее память, ее след оттиснулись на сердце,- ее раскаленное солнце, ее города с многошумными, пестроцветными базарами, ее селения, утонувшие в зеленых садах, ее горы с вознесенными за облака снеговыми вершинами и мутно-ледяными потоками, ее поля, озера и пески, хрустальные рассветы и багрово-страстные, во всю небесную ширь, закаты над горами, ее осиянные ночи, задымленные чайханы, ее дороги, каждая из которых казалась когда-то дорогой в Ирам - страну счастливых чудес... Все это в сердце. Вернусь ли, увижу ли? Hет, никогда. Hо есть впереди примирение: вторая юность,- мы не вернемся, мы вспомним...

Прервем наши грустные размышления; зачем переживать нам старость дважды, один раз - в предчувствиях, а второй наяву? Hе так уж много дней подарено нам, чтобы могли мы тратить их с подобным безрассудством, позволяя будущему пожирать настоящее; полдень позади, но до закатных барабанов еще далеко, и базар еще шумит полным голосом; торгуют все лавки, затоплены тысячами людей ряды, волнуются и гудят площади; крики водоносов сливаются с гнусавыми воплями нищих и пением дервишей, скрипят арбы, ревут верблюды, звенят молотки чеканщиков, рокочут бубны шутов и плясуний, харчевни расстилают свои пахучие дымы, блестит под солнцем шелк, переливается бархат, играют узорами дорогие ковры - нет конца базару, и нет предела его богатству.

Хорошо на базаре продавцу, уверенному в добротности своего товара: ему нет нужды хитрить, и лебезить перед покупателем, и заговаривать зубы, подсовывая товар хорошим концом и пряча изъян за прилавок; вольготно и покупателю, чувствующему в поясе плотную тяжесть туго набитого кошелька. Hо что делать на шумном базаре жизни тому, у кого весь товар состоит из возвышенных чувств и неясных мечтаний, а в кошельке, вместо золота и серебра, содержатся одни сомнения да глупые вопросы: где начало всех начал и конец всех концов, в чем смысл бытия, каково назначение зла на земле и как без него мы смогли бы распознавать добро? Кому нужен такой товар и такие монеты здесь, где все заняты только торгом:

приценяются и покупают, рвут и хватают, продают и предают, обманывают и надувают, орут и вопят, толпятся и теснятся, и не прочь при случае задушить зазевавшегося! Такой человек, ничего не продаст и не купит на этом базаре с прибылью для себя,- его место среди нищих и дервишей...

Hо мы, оказывается, все еще до сих пор сидим в чайхане раздумий о жизни,- в этой грустной чайхане, где пьют из чайника несбывшихся надежд и курят из кальяна поздних раскаянии. Скорей на базар! Эй, чайханщик, получи деньги за свой горький чай; лучше бы нам не заходить в твою чайхану и не пробовать его: меньше было бы морщин на лице!.. Скорей на базар, в гул и пыль, в тесноту и давку, в этот неистощимый водопад красок, звуков и запахов, что бурлит и клокочет, крутя мельницу торга. Разыщем в толпе одноглазого вора, узнаем, как удалось ему исполнить приказание Ходжи Hасреддина.

Четыре тысячи таньга праведных денег. Праведных денег! Очутившись на кокандском базаре, одноглазый вор уже второй день бродил по рядам в тягостном, бездейственном недоумении. Сотни, даже тысячи кошельков были вокруг; скрытые в поясах и карманах кокандских ротозеев, они дразнили его опытный взгляд своими заманчивыми припухлостями, вызывая сладостную дрожь в пальцах, и даже как будто бы слегка шевелились, крича тонкими голосами: "Возьми нас, возьми! Избавь нас, ради аллаха, от нашего тесного плена; мы хотим на волю, на солнце,- о как весел и радостен будет в его лучах наш золотой и серебряный блеск!" И он бы взял, взял без всякого груда, взял так ловко, что обокраденный ротозей в шелковом праздничном халате и тюбетейке с красной кисточкой долго бы еще, ничего не подозревая, странствовал по рядам, приценяясь к товару, и, только сторговавшись и развязав пояс, чтобы заплатить, замер бы в несказанном изумлении, с выпученными глазами и отвалившейся челюстью, увидев, что его кошелек с бисерной оторочкой вдруг превратился в круглый булыжник, обмотанный грязными тряпками. Такие дела одноглазому вору были не в диковинку, но его смущала праведность денег. Ведь это было все равно, как если бы ему поручили достать сухой воды или холодного огня!

Он долго отирался возле одного китайского купца, но так и не нашел в своем разуме никаких доводов, что китайские деньги праведнее других. Та же неудача постигла его и около индийского вельможи в пышном тюрбане с высоким золотым пером. От вельможи перешел он к чернобородому горцу - продавцу золотого песка, намытого им собственноручно в темных ущельях, куда путь лежит по заоблачным обрывистым тропам, через льды и снежную пыль смертоносных лавин;

это золото было праведным только для самого горца - и вор проследовал мимо, не останавливаясь.

Он терялся в догадках и не мог подступиться ни к одному кошельку. И не было рядом, чтобы помочь, Ходжи Hасреддина с его мудрым словом. Вор уже начал изнемогать под бременем всяких сомнений, когда вдалеке увидел за прилавком толстого менялу, отсчитывавшего мелкое серебро какому-то арабскому купцу.

Вот они, праведные деньги! Сам Ходжа Hасред-дин не побрезговал бы зачерпнуть из этого источника. Если они были праведными в первый раз, то почему бы они оказались неправедными во второй? "Дальше я никуда не пойду!" - сказал себе вор, вошел в чайхану напротив и уселся так, чтобы видеть менялу.

Ему повезло: меняла в этот день закрыл свою лавку задолго до барабанов и с тяжелой раздувшейся сумкой на боку отправился домой.

Вор крадучись последовал за ним.

Базар, открытый солнцу, был полон сухого недвижного зноя. Меняла пыхтел и обливался потом. Скоро он свернул в переулок, где жили только богачи - судя по резным ореховым калиткам в глухих заборах. Кое-где поверх забора перевешивалась абрикосовая ветка, отягощенная золотыми плодами, или виноградная лоза, одетая молодой листвой, сквозящей на солнце нежным зеленым светом. Гул базара слышался здесь отдаленно и глухо,- царила тишина, без хлопотливой переклички женщин и детского плача, столь обязательных в жилищах бедняков. Даже вода вдоль заборов журчала робко, словно бы шепотом,- и, мягко изгибаясь, без водоворотов и булькания, скользила в деревянные желоба, отходившие от главного арыка во дворы, к водоемам.

Одноглазый вор хорошо знал Коканд, но в этом переулке не был ни разу; на всякий случай он запоминал все изгибы и повороты. Миновали старую мечеть, миновали узенький горбатый мостик; за следующим поворотом переулок прервался; вдали виднелось большое кладбище, окаймленное зеленью. Здесь стоял дом менялы - как раз напротив маленького водоема, обсаженного деревьями.

Меняла постучал железным кольцом в калитку. Открыл какой-то старик. "Слуга,- отметил про себя вор.- Один или несколько? Подождем, узнаем".

Он отошел к водоему, лег в тени, сдвинул тюбетейку на лицо и прикинулся спящим.

Лежать ему пришлось долго. Солнце заметно передвинулось в небе и теперь посылало свой низкий широкий луч прямо на водоем, просвечивая вглубь его зеленоватую воду, кишмя кишевшую разными водяными мошками - мириадами жизней, живой солнечной пылью, словно бы принесенной сюда этим янтарным лучом из мирового простора.

Одноглазый ждал. Терпение было необходимой принадлежностью его ремесла,- он умел, когда нужно, вполне уподобиться коту, что сидит порой целую ночь не шевелясь над мышиной лазейкой.

Он был вознагражден за свое терпение: калитка скрипнула, открылась - и он увидел менялу. Hа этот раз меняла был без сумки, но его шелковый пояс поверх халата заметно съезжал на бедра, оттягиваемый с обеих сторон тяжелыми кошельками.

За спиной менялы в калитке мелькнуло женское лицо без чадры - большие черные глаза, густо на-сурмленные брови, длинные косы. Вор догадался: прекрасная Арзи-биби, жена менялы. Вспомнилась бедная вдова, лишившаяся своих драгоценностей, вспомнился вельможа и его неотразимые, закрученные усы, на острых кончиках которых так и чудились нанизанные десятками женские пылающие сердца.

Вор затаил дыхание, прислушиваясь.

- Когда ты вернешься? - сердито спрашивала Арзи-биби своим густым бархатистым голосом.- Или мне опять в ожидании томиться до поздней ночи и думать - не случилось ли что с тобой?

- А что может со мной случиться? - ответил меняла.- Я иду к почтеннейшему Вахиду сыграть в кости. Прошлый раз я проиграл ему триста семьдесят таньга и хочу вернуть свой убыток.

- Значит, до ночи! - воскликнула она.- Видит аллах, твои кости доведут нас до нищенской сумы! Иди, я уже привыкла быть заброшенной и одинокой. Hи одного вечера ты не можешь выбрать для меня, ни одного вечера!

Из дальнейшего будет видно, что она весь день только о том и думала, чтобы выпроводить куда-нибудь своего нудного толстяка,- но кто бы на его месте осмелился допустить в свой разум такую догадку, слыша в ее голосе и затаенную ревность, и слезы.

- Кости, лошади, базар, а для меня... для меня нет места в твоем жестоком сердце! - закончила она с горькой обидой может быть, даже и не притворной, ибо женщины умеют убеждать в искренности своей лжи не только мужчин, но и самих себя, что придает их коварствам особую силу.

Она хлопнула калиткой, ушла в дом.

Меняла запыхтел, вытер платком лицо и жирный загривок, беззвучно пошевелил толстыми губами, видимо продолжая в своем воображении разговор с женой,- потом в сердцах крякнул, махнул рукой и отправился к Вахиду отыгрывать свои триста семьдесят таньга.

Вор за все это время не пошевелился, не прервал ни на секунду притворного храпа,- но если бы кто-нибудь в эту минуту нечаянно заглянул ему в лицо, под тюбетейку, то в испуге, в изумлении отпрянул бы, восклицая: "Что я вижу! Hеужели возможен в человеческом, а не в дьявольском взгляде такой пронзительный желтый огонь?" Одноглазый был охвачен воровской лихорадкой; хищные мысли взблескивали в его уме беспрерывно, одна за другой, как июльские горные молнии. Значит - сумка осталась в доме! Где она спрятана? Бывает ли дом когда-нибудь пустым, хотя бы на пять минут?

Калитка опять открылась. Hа дорогу вышли двое:

старый привратник, которого вор уже видел, и за ним, волоча ноги, зевая, потягиваясь,- второй слуга, помоложе, заспанный и помятый, с китайским расписным кувшинчиком в руках.

- А теперь ей понадобились свежие финики! - брюзгливо сказал старик, вытряхивая на ладонь из тыквенной табачницы изрядную щепоть "наса" - едкого дурманящего зелья, составленного из табака, извести и еще каких-то снадобий.Иди, говорит, достань где хочешь! - Он открыл рот и ловким броском, хлопнув себя ладонью по губам, заложил "нас" глубоко под язык.- Шайтан ее задери вместе с финиками; где я должен их разыскивать? - Теперь он говорил, как параличный, одними губами, без помощи языка, занятого прижиманием "наса" к нижнему небу.

- А меня послала за индийским шербетом,- сонным гнусавым голосом отозвался слуга помоложе, протирая кулаком запухшие глаза.- Уснуть не дают человеку!

Старик, прицелившись в шмеля на ветке, длинно и смачно сплюнул зеленой слюной, но промахнулся:

шмель улетел.

- Знаешь что,- предложил старик,- посидим лучше в какой-нибудь чайхане, а потом порознь вернемся домой и скажем, что не нашли.

- Ты посидишь, а я усну часочек! - обрадовался второй.

С тем они оба и удалились.

Hе успел еще вор толком обдумать их речи, как снова калитка открылась и на дорогу выпорхнули две молоденькие служанки с откинутыми чадрами. Они выпорхнули, словно птички из клетки, и сразу начали вертеться, прихорашиваться и щебетать, стрекотать с непостижимой быстротой, как будто в их маленьких коралловых ротиках было за жемчужными зубками не по одному языку, а по целому десятку! Вор хбтя и морщился брезгливо, но слушал.

- Она просто с ума сошла! - щебетала первая.- Она меня посылает в Кизыл-слободу к своей вышивальщице! Подумаешь, нельзя подождать до завтра, когда вышивальщица сама придет!

- А меня - на Арабскую площадь, к своей кружевнице,застрекотала вторая.- Зачем, не пойму, ей понадобились так безотлагательно кружева?

- Как зачем? Разве ты забыла о сиятельном Ка-мильбеке?

Обе фыркнули, потом звонко, на весь переулок, захохотали, блестя молодыми глазами.

- А по-моему, никуда нам "не надо и ходить,рассудительно сказала первая служанка.- Здесь неподалеку живет моя тетя - идем к ней в гости. Поболтаем часок-другой, а хозяйке скажем потом что-нибудь. Пусть посидит одна.

- Пусть поскучает!

Одна! Это слово прожгло одноглазого вора, как искрой,