-- Здравствуй, брат! Что, это вся наша рота?
       -- Здравия желаем! с приездом, ваше благородие! -- отвечал фельдфебель, весело и дружелюбно глядя на Козельцова. -- Как здоровьем поправились, ваше благородие? Ну и слава Богу! А то мы без вас соскучились.
       Видно сейчас было, что Козельцова любили в роте. В глубине блиндажа послышались голоса: "Старый ротный приехал, что раненый был, Козельцов, Михаил Семеныч", и т. п.; некоторые даже пододвинулись к нему, барабанщик поздоровался.
       -- Здравствуй, Обанчук! -- сказал Козельцов. -- Цел? -- Здорово, ребята! -- сказал он потом, возвышая голос.
       -- Здравия желаем! -- загудело в блиндаже.
       -- Как поживаете, ребята?
       -- Плохо, ваше благородие: одолевает француз, -- так дурно бьет из-за шанцов, да и шабаш, а в поле не выходит.
       -- Авось на мое счастье, Бог даст, и выйдет в поле, ребята! -- сказал Козельцов. -- Уж мне с вами не в первый раз: опять поколотим.
       -- Ради стараться, ваше благородие! -- сказало несколько голосов.
       -- Что же, они точно смелые, их благородие ужасно какие смелые! -- сказал барабанщик не громко, но так, что слышно было, обращаясь к другому солдату, как будто оправдываясь перед ним в словах ротного командира и убеждая его, что в них ничего нет хвастливого и неправдоподобного.
       От солдатиков Козельцов перешел в оборонительную казарму к товарищам-офицерам.
       

    17
       В большой комнате казармы было пропасть народа: морские, артиллерийские и пехотные офицеры. Одни спали, другие разговаривали, сидя на каком-то ящике и лафете крепостной пушки; третьи, составляя самую большую и шумную группу за сводом, сидели на полу, на двух разостланных бурках, пили портер и играли в карты.
       -- А! Козельцов, Козельцов! хорошо, что приехал, молодец!.. Что рана? -- послышалось с разных сторон. И здесь видно было, что его любят и рады его приезду.
       Пожав руки знакомым, Козельцов присоединился к шумной группе, составившейся из нескольких офицеров, игравших в карты. Между ними были тоже его знакомые. Красивый худощавый брюнет, с длинным, сухим носом и большими усами, продолжавшимися от щек, метал банк белыми сухими пальцами, на одном из которых был большой золотой перстень с гербом. Он метал прямо и неаккуратно, видимо чем-то взволнованный и только желая казаться небрежным. Подле него, по правую руку, лежал, облокотившись, седой майор, уже значительно выпивший, и с аффектацией хладнокровия понтировал по полтиннику и тотчас же расплачивался. По левую руку на корточках сидел красный, с потным лицом, офицерик, принужденно улыбался и шутил, когда били его карты; он шевелил беспрестанно одной рукой в пустом кармане шаровар и играл большой маркой, но, очевидно, уже не на чистые, что именно и коробило красивого брюнета. По комнате, держа в руках большую кипу ассигнаций, ходил плешивый, с огромным злым ртом, худой и бледный безусый офицер и все ставил ва-банк наличные деньги и выигрывал.
       Козельцов выпил водки и подсел к играющим.
       -- Понтирните-ка, Михаил Семеныч! -- сказал ему банкомет. -- Денег пропасть, я чай, привезли.
       -- Откуда у меня деньгам быть? Напротив, последние в городе спустил.
       -- Как же! вздули, уж верно, кого-нибудь в Симферополе.
       -- Право, мало, -- сказал Козельцов, но, видимо не желая, чтоб ему верили, расстегнулся и взял в руки старые карты.
       -- Попытаться нешто, чем черт не шутит! и комар, бывает, что, знаете, какие штуки делает. Выпить только надо для храбрости.
       И в непродолжительном времени, выпив еще 3 рюмки водки и несколько стаканов портера, он был уже совершенно в духе всего общества, то есть в тумане и забвении действительности, и проигрывал последние 3 рубля.
       На маленьком вспотевшем офицере было написано 150 рублей.
       -- Нет, не везет, -- сказал он, небрежно приготавливая новую карту.
       -- Потрудитесь прислать, -- сказал ему банкомет, на минуту останавливаясь метать и взглядывая на него.
       -- Позвольте завтра прислать, -- отвечал потный офицер, вставая и усиленно перебирая рукой в пустом кармане.
       -- Гм! -- промычал банкомет и, злостно бросая направо, налево, дометал талию. -- Однако этак нельзя, -- сказал он, положив карты, -- я бастую. Этак нельзя, Захар Иваныч, -- прибавил он, -- мы играли на чистые, а не на мелок.
       -- Что ж, разве вы во мне сомневаетесь? Странно, право!
       -- С кого прикажете получить? -- пробормотал майор, сильно опьяневший к этому времени и выигравший что-то рублей 8. -- Я прислал уже больше 20 рублей, а выиграл -- ничего не получаю.
       -- Откуда же и я заплачу, -- сказал банкомет, -- когда на столе денег нет?
       -- Я знать не хочу! -- закричал майор, поднимаясь. -- Я играю с вами, с честными людьми, а не с ними. Потный офицер вдруг разгорячился:
       -- Я говорю, что заплачу завтра; как же вы смеете мне говорить дерзости?
       -- Я говорю, что хочу! Так честные люди не делают, вот что! -- кричал майор.
       -- Полноте, Федор Федорыч! -- заговорили все, удерживая майора. -- Оставьте!
       Но майор, казалось, только и ждал того, чтобы его просили успокоиться, для того чтобы рассвирепеть окончательно. Он вдруг вскочил и, шатаясь, направился к потному офицеру.
       -- Я дерзости говорю? Кто постарше вас, 20 лет своему царю служит, -- дерзости? Ах ты, мальчишка! -- вдруг запищал он, все более и более воодушевляясь звуками своего голоса. -- Подлец!
       Но опустим скорее завесу над этой глубокогрустной сценой. Завтра, нынче же, может быть, каждый из этих людей весело и гордо пойдет навстречу смерти и умрет твердо и спокойно; но одна отрада жизни в тех ужасающих самое холодное воображение условиях отсутствия всего человеческого и безнадежности выхода из них, одна отрада есть забвение, уничтожение сознания. На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него героя; но искра эта устает гореть ярко, -- придет роковая минута, она вспыхнет пламенем и осветит великие дела.
       

    18
       На другой день бомбардирование продолжалось с тою же силою. Часов в 11-ть утра Володя Козельцов сидел в кружке батарейных офицеров и, уже успев немного привыкнуть к ним, всматривался в новые лица, наблюдал, расспрашивал и рассказывал. Скромная, несколько притязательная на ученость беседа артиллерийских офицеров внушала ему уважение и правилась. Стыдливая же, невинная и красивая наружность Володи располагала к нему офицеров. Старший офицер в батарее, капитан, невысокий рыжеватый мужчина с хохолком и гладенькими височками, воспитанный по старым преданиям артиллерии, дамский кавалер и будто бы ученый, расспрашивал Володю о знаниях его в артиллерии, новых изобретениях, ласково подтрунивал над его молодостью и хорошеньким личиком и вообще обращался с ним, как отец с сыном, что очень приятно было Володе. Подпоручик Дяденко, молодой офицер, говоривший на о и хохлацким выговором, в оборванной шинели и с взъерошенными волосами, хотя и говорил весьма громко и беспрестанно ловил случаи о чем-нибудь желчно поспорить и имел резкие движения, все-таки нравился Володе, который под этой грубой внешностью не мог не видеть в нем очень хорошего и чрезвычайно доброго человека. Дяденко предлагал беспрестанно Володе свои услуги и доказывал ему, что все орудия в Севастополе поставлены не по правилам. Только поручик Черновицкий, с высоко поднятыми бровями, хотя и был учтивее всех и одет в сюртук, довольно чистый, хотя и не новый, но тщательно заплатанный, и выказывал золотую цепочку на атласном жилете, не нравился Володе. Он все расспрашивал его, что делает государь и военный министр, и рассказывал ему с ненатуральным восторгом подвиги храбрости, свершенные в Севастополе, жалел о том, как мало встречаешь патриотизма и какие делаются неблагоразумные распоряжения и т. д., вообще выказывал много знания, ума и благородных чувств; но почему-то все это казалось Володе заученным и неестественным. Главное, он замечал, что прочие офицеры почти не говорили с Черновицким. Юнкер Вланг, которого он разбудил вчера, тоже был тут. Он ничего не говорил, но, скромно сидя в уголку, смеялся, когда было что-нибудь смешное, вспоминал, когда забывали что-нибудь, подавал водку и делал папироски для всех офицеров. Скромные ли, учтивые манеры Володи, который обращался с ним так же, как с офицером, и не помыкал им, как мальчишкой, или приятная наружность пленили Влангу, как называли его солдаты, склоняя почему-то в женском роде его фамилию, только он не спускал своих добрых больших глупых глаз с лица нового офицера, предугадывал и предупреждал все его желания и все время находился в каком-то любовном экстазе, который, разумеется, заметили и подняли на смех офицеры.
       Перед обедом сменился штабс-капитан с бастиона и присоединился к их обществу. Штабс-капитан Краут был белокурый красивый бойкий офицер с большими рыжими усами и бакенбардами; он говорил по-русски отлично, но слишком правильно и красиво для русского. В службе и в жизни он был так же, как в языке: он служил прекрасно, был отличный товарищ, самый верный человек по денежным отношениям; но просто как человек, именно оттого, что все это было слишком хорошо, -- чего-то в (нем) недоставало. Как все русские немцы, по странной противоположности с идеальными немецкими немцами, он был практичен в высшей степени.
       -- Вот он, наш герой является! -- сказал капитан в то время, как Краут, размахивая руками и побрякивая шпорами, весело входил в комнату. -- Чего хотите, Фридрих Крестьяныч: чаю или водки?
       -- Я уж приказал себе чайку поставить, -- отвечал он, -- а водочки покамест хватить можно для услаждения души. Очень приятно познакомиться; прошу нас любить и жаловать, -- сказал он Володе, который, встав, поклонился ему, -- штабс-капитан Краут. Мне на бастионе фейерверкер сказывал, что вы прибыли еще вчера.
       -- Очень вам благодарен за вашу постель: я ночевал на ней.
       -- Покойно ли вам только было? там одна ножка сломана; да все некому починить -- в осадном-то положении, -- ее подкладывать надо.
       -- Ну что, счастливо отдежурили? -- спросил Дяденко.
       -- Да ничего, только Скворцову досталось, да лафет один вчера починили. Вдребезги разбили станину.
       Он встал с места и начал ходить; видно было, что он весь находился под влиянием приятного чувства человека, только что вышедшего из опасности.
       -- Что, Дмитрий Гаврилыч, -- сказал он, потрясая капитана за коленки, -- как поживаете, батюшка? Что ваше представленье, молчит еще?
       -- Ничего еще нет.
       -- Да и не будет ничего, -- заговорил Дяденко, -- я вам доказывал это прежде.
       -- Отчего же не будет?
       -- Оттого, что не так написали реляцию.
       -- Ах вы, спорщик, спорщик, -- сказал Краут, весело улыбаясь, -- настоящий хохол неуступчивый. Ну, вот вам назло же, выйдет вам поручика.
       -- Нет, не выйдет.
       -- Вланг, принесите-ка мне мою трубочку да набейте, -- обратился он к юнкеру, который тотчас же охотно побежал за трубкой.
       Краут всех оживил, рассказывал про бомбардированье, расспрашивал, что без него делалось, заговаривал со всеми.
       

    19
       -- Ну, как? вы уж устроились у нас? -- спросил Краут у Володи. -- Извините, как ваше имя и отчество? У нас, вы знаете, уж такой обычай в артиллерии. Лошадку верховую приобрели?
       -- Нет, -- сказал Володя, -- я не знаю, как быть. Я капитану говорил: у меня лошади нет, да и денег тоже нет, покуда я не получу фуражных и подъемных. Я хочу просить покамест лошади у батарейного командира, да боюсь, как бы он не отказал мне.
       -- Аполлон Сергеич-то? -- Он произвел губами звук, выражающий сильное сомнение, и посмотрел на капитана. -- Вряд!
       -- Что ж, откажет -- не беда, -- сказал капитан, -- тут-то лошади, по правде, и не нужно, а все попытать можно, я спрошу нынче.
       -- Как! вы его не знаете, -- вмешался Дяденко, -- другое что откажет, а им ни за что... хотите пари?..
       -- Ну, да ведь уж известно, вы всегда противоречите.
       -- Оттого противоречу, что я знаю, он на другое скуп, а лошадь даст, потому что ему нет расчета отказать.
       -- Как нет расчета, когда ему здесь по 8 рублей овес обходится! -- сказал Краут. -- Расчет-то есть не держать лишней лошади!
       -- Вы просите себе Скворца, Владимир Семеныч, -- сказал Вланг, вернувшийся с трубкой Краута, -- отличная лошадка!
       -- С которой вы в Сороках в канаву упали? А? Вланга? -- засмеялся штабс-капитан.
       -- Нет, да что же вы говорите, по 8 рублей овес, -- продолжал спорить Дяденко, -- когда у него справка по 10 с полтиной; разумеется, не расчет.
       -- А еще бы у него ничего не оставалось! Небось вы будете батарейным командиром, так в город не дадите лошади съездить!
       -- Когда я буду батарейным командиром, у меня будут, батюшка, лошади по четыре гарнчика кушать; доходов не буду собирать, не бойтесь.
       -- Поживем, посмотрим, -- сказал штабс-капитан. -- И вы будете брать доход, и они, как будут батареей командовать, тоже будут остатки в карман класть, -- прибавил он, указывая на Володю.
       -- Отчего же вы думаете, Фридрих Крестьяныч, что и они захотят пользоваться? -- вмешался Черновицкий. -- Может, у них состояние есть: так зачем же они станут пользоваться?
       -- Нет-с, уж я... извините меня, капитан, -- покраснев до ушей, сказал Володя, -- уж я это считаю неблагородно.
       -- Эге-ге! Какой он бедовый! -- сказал Краут. -- Дослужитесь до капитана, не то будете говорить.
       -- Да это все равно; я только думаю, что ежели не мои деньги, то я и не могу их брать.
       -- А я вам вот что скажу, молодой человек, -- начал более серьезным тоном штабс-капитан. -- Вы знаете ли, что когда вы командуете батареей, то у вас, ежели хорошо ведете дела, непременно остается в мирное время 500 рублей, в военное -- тысяч 7, 8, и от одних лошадей. Ну и ладно. В солдатское продовольствие батарейный командир не вмешивается: уж это так искони ведется в артиллерии; ежели вы дурной хозяин, у вас ничего не останется. Теперь вы должны издерживать, против положения, на ковку -- раз (он загнул один палец), на аптеку -- два (он загнул другой палец), на канцелярию -- три, на подручных лошадей по 500 целковых платят, батюшка, а ремонтная цена 50, и требуют, -- это четыре. Вы должны против положения воротники переменить солдатам, на уголь у вас много выходит, стол вы держите для офицеров. Ежели вы батарейный командир, вы должны жить прилично: вам и коляску нужно, и шубу, и всякую штуку, и другое, и третье, и десятое... да что и говорить...
       -- А главное, -- подхватил капитан, молчавший все время, -- вот что, Владимир Семеныч: вы представьте себе, что человек, как я, например, служит 20-ть лет на 200 рублях жалованья в нужде постоянной; так не дать ему хоть за его службу кусок хлеба под старость нажить, когда комисьонеры в неделю десятки тысяч наживают?
       -- Э! да что тут! -- снова заговорил штабс-капитан. -- Вы не торопитесь судить, а поживите-ка да послужите.
       Володе ужасно стало совестно и стыдно за то, что он так необдуманно сказал, и он пробормотал что-то и молча продолжал слушать, как Дяденко с величайшим азартом принялся спорить и доказывать противное.
       Спор был прерван приходом денщика полковника, который звал кушать.
       -- А вы нынче скажите Аполлону Сергеичу, чтоб он вина поставил, -- сказал Черновицкий, застегиваясь, капитану. -- И что он скупится? Убьют, так никому не достанется!
       -- Да вы сами скажите, -- отвечал капитан.
       -- Нет уж, вы старший офицер: надо порядок во всем.
       

    20
       Стол был отодвинут от стеньг и грязной скатертью накрыт в той самой комнате, в которой вчера Володя являлся полковнику. Батарейный командир нынче подал ему руку и расспрашивал про Петербург и про дорогу.
       -- Ну-с, господа, кто водку пьет, милости просим! Прапорщики не пьют, -- прибавил он, улыбаясь Володе.
       Вообще батарейный командир казался нынче вовсе не таким суровым, как вчера; напротив, он имел вид доброго, гостеприимного хозяина и старшего товарища. Но несмотря на то, все офицеры, от старого капитана до спорщика Дяденки, по одному тому, как они говорили, учтиво глядя в глаза командиру, и как робко подходили друг за другом пить водку, показывали к нему большое уважение.
       Обед состоял из большой миски щей, в которых плавали жирные куски говядины и огромное количество перцу и лаврового листа, польских зразов с горчицей и колдунов с не совсем свежим маслом. Салфеток не было, ложки были жестяные и деревянные, стаканов было два, и на столе стоял только графин воды, с отбитым горлышком; но обед был не скучен: разговор не умолкал. Сначала речь шла о Инкерманском сражении, в котором участвовала батарея и из которого каждый рассказывал свои впечатления и соображения о причинах неудачи и умолкал, когда начинал говорить сам батарейный командир; потом разговор, естественно, перешел к недостаточности калибра легких орудий, к новым облегченным пушкам, причем Володя успел показать свои знания в артиллерии. Но на настоящем ужасном положении Севастополя разговор не останавливался, как будто каждый слишком много думал об этом предмете, чтоб еще говорить о нем. Тоже об обязанностях службы, которые должен был нести Володя, к его удивлению и огорчению, совсем не было речи, как будто он приехал в Севастополь только затем, чтобы рассказывать об облегченных орудиях и обедать у батарейного командира. Во время обеда недалеко от дома, в котором они сидели, упала бомба. Пол и стены задрожали, как от землетрясения, и окна застлало пороховым дымом.
       -- Вы этого, я думаю, в Петербурге не видали; а здесь часто бывают такие сюрпризы, -- сказал батарейный командир. -- Посмотрите, Вланг, где это лопнула.
       Вланг посмотрел и донес, что на площади, и о бомбе больше речи не было.
       Перед самым концом обеда старичок, батарейный писарь, вошел в комнату с тремя запечатанными конвертами и подал их батарейному командиру. "Вот этот весьма нужный, сейчас казак привез от начальника артиллерии". Все офицеры невольно с нетерпеливым ожиданием смотрели на опытные в этом деле пальцы батарейного командира, сламывавшие печать конверта и достававшие оттуда весьма нужную бумагу. "Что это могло быть?" -- делал себе вопрос каждый. Могло быть совсем выступление на отдых из Севастополя, могло быть назначение всей батареи на бастионы.
       -- Опять! -- сказал батарейный командир, сердито швырнув на стол бумагу.
       -- Об чем, Аполлон Сергеич? -- спросил старший офицер.
       -- Требуют офицера с прислугой на какую-то там мортирную батарею. У меня и так всего 4 человека офицеров и прислуги полной в строй не выходит, -- ворчал батарейный командир, -- а тут требуют еще. Однако надо кому-нибудь идти, господа, -- сказал он, помолчав немного, -- приказано в 7 часов быть на Рогатке... Послать фельдфебеля! Кому же идти, господа, решайте, -- повторил он.
       -- Да вот они еще нигде не были, -- сказал Черновицкий, указывая на Володю.
       Батарейный командир ничего не ответил.
       -- Да, я бы желал, -- сказал Володя, чувствуя, как холодный пот выступал у него по спине и шее.
       -- Нет, зачем! -- перебил капитан. -- Разумеется, никто не откажется, но и напрашиваться не след; а коли Апполон Сергеич предоставляет это нам, то кинуть жребий, как и тот раз делали.
       Все согласились. Краут нарезал бумажки, скатал их и насыпал в фуражку. Капитан шутил и даже решился при этом случае попросить вина у полковника, для храбрости, как он сказал. Дяденко сидел мрачный. Володя улыбался чему-то, Черновицкий уверял, что непременно ему достанется, Краут был совершенно спокоен.
       Володе первому дали выбирать. Он взял один билетик, который был подлиннее, но тут же ему пришло в голову переменить, -- взял другой, поменьше и потолще, и, развернув, прочел на нем: "Идти".
       -- Мне, -- сказал он, вздохнув.
       -- Ну, и с Богом. Вот вы и обстреляетесь сразу, -- сказал батарейный командир, с доброй улыбкой глядя на смущенное лицо прапорщика. -- Только поскорей собирайтесь. А чтобы вам веселей было, Вланг пойдет с вами за орудийного фейерверкера.
       

    21
       Вланг был чрезвычайно доволен своим назначением, живо побежал собираться и, одетый, пришел помогать Володе и все уговаривал его взять с собой и койку, и шубу, и старые "Отечественные записки", и кофейник спиртовой, и другие ненужные вещи. Капитан посоветовал Володе прочесть сначала по "Руководству" о стрельбе из мортир и выписать тотчас же оттуда таблицу углов возвышения. Володя тотчас же принялся за дело, и, к удивлению и радости своей, заметил, что хотя чувство страха опасности и, еще более того, что он будет трусом, беспокоили его еще немного, но далеко не в той степени, в какой это было накануне. Отчасти причиной тому было влияние дня и деятельности, отчасти и главное то, что страх, как и каждое сильное чувство, не может в одной степени продолжаться долго. Одним словом, он уже успел перебояться. Часов в семь, только что солнце начинало прятаться за Николаевской казармой, фельдфебель вошел к нему и объявил, что люди готовы и дожидаются.
       -- Я Вланге, список отдал. Вы у него извольте спросить, ваше благородие! -- сказал он.
       Человек 20 артиллерийских солдат в тесаках без принадлежности стояли за углом дома. Володя вместе с юнкером подошел к ним. "Сказать ли им маленькую речь или просто сказать: "Здорово, ребята!", или ничего не сказать? -- подумал он. -- Да и отчего ж не сказать: "Здорово, ребята!" -- это должно даже". И он смело крикнул своим звучным голоском: "Здорово, ребята!" Солдаты весело отозвались: молодой, свежий голосок приятно прозвучал в ушах каждого. Володя бодро шел впереди солдат, и хотя сердце у него стучало так, как будто он пробежал во весь дух несколько верст, походка была легкая и лицо веселое. Подходя уже к самому Малахову кургану, поднимаясь на гору, он заметил, что Вланг, ни на шаг не отстававший от него и дома казавшийся таким храбрым, беспрестанно сторонился и нагибал голову, как будто все бомбы и ядра, уже очень часто свистевшие тут, летели прямо на него. Некоторые из солдатиков делали то же, и вообще на большей части их лиц выражалось ежели не боязнь, то беспокойство. Эти обстоятельства окончательно успокоили и ободрили Володю.
       "Так вот я и на Малаховом кургане, который я воображал совершенно напрасно таким страшным! И я могу идти, не кланяясь ядрам, и трушу даже гораздо меньше других! Так я не трус?" -- подумал он с наслаждением и даже некоторым восторгом самодовольства.
       Однако это чувство бесстрашия и самодовольства было скоро поколеблено зрелищем, на которое он наткнулся в сумерках на Корниловской батарее, отыскивая начальника бастиона. Четыре человека матросов, около бруствера, за ноги и за руки держали окровавленный труп какого-то человека без сапог и шинели и раскачивали его, желая перекинуть через бруствер. (На второй день бомбардирования не успевали убирать тела на бастионах и выкидывали их в ров, чтобы они не мешали на батареях). Володя с минуту остолбенел, увидав, как труп ударился на вершину бруствера и потом медленно скатился оттуда в канаву; но, на его счастье, тут же начальник бастиона встретился ему, отдал приказания и дал проводника на батарею и в блиндаж, назначенный для прислуги. Не буду рассказывать, сколько еще ужасов, опасностей и разочарований испытал наш герой в этот вечер; как вместо такой стрельбы, которую он видел на Волковом поле, при всех условиях точности и порядка, которые он надеялся найти здесь, он нашел 2 разбитые мортирки без прицелов, из которых одна была смята ядром в дуле, а другая стояла на щепках разбитой платформы; как он не мог до утра добиться рабочих, чтоб починить платформу; как ни один заряд не был того веса, который означен был в "Руководстве"; как ранили 2 солдат его команды и как 20 раз он был на волоске от смерти. По счастию, в помощь ему назначен был огромного роста комендор, моряк, с начала осады бывший при мортирах и убедивший его в возможности еще действовать из них, с фонарем водивший его ночью по всему бастиону, точно как по своему огороду, и обещавший к завтраму все устроить. Блиндаж, к которому провел его проводник, была вырытая в каменном грунте, в две кубические сажени продолговатая яма, накрытая аршинными дубовыми бревнами. В ней-то он поместился со всеми своими солдатами. Вланг, первый, как только увидал в аршин низенькую дверь блиндажа, опрометью, прежде всех, вбежал в нее и, чуть не разбившись о каменный пол, забился в угол, из которого уже не выходил больше. Володя же, когда все солдаты поместились вдоль стен на полу и некоторые закурили трубочки, разбил свою кровать в углу, зажег свечку и, закурив папироску, лег на койку. Над блиндажом слышались беспрестанные выстрелы, но не слишком громко, исключая одной пушки, стоявшей рядом и потрясавшей блиндаж так сильно, что с потолка земля сыпалась. В самом блиндаже было тихо: только солдаты, еще дичась нового офицера, изредка переговаривались, прося один другого посторониться или огню -- трубочку закурить; крыса скреблась где-то между камнями, или Вланг, не пришедший еще в себя и дико смотревший кругом, вздыхал вдруг громким вздохом. Володя на своей кровати, в набитом народом уголке, освещенном одной свечкой, испытывал то чувство уютности, которое было у него, когда ребенком, играя в прятки, бывало, он залезал в шкаф или под юбку матери и, не переводя дыхания, слушал, боялся мрака и вместе наслаждался чем-то. Ему было и жутко немножко и весело.