4 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Станислав Вольский - "Сен - Симон"

Но хуже всего то, что эти суммы пропадают зря. Вся эта армия отъявленных бездельников никому больше не нужна. Заржавленные

шпаги «мессиров» никого уже не защищают, их тонкие аристократические руки давно выпустили бразды правления, их гордо

закинутые головы не думают ни о своих вассалах, ни о своей провинции. Это понимают и крестьяне, и городские буржуа, и даже

наиболее умные из дворян. В 80‑х годах XVIII столетия маркиз Мирабо пишет: «Известно, какой степени достигал обычай или

вернее мания делать подарки, которые местные жители подносили своим сеньорам. У меня на глазах этот обычай исчез повсюду –

и с полным основанием. Сеньоры больше ни на что не нужны крестьянам: их просто‑напросто забыли, как они забыли крестьян».

Их скоро вспомнят, маркиз, – но только для того, чтобы справить им похороны!
Особое положение занимает дворянство, сросшееся с буржуазией. Иногда это – младшие сыновья, которым надоело быть

титулованными нищими и которые пошли приказчиками в лавку или банкирскую контору, стали писцами у нотариусов или адвокатов

и благодаря связям, личным способностям или просто случаю сделали успешную буржуазную карьеру. Иногда это – предприимчивые

дельцы, вложившие свои средства в коммерческие аферы. Иногда это рантье, ликвидировавшие родовые земли и ставшие

вкладчиками «учетной кассы» или какого‑либо другого банка. Таких «блудных сынов» было довольно много в эпоху революции. Но

к дворянскому сословию, с которым у них не было почти ничего общего кроме происхождения, они в сущности не принадлежали.

Экономические интересы, образ жизни, политические взгляды, – все это откосило их к другому берегу, в лагерь «третьего

сословия».
Теснейшим образом связано с дворянством высшее духовенство – эта вторая категория «привилегированных». Если младшим

сыновьям знатного рода нечего делить кроме «одной трети голубятни и одной трети лягавой собаки», их рассовывают по

монастырям и духовным семинариям, и они становятся аббатами доходных приходов, настоятелями, епископами, архиепископами,

кардиналами. Насколько обеспечено их положение, показывают цифры их доходов.
Духовенству принадлежит пятая часть французской территории, весьма крупная недвижимость в городах, огромные денежные

средства, составившиеся из «доброхотных даяний». Капитальная стоимость его имущества оценивается в начале Французской

революции в 4 миллиарда ливров, а его общий доход – в 80–100 млн. ливров в год, не считая взимаемой с прихожан «десятины»,

составляющей около 123 млн. ливров в год. Суммы эти распределяются крайне неравномерно: львиная доля достается высшей

церковной иерархии, а священники захудалых деревень и местечек влачат почти такое же голодное существование, как и

последний из их прихожан.
Епископы, архиепископы и настоятели монастырей пользуются в своих округах такими же сеньориальными правами и такими же

привилегиями, как и светские дворяне‑землевладельцы: подобно этим последним, они взимают феодальные сборы, назначают

судебных и муниципальных чиновников и, несмотря на свой сан, запрещающий ношение оружия, широко используют исключительное

право охоты. «Вы много охотитесь, господин епископ, – сказал как‑то раз Людовик XV епископу Диллону. – Как же вы запрещаете

охоту вашим священникам, когда вы сами подаете им в этом пример?» – «Ваше величество! Для моих священников охота является

их личным недостатком, а для меня охота – недостаток моих предков». Король не нашелся ничего ответить, ибо в его глазах

недостатки предков были обязательными добродетелями для потомков.
И в остальных отношениях князья церкви живут так же, как их великосветские сородичи: у них такие же резиденции, такие же

развлечения, такие же пышные приемы, такие же долги, такие же любовницы. От христианства у них остались только рясы,

подобно тому, как у владельцев родовых замков от феодального могущества остались только титулы.
Если посмотреть со стороны на быт, развлечения и интересы этого «высшего света», каждый из принадлежащих к нему людей

кажется актером какой‑то нелепой комедии.
Люди, обстановка, – все это маскарад, все это отзвуки давно прошедшей эпохи. За титулами не скрывается ничего, что когда‑то

придавало им значение и смысл: земельные владения в большинстве случаев фактически принадлежат не их номинальным

собственникам, а кредиторам; величие дворянского звания ослепляет разве только разжившихся лавочников, которым весьма легко

за несколько тысяч ливров прибавить частичку «де» к своей плебейской фамилии; кодекс сословной морали давно изжит, – его

заменили изысканность манер, правила вежливости и искусство лицемерия; религия свелась к пустым формальностям, которые

внешне соблюдают, но над которыми исподтишка смеются.
Кажется, что расшитые золотом камзолы и шелковые рясы взяты напрокат из какого‑то костюмерного заведения.
Сколько стоят нации эти фарфоровые куколки, эти обворожительные графини и маркизы, эти томные и чувствительные виконты, эти

вылощенные аббаты, как бы нарочно созданные природой для альковных похождений, салонных стихов и любовных записочек? Этого

никто не подсчитывает. Сколько тысяч жизней нужно было разбить, чтобы соорудить в дворянских парках затейливые «островки

любви», уютные гроты, миниатюрные храмы Венеры и Амура? Этим никто не интересуется. Какое море нищеты и горя расстилается

за подстриженными миртовыми рощицами и пышными декорациями Версаля? За декорации никто не заглядывает. Избранному обществу

не до того – оно хочет веселиться и предоставляет истории подводить баланс его легкомысленным безумствам и его классовым

преступлениям. И пока баланс еще не подытожен, пока банкротство не объявлено во всеуслышание, – комедия сходит за

действительную жизнь, актеры – за подлинных повелителей нации.
И занавес долго еще остается неспущенным, и последний акт все продолжается и продолжается, пока комедия не превращается

вдруг в трагедию и театральные подмостки – в эшафот.
Такова одна сторона той жизни, которую юный Клод Анри наблюдает в отцовском замке. Он не может, конечно, понять ее

внутреннего бессмыслия, но он запоминает ее персонажи, ее стиль, ее общий дух. Картины ее будут ярко стоять перед его

глазами, когда, много лет спустя, он будет писать о «классе бездельников». Но где же он знакомится с тружениками, с теми,

кому он в свое время поднесет почетное звание «индустриала»?

Что видно за стенами замка

Чтобы увидеть тружеников, не надо далеко ходить – стоит только выехать за ворота замка, что Клод Анри делает ежедневно. Там

перед ним развернутся совсем другие сцены, не имеющие ничего общего с жизнью высшего света. Мало отрадного встретит он там,

но много такого, что залегает в сознании глубокой бороздой, тревожащей ум и мучающей совесть.
Быт крестьян того округа, где находится имение графа Сен‑Симона (в настоящее время округ входит в состав департамента

Соммы), не освещен французскими историками, но зато благодаря тщательным работам Лучицкого, Ланда, Лафаржа и некоторых других нам известно положение крестьян других округов (Артуа, Лимузена, части Пикардии, Нормандии). Выберем из них ту, где, по отзывам современников, земледелие достигло наивысшего развития, – провинцию Артуа, и посмотрим, как обстояло дело в этом наиболее благополучном из земледельческих районов.

Франсуа Огюст Шатобриан (1768–1848)

5 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Станислав Вольский - "Сен - Симон"

Общий вид артуазских деревень чрезвычайно жалкий. Дома небольшие, крытые соломой, плохо выстроенные, нередко

полуразрушенные, надворные постройки убогие, рабочий скот плохо выкормленный.
Это унылое зрелище скрашивают кое‑где крепкие, веселенькие фермы, где живет крестьянская аристократия, и дома зажиточных

буржуа, купивших землю на нажитые в городе капиталы. Но таких домов и ферм сравнительно очень немного: они тонут в массе

дырявых крыш, соломенных навесов, покосившихся стен, подгнивших плетней. «Нищая страна!» – заключает путешественник,

проезжая по этим местам.
Его заключение правильно в большинстве случаев, но далеко не во всех: при более близком знакомстве с этим крестьянским

морем в нем оказывается много оттенков, градаций, незаметных с первого взгляда различий, прячущихся под однотонной личиной

нищеты, подобно тому, как дворяне прячут свое убожество под личиной показной пышности.
Наиболее многочисленная группа – это мелкие крестьяне‑собственники (journaliers), владеющие клочком в 1–1½ гектара земли и

иногда арендующие столько же у сеньора, близлежащего монастыря или богатого буржуа. Часто у них не имеется рабочего скота,

и свои поля и огороды они вскапывают лопатой. Пища – ржаной хлеб, чечевица, каштаны, бобы; мясо появляется только несколько

раз в году. Обстановка – две табуретки и огромная семейная кровать, где на соломенном матраце спят вместе и родители, и

дети, – вот и весь домашний комфорт.
Следующая группа – середняки (laboureurs), имеет значительно большие земельные участки величиной от 6 до 8 гектаров.

Большая часть этих участков арендуется и лишь немногие принадлежат крестьянам на правах собственности. У владельцев имеется

две‑три коровы, лошадь, иногда мелкий рабочий скот (ослы). Питание гораздо обильнее, и мясо является отнюдь не таким уж

редким исключением. В рабочую пору в некоторых семьях оно подается на стол почти ежедневно.
Дальше идут крупные крестьяне, владеющие участками в десять‑пятнадцать гектаров. В этой группе, составляющей переходную

ступень к земледельческой аристократии – фермерам, – и питание, и обстановка, и быт уже совсем другие. Семья ест сытно,

одевается в костюмы из крепкого, добротного сукна, спит на приличных кроватях, щеголяет хорошей посудой, стульями, шкафами,

но старается не выставлять на вид своего благополучия и живет почти в таких же убогих домишках, как и беднота. Излишне

добавлять, что у таких крестьян рабочего скота намного больше, чем у их малоимущих соседей.
Сельская аристократия, арендующая у сеньоров и духовенства большие (по 30–40 гектаров) и благоустроенные фермы, уже не

боится показывать свою зажиточность. Чтобы ослабить пыл королевского сборщика податей, у нее имеется гораздо более

действительное средство, чем нищенская внешность дома: взятка обеспечивает ей такие скидки и льготы, которых тщетно стал бы

добиваться бедняк. И потому надворные постройки ее содержатся в порядке, крыша ферм не течет, сады и огороды благоустроены,

коровы и лошади сыты. Наемный труд, который даже у крупных крестьян играет сравнительно второстепенную роль, является

основным условием хозяйства и обслуживает большую часть хозяйственных процессов.
Буржуазные имения стоят особняком от деревни и мало чем отличаются от дворянских. Городская буржуазия, усиленно скупающая

землю у разоренной феодальной знати, очень редко ведет самостоятельное хозяйство и предпочитает жить спокойной жизнью

рантье, раздавая в аренду крестьянам почти все свои владения. Капиталистический землевладелец‑предприниматель еще не успел

пустить корни в этой среде: городские богачи стремятся в деревню не для того, чтобы жить сельским хозяйством, а для того,

чтобы хищнически эксплуатировать крестьянское малоземелье.
Установить процентное соотношение между этими группами недворянского землепользования не только в пределах всей Франции, но

и в пределах одной провинции нельзя. На основании отрывочных данных, охватывающих жизнь отдельных округов, можно однако

сказать, что в провинции Артуа, например, большая часть земельной площади находится в пользовании двух первых групп, что

доля третьей группы (фермеров) выражается сравнительно небольшим процентом, а территории, на которых ведет самостоятельное

хозяйство буржуазия, настолько же незначительны, как и территории, находящиеся в обработке у дворянства. Приблизительно то

же самое наблюдается и в других провинциях.
Помимо малоземелья, главным злом крестьянского хозяйства является неопределенность земельных прав, непосредственно

вытекающая из системы дворянского землевладения. Желая удержать за собой феодальные привилегии, а с другой стороны – в силу

закона, запрещающего отчуждения родовых имений, дворянство очень редко продает землю крестьянам в собственность. В огромном

большинстве случаев оно сдает ее в аренду, стараясь при этом возможно более укоротить арендные сроки и вводя в арендные

договоры целый ряд условий, дающих землевладельцу право в любой момент под тем или иным предлогом расторгнуть арендный

договор. Естественно, что у мелкого арендатора, снимающего свой участок на какие‑нибудь 5–6 лет, нет никакого желания

улучшать землю, которая может ускользнуть от него даже раньше оговоренного срока. Крупные фермеры, конечно, гораздо меньше

подвержены этой опасности, ибо очень часто не полунищий землевладелец держит их в руках, а они его. Но для средних и мелких

арендаторов краткосрочная аренда – жернов на шее, исключающий всякую возможность рационального ведения хозяйства.
Даже в отношении так называемых «свободных» участков, т. е. участков, находящихся в его собственности, крестьянин не может

быть уверен в своих правах. По большей части участки эти принадлежали некогда сеньору, а впоследствии, – благодаря

отсутствию точных записей или благодаря простой небрежности сеньора и его управляющих, – исчезли из списков сеньориальных

земель. Но сеньор может в любую минуту вспомнить о них и потребовать арендную плату за все то время, когда они находились в

пользовании крестьянина (иногда за 30–40 лет). Это происходит очень часто и подает повод к бесконечным тяжбам,

оканчивающимся по большей части не в пользу крестьянина.
Наконец, арендный договор, устанавливая ежегодные платежи, не считается с урожаем, который в тогдашней Франции чрезвычайно

сильно колеблется: уговоренные суммы арендатор обязан вносить полностью, хотя бы он не собрал со своих полей ни одного

зерна. Поэтому достаточно бывает одного недорода, чтобы совершенно разорить мелкого земледельца.
Таким образом самые условия землепользования чрезвычайно затрудняют хозяйство и заставляют прибегать к хищническим способам

земледелия, крайне истощающим почву. Отсталость сельскохозяйственной техники еще более ухудшает дело.
В XVIII веке в Англии повсюду введено четырехполье, а во многих местах и многополье, – в провинции же Артуа, в лучшей

земледельческой провинции Франции, безраздельно господствует прадедовская трехполка. Сельскохозяйственные орудия остались

почти такими же, какими они были в средине века. Плуг, гораздо более похожий на соху, сдирает только верхние слои почвы.

Борона с деревянными зубьями растаскивает по полю комья земли, почти не разрыхляя их. Все хлеба (и озимые, и яровые) жнут

серпом и лишь за последние перед революцией годы начинают пользоваться для жнитва косами, привозимыми из Фландрии. Молотят

цепами; молотилка, давно завоевавшая себе в Англии право гражданства, считается опасным новшеством, к которому рискуют

прибегать лишь немногие. Благодаря сравнительной малочисленности скота землю унаваживают слабо, иногда оставляя ее совсем

без удобрения.
Неудивительно, что средняя урожайность в Артуа почти в полтора раза ниже, чем средняя урожайность в Англии: один гектар

земли среднего качества дает год около 50 пудов ржи, а так как недороды повторяются почти каждые три года, то и эту цифру

приходится уменьшить на одну четверть. Средняя урожайность за четыре года составит, следовательно, всего около 40 пудов в

год.
Несмотря на малоземелье, ни о каких мелиорациях крестьянство не помышляет, хотя в XVIII веке пустоши и болота занимают во

Франции огромные площади, вполне пригодные для земледелия. Объясняется это не только косностью крестьянства и отсутствием у

него свободных средств, но и всей вообще системой дворянского землевладения. Пока сеньор не разделал своих пустырей и не

осушил своих болот, они сдаются по дешевой цене и служат для пастбищ; но как только земля раскорчевана и осушена, – она

разбивается на мелкие участки, сдается в аренду по несравненно более высокой цене и навсегда ускользает из рук скотоводов.

Вполне поэтому понятно, что к мелиорациям среднее и богатое крестьянство относится враждебно. Осушка болот и распашка

пустырей производятся только крупными землевладельцами, создающими для этого большие компании, но, несмотря на энергичную

правительственную поддержку и целый ряд льгот, не приводят к сколько‑нибудь значительным результатам.
Недостаток пахотной и луговой земли, малочисленность скота, плохое качество сельскохозяйственного инвентаря, низкие

урожаи, – вот отличительные черты сельского хозяйства в Артуа, где земледелие стояло на наибольшей высоте. Легко себе

представить, как жилось крестьянству в областях менее благополучных. Чтобы как‑нибудь свести концы с концами, оно прибегает

к заработкам на стороне. В некоторых районах – Пикардии, Нормандии и других – довольно широко распространены кустарные

промыслы, особенно домашнее ткачество, дающее мелким земледельцам добавочный доход. В чисто же земледельческих районах

мелкое ремесло развито слабо, и единственным источником стороннего заработка является работа у более зажиточных

односельчан.
Большинство крестьянского населения получает от земли и от подсобных заработков не больше того, сколько необходимо для

самого скромного существования. Но и из этого незначительного дохода оно вынуждено отдавать огромную долю, достающуюся

отчасти сеньору, отчасти королевской казне. Сеньору оно платит ренту и феодальные повинности, казне – прямые и косвенные

налоги. Если мы прибавим сюда десятину, которую оно платит священнику, местные сборы, идущие на содержание школы и общинных

зданий, и натуральные повинности в пользу государства (прокладка и ремонт дорог и т. д.), на долгое время отрывающие его от

хозяйственных работ, – то остается только удивляться, каким образом оно вообще умудрялось существовать.

Крестьянин под бременем господствующих сословий. Из книги Сеньяка «Революция 1789 года»
С сеньором оно пытается справиться своими средствами и просто‑напросто «забывает» платить ему ренту и сеньориальные сборы,

в надежде на то, что землевладелец и его управляющий не станут их требовать. Часто расчеты эти оправдываются, – отчасти

потому, что сеньор почти все время живет в Париже или другом большом городе и не следит за делами своего имения, отчасти

потому, что у него нехватает средств на ведение многолетних и дорого стоящих судебных процессов. Иногда крестьяне открыто

отказываются от уплаты, и тогда их обвиняют в «бунте». Число таких «бунтов» увеличивается с каждым годом. Особенно много

становится их в восьмидесятых годах, в период так называемой «феодальной реакции», когда дворянство, изнывающее под

бременем неоплатных долгов, разыскивает по архивным записям древние феодальные сборы, давным давно вышедшие из обихода, и

аренды, давным давно переставшие уплачиваться. Работу эту выполняют главным образом так называемые «специалисты по

феодальному праву» (feudistes), которые скупают у дворян их претензии, а потом проводят соответствющие дела в судах и

кладут в карман полученные суммы, во много раз превышающие выданные ими авансы. Это восстановление средневековых повинностей, к тому же по большей части выдуманных, послужило если не причиной, то во всяком случае одним из важнейших поводов к той «войне с замками», которую деревенская Франция объявила дворянству в 1 789 году.
К королевским налогам метод «забвения» неприменим. Королевская бюрократия составляет точные списки плательщиков и подлежащего обложению имущества и никогда не забывает того, что причитается казне. Из многочисленных прямых и косвенных налогов, взимаемых ею, наиболее тяжелы для населения поземельный налог и налог на соль, которые в «наказах» 1789 года часто именуются «адскими податями».

6 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Станислав Вольский - "Сен - Симон"

Их отяготительность усугубляется способом их взимания. В помощь королевским сборщикам назначаются выбираемые населением

депутаты, которые должны производить раскладку общей суммы налога, падающей на данное селение, между отдельными дворами. В

большинстве случаев сборщики безграмотны и отчасти не умеют, отчасти не хотят справиться с возложенной на них задачей. В

конечном счете страдает не только население, но и депутаты, ибо они отвечают за поступление налога собственным имуществом.

«Эта должность, – говорит в семидесятых годах Тюрго, министр Людовика XVI, – порождает отчаяние и почти всегда разоряет

тех, кому она поручена. Таким образом постепенно нищают все зажиточные семьи деревни».
Кроме поземельного и соляного налогов существовали еще и другие виды обложения – подоходный налог, сборы, взимавшиеся при

покупке участка в собственность, и т. д. Сборы эти были столь разнообразны и взимание их обходилось так дорого, что даже

министры старой монархии подумывали о замене их единым налогом, что впрочем так и осталось благим пожеланием.
Какими же правами обладает этот французский крестьянин, столь бесцеремонно и бесконтрольно обдираемый?
Он – свободный собственник, но именуется «вассалом»; он – как будто полноправный гражданин, а на самом деле – пария,

несущий на своих плечах всю тяжесть государственного бюджета; для него существуют те же законы, как и для прочих подданных

французского короля, но если он обратится в суд, он не может подавать апелляции на решение судьи ни в какую высшую

инстанцию; армия состоит почти исключительно из крестьянских сыновей, но доступ к командным должностям для крестьянина

закрыт. Каких бы степеней благосостояния он не достиг, он остается «taillable corveable» (т. е. обязан платить поземельный

налог и натуральные повинности), и сословные ограничения следуют за ним неотступно, как тень, от колыбели до могилы.
И все‑таки, несмотря ни на что, медленно, но верно завоевывает крестьянин французскую землю, – ценой жесточайших лишений,

отказывая себе во всем, копит гроши, приобретает участки, покупает фермы и в лице наиболее удачливых своих представителей

проталкивается локтями в ряды «буржуа». Сыновьям его удается иногда окончить сельскую школу, уйти в город и из мелких

писцов пробраться в университет, а оттуда – в судьи или адвокаты. Это – явление настолько частое, что многие мемуаристы с

возмущением говорят о «выскочках», которые вместо того, чтобы пахать землю, верховодят в «парламентах» (высших

провинциальных судах) и управлениях различных административных ведомств. Крестьянские верхи ползут к власти и, сами того не

замечая, скоро доползут до революции. Но это – их «завтра». А сегодня – тускло и бескрасочно. Этот неприглядный, муравьиный

труд, это серое существование, поглощенное погоней за грошом, эта узость мысли, не умеющей выйти за пределы злободневных

интересов и мелочных забот, не пленяют воображения. Великим мечтателям здесь не за что уцепиться.
Клод Анри вероятно жалеет крестьян, сочувствует их тяжкой доле, невольно сопоставляет их каторжный труд с праздным бытием

великосветских «бездельников», но они остаются для него далекими и чужими. Его не тянет к ним, как его не тянет к

плутоватым аббатам и титулованным прожигателям жизни. Если там, в замке, вечный маскарад, то здесь, в царстве плуга и

мотыги – унылая песня нужды, безрадостная обыденщина, не открывающая никаких заманчивых далей. Впечатления детства, острые

и глубокие, хотя и неосознанные, одних навсегда привязывают к родному клочку земли, других навсегда от него отрывают. Клод

Анри принадлежит к этой второй категории людей. Чем больше он подрастает, чем глубже всматривается в окружающее, тем

ощутительнее проявляется в нем сила отталкивания. Буря вопросов и сомнений, бушующая в его душе, относит его все дальше и

дальше и от отцовского замка, и от отцовских вассалов, и от Франции умирающей знати, и от Франции зарождающейся

крестьянской буржуазии. «Не здесь твое место, не здесь твоя подлинная родина, – говорит ему внутренний голос. – Не здесь

обретешь ты свое великое дело». – «Да где же, где?» – «Где‑то там, далеко… Смотри, думай, ищи!»

Первая схватка

Если деревня показывает Клоду Анри общественные противоречия, – противоречия богатства и нищеты с одной стороны, безделья и

труда – с другой, то Париж, «город света», вовлекает его в водоворот настроений, в борьбу идей. Эта сторона жизни, скрытая

от него в годы детства, все отчетливее и отчетливее вырисовывается перед ним в годы отрочества.
Утренний прием у матери… В 10 часов гувернер приводит его здороваться с «госпожой графиней». Откланявшись и получив

родительский поцелуй, он должен немедленно уходить, но часто любопытство превозмогает над послушанием и вместо того, чтобы

удалиться, он торчит у дверей и ловит краем уха обрывки полупонятных разговоров.


Жан Жак Руссо. Из книги Сеньяка «Революция 1789 года»
Госпожа графиня, еще не одетая, в утреннем капоте лежит на постели, и, прихлебывая из крошечной чашечки шоколад, принимает

посетителей. Их много дамы из «общества», аббаты, какие‑то «философы», модные франты в прекрасных, с иголочки, камзолах,

плюгавенькие, но родовитые старички. Беседа перескакивает с предмета на предмет, и редкая тема захватывает собравшихся

больше, чем на две минуты. Передают последнее острое словцо Вольтера насчет папы, его колкости по адресу его давнишнего

врага и соперника – Руссо, и кстати рассказывают о том, что престарелый философ, несмотря на свои годы, подумывает о новой

любовнице.
– А вы знаете грустную новость? – ввязывается в разговор молодая дама, которая при слове «любовница» сразу оживилась и

подобралась, как полковой конь при звуке сигнального рожка. – У графов Д. страшное горе.
Все настораживаются.
– Графа Д. бросила его любовница, а графиню Д. – ее любовник. И все это в одно время! Супруги безутешны!
Учтиво соболезнуют.
– Но я вам расскажу событие еще более грустное, свидетельствующее о варварстве нашего так называемого просвещенного века, –

скороговоркой произносит один из молодых франтов. – Граф С. приревновал свою жену к виконту Р. и устроил ей скандал, о

котором бедняжка только что рассказывала на своем утреннем приеме.
У графини Сен‑Симон от удивления вываливается из рук чашечка с пастушком. Она не хочет верить, она не смеет верить.
– Сколь тяжело такое несчастие для чувствительного сердца! – важно говорит один из старичков, запихивая в нос понюшку

табаку. – Если ревновать любовницу – судьба всякого любящего мужчины, то ревновать жену достойно только дикаря!
Общество возмущено. Один из молодых людей уверяет, что он прикажет своим лакеям отдубасить мужа‑наглеца. «Вам будет

аплодировать весь свет», – произносит молодая дама, отвешивая реверанс.
А после этого говорят о графе Сен‑Жермене, маге и волшебнике. Граф Сен‑Жермен, рассказывает молодой человек средне‑помятого

вида, по слухам опять появился во Франции. Чудеса его поразительны. Во‑первых, он безошибочно извлекает стрелы Амура из

всех пораженных мест: опасностей венерических отныне нет, роза лишена ее шипов, и всем любящим сердцам открыто безмятежное,

безаптечное, безртутное счастье. Во‑вторых, когда прислуга ворует серебряные ложки, он сразу говорит, где их искать. В

третьих, достоверные свидетели недавно видели его одновременно в трех местах – в Париже, Марселе и Нанси. В‑четвертых…
Мальчику, слушающему в дверях, не удается узнать, что делает граф Сен‑Жермен в четвертых, ибо гувернер берет его за руку и

уводит в классную комнату.
За обедом его никто не выводит. За обедом он сидит и слушает, как собеседники его важного и строгого отца рассуждают о

делах государственных.
– Кенэ и прочие физиократы, – говорит только что приехавший из провинции интендант, – давно уже доказали, что основа жизни

народной – это земледелие. Только земледельцы – истинные производители. Промышленность и торговля существуют только на

излишки сельского хозяйства. Отнимите эти излишки – и наши города превратятся в пустыни, наши ремесла уничтожатся за

отсутствием заказчиков, наша цивилизация будет лежать в развалинах. Следовательно, первый долг человека государственного –

это поощрять земледелие и помогать нашим сеньорам в деле сельскохозяйственных преобразований. С этой целью я недавно открыл

в нашей провинции сельскохозяйственное общество, которое должно издавать агрономические труды, давать премии за лучших

коров и лошадей и вообще способствовать процветанию агрикультуры.
– Я никогда не решился бы оспаривать просвещенное мнение вашего превосходительства, если бы я не помнил золотых слов нашего

Руссо, – вмешивается в разговор какой‑то солидный человек, не то «философ», не то литератор. – Руссо говорит, что наше

общество слишком далеко ушло от природы, что цивилизация нас губит, если уже не погубила, и что если нравы наши не вернутся

к чистоте первобытной, то нельзя ждать истинного прогресса ни в науках, ни в ремеслах, ни даже в земледелии. Отсюда я позволю себе сделать вывод, что процветанию земледелия наиболее может способствовать наш крестьянин, сохранивший простоту привычек и добродетель нравов.
– Да, добродетель – это великая вещь! – подает реплику с конца стола молодая дама, рассказывавшая на утреннем приеме о несчастьи супругов Д. – Я всегда говорила, что сначала добродетель, а потом уже земледелие. Когда мосье Вольтер озарит своим гением наш темный мир, а мосье Руссо возвысит наши сердца, тогда наши добрые крестьяне удвоят, учетвертят, удесятерят свои урожаи.