13 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Сэм Тэйлор - Амнезия

Чем ниже мы спускались по этому призрачному туманному лабиринту, тем больше я терял уверенность в себе. Я все ближе придвигался к Анжелине, все крепче сжимая в кармане револьвер. Я боялся за нее, впрочем, не буду скрывать, за себя тоже. Сон давно превратился в кошмар, меня захлестнуло предчувствие беды. Наконец она остановилась на улице, названия которой я никогда не узнаю (к тому времени я безнадежно заблудился), и три раза постучала в низкую черную дверь. Я был так близко, что мог слышать ее дыхание, и с изумлением разглядывал ее профиль, удивляясь тому, как безучастно она дожидается ответа. Внезапно дверь отворилась, она молча скользнула внутрь, и дверь захлопнулась.

На сердце легла ужасная тяжесть. Неужели обвинения, выдвинутые против Анжелины, справедливы? Из дома доносились женский смех и непристойная музычка. Улица провоняла мочой и блевотиной. Похоже, я угодил в логово греха — в лучшем случае, таверну, в худшем… нет, невозможно! Я запрещал себе думать об этом.

Я прослонялся вокруг дома минут двадцать (хотя мне показалось, гораздо дольше), изнывая от страшных предчувствий. У этого порога мои полномочия заканчивались. Я разрывался между всегдашней привычкой следовать правилам и страхом, что внутри этого дома с моей любимой творятся страшные вещи. В конце концов чувства одержали верх над разумом. Я три раза стукнул в черную дверь. Отворила женщина с лампой в руке, и с ее молчаливого согласия я проследовал по коридору в залитую огнями приемную. Дверь за мной затворилась.


Комнату наполнял запах дешевых сладких духов, аромат которых преследует случайного прохожего в злачных районах Лондона. Я медлил на пороге, размышляя, что делать дальше, и не сразу осознал, что нахожусь в комнате не один. Двое мужчин занимали кресла в углах: один был молод, другой постарше, но оба источали злобу и порок. Молодой потягивал джин и встретил мой взгляд с вялым равнодушием, пожилой не изволил поднять глаза от страниц журнала. На пороге появилась высокая женщина с невыразительным лицом — та самая, что отворила дверь, — и так же молча взяла у меня пальто и шляпу, указав на пустое кресло. Старая набивка прогнулась под тяжестью тела. Меня словно поглотило беззубое плюшевое чудовище. Женщина предложила выпивку. Я согласился, надеясь, что алкоголь успокоит меня. Она поднесла мне стакан тепловатого джина и кивнула молодому посетителю, который встал и последовал за ней.

Время шло. Иногда сверху доносились стоны, бормотание и взрывы хохота. Как ни был я наивен, но о природе этих звуков догадался. Сердце упало. Я пил джин и пытался собраться с мыслями. Напрасная трата времени — я был слишком взвинчен. Я расслабил узел галстука, снял пиджак и пригладил волосы. В комнате было прохладно, огонь в камине еле тлел, но меня словно обжигал жар преисподней. Оставшийся посетитель рыгнул, и я учуял кислую вонь пива и маринованного лука. Тут, к моему облегчению, его позвали из-за занавески, и я остался один.

Мне стыдно вспоминать, как долго я просидел в одиночестве, покорный и молчаливый. Я понимал, что должен вскочить, отдернуть занавеску и броситься на поиски мисс Вьерж, сметая с пути всех, кто рискнет броситься мне наперерез, но тепло, сумрак и кисло-сладкая вонь этой комнаты словно парализовали меня. Признаюсь также, что мной овладели странные постыдные мысли. Когда женщина вернулась, чтобы позвать меня, я был больше похож на зомби, чем на живого человека. Поднявшись из кресла, на негнущихся ногах я последовал за ней.

Я миновал мрачный и темный коридор. Какой-то громила протянул ко мне руку. Не в силах вымолвить ни слова, я отдал ему кошелек. Он отсчитал деньги, вернул кошелек и отступил в сторону. Высокая женщина повела меня дальше по коридору, затем наверх, по едва различимым в темноте ступенькам. На вершине первого пролета она свернула в другой коридор. Из дверей лился свет и доносилась беспокойная однообразная музыка. Женщина остановилась и постучала. Хриплый голос шлюхи пригласил меня войти. И тут я обрел наконец дар речи. Не помню, что я промямлил моей провожатой, но, кажется, мне удалось объяснить, что хочу провести время с женщиной, которая вошла в этот дом за четверть часа до меня. К моему удивлению и ужасу, просьба не вызвала никаких возражений. Она просто кивнула и протянула руку. Я снова отдал свой кошелек, и, отсчитав деньги, она без слов вернула его мне. Я понимал, что сделка заключена, хотя разум и инстинкт отказывались признавать это. От нетерпения меня замутило. Женщина показала мне еще на один лестничный пролет, ведущий наверх.

Даже в сумраке комнаты, озаренной трепещущим пламенем свечи, я узнал ее сразу, и сердце вдруг забилось где-то в горле. Под черным кружевом нежная кожа светилась, словно алебастр. Тело… видит Бог, мне трудно подобрать нужные слова, чтобы описать его совершенство! Утонченные и в то же время женственные формы. Красота ее была так чиста и в то же время так чувственна, почти непристойна. Казалось невероятным, что это ангельское лицо и сексуальное тело принадлежат одной женщине! Она откинула волосы назад — и они заструились по плечам и закрыли лицо, но я мог видеть сквозь завесу губы, которые помнил так хорошо — только сейчас их покрывал слой ярчайшей алой помады, — и глаза, ее серые бездонные глаза, смотрящие прямо на меня.

Или, быть может, сквозь меня? Мне казалось, она смотрит мне в лицо, сознает присутствие в комнате иной телесной оболочки, но в глазах не отражалось ни узнавания, ни каких-либо иных чувств. Впрочем, кем был я для нее? Незнакомцем, никем. Должен сказать, этот пустой взгляд содержал в себе изрядную долю чувственности. Слегка приоткрытые губы говорили о желании или это лишь мерещилось моим наивным глазам? Мучительно медленно она двинулась ко мне, ступая босыми ступнями по холодному деревянному полу.

Я замер, я не мог пошевелить ни единым мускулом! Я ощущал в себе признаки плотской любви, о которых раньше лишь читал у Сафо, переведенной Катуллом:

        Лишь тебя увижу — уж я не в силах
        Вымолвить слова.
        Но немеет тотчас язык, под кожей
        Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
        Ничего не видя, глаза, в ушах же —
        Звон непрерывный.(6 - В. Вересаев. «Эллинские поэты».)

Ибо так все и было! Я почти ослеп и оглох, словно статуя, обуреваемый чувствами, сколь болезненными, столь и экстатическими.

Она приближалась, я же по-прежнему оставался недвижим. Теперь я мог вдыхать ее — не запах дорогих духов, но аромат ее тела, ее самой. Я чувствовал, как мои низменные инстинкты, зверь, над которым я утратил контроль, побуждают меня коснуться ее тела. Она придвинулась еще ближе — я чувствовал ее дыхание на своей шее, ее волосы касались моих губ. Рука ее начала опускаться вниз — туда, где дремал зверь, — и тут я произнес ее имя.

— Мисс Вьерж.

Зачем я это сделал? Право, не ведаю. Я мог бы сказать, что прервать этот дивный колдовской сон меня побудила добродетель, нежелание воспользоваться положением дамы, но это лишь часть правды. Меня остановил страх. Страх того, как отзовутся мои действия в мире, который лежал за пределами этой комнаты. И тот изначальный, примитивный страх перед бездной, куда могли завести желания, перед этой постелью, перед Анжелиной и новым, доселе неведомым мне миром, куда я за ней, увы, не последовал.


До этой минуты я помню все удивительно четко, затем память подводит меня. Как только чудесные чары разрушились, все стало обрывочным и смутным. Внезапный холод. Я чувствую, как пот катится по спине. Анжелина вздрагивает, во взгляде мелькают отвращение и ужас, и она скрывается за ширмой, а мной овладевает стыд, как будто это я заманил ее в это место, как будто это я соблазнял и дурачил ее!

Помню, как трясущимися руками натягиваю пиджак. Слышу стук двери, из коридора тянет холодом. Я снова бросаюсь вслед за Анжелиной по лестницам и темным переходам. Невозмутимое лицо женщины у двери. Улица, пар вырывается изо рта, а я пытаюсь разглядеть в тумане знакомую фигуру. Путаница переулков и панический ужас, растущий в груди. Наконец я обнаруживаю ее. Анжелина лежит на земле — благодарение Богу, она жива! Ее лихорадочный пульс и теплое дыхание на моих пальцах. Я поднимаю Анжелину на руки — удивительно, как такое хрупкое существо может быть таким тяжелым! Приоткрытые алые губы так близко, что меня вновь переполняют стыд, нежность и похоть. Помню единственный легкий поцелуй, который я осмелился похитить, пока она спала у меня на руках, и вот я уже машу кебмену около вокзала Ватерлоо. В кебе я придерживаю ее безвольное тело за плечи. Денег хватает как раз, чтобы расплатиться, и кебмен подозрительно косится, когда я выношу Анжелину из экипажа. К своему облегчению, в кармане ее плаща я обнаруживаю ключи. Потом Анжелина мирно спит в своей постели — одеяло целомудренно подтянуто к самому подбородку, — а я сижу на деревянном стуле с жесткой спинкой около занавешенного окна. В подсвечнике горит свеча, и я лихорадочно покрываю бумагу записями. Увы, я заношу в блокнот не подробное описание событий этой ночи, а пишу о чувствах, которые обуревают меня. Трехстраничный панегирик, которым я когда-нибудь поделюсь с тобой, читатель, хотя ты наверняка прекрасно представляешь себе его содержание.

Я начал писать в десять минут пятого и предавался этому занятию по меньшей мере полчаса, затем уснул. Вряд ли я проспал долго (когда я покинул дом Анжелины, еще не рассвело), но за то короткое время, что я забылся сном у ее постели, переменилось все. Я перестал быть ее спасителем, рыцарем без страха и упрека, и превратился в подозрительного и пугающего субъекта, который по неведомой причине сидит в ногах ее постели. Мой странный вид так напугал Анжелину, что она не вскрикнула, а лишь слабо ойкнула, словно все еще барахталась в глубинах сна, не в силах вынырнуть на поверхность и глотнуть чистого воздуха яви. Поэтому мне удалось уйти, не привлекая внимания слуг и полиции.

От моего пробуждения до того мгновения, когда я оставил дом Анжелины, прошло ничтожно мало времени. Как только наши глаза встретились, я в ту же секунду понял, что она и не подозревает о событиях минувшей ночи и помнит лишь, что вчера вечером заснула в своей постели одна, а проснувшись, обнаружила в спальне неизвестного мужчину.

И вот я бежал из ее комнаты, от ее постепенно набирающего силу крика, по широкой резной лестнице, за дверь, в залитую светом фонарей тьму. Перед тем как свернуть к Кинг-Кросс, я заметил в знакомом дверном проеме огонек сигареты и понял, что раскрыт. Ивэн Доуз увидел меня, узнал, аккуратно занес сей странный факт в свой блокнот — и все, о чем я грезил наяву и во сне, в единый миг перестало быть моим достоянием. И отныне мне до конца дней суждено мучиться сожалениями, что я не сберег это сокровище.



    МТ, лето девяносто третьего



~~~

Джеймс смотрел в окно «Зеленого человечка». Современные фонари заливали улицу мягким оранжевым светом. Деревянные панели на стенах, камин. Джеймсу нравился этот паб. Хотя захаживал он сюда редко, но сегодня вечером ему захотелось посидеть у настоящего очага. Убрать пакетики с чипсами, стереосистему и агрегат с австралийским светлым — и ты в девятнадцатом веке. Джеймс понимал, что это глупо, но ничего не мог с собой поделать: он завидовал Мартину Твейту и его странствиям сквозь клочья тумана по извилистому лабиринту, его револьверу и пыхтящему трубкой боссу. Как бы он хотел вместо Мартина красться по залитым светом газовых фонарей лондонским переулкам за таинственной дамой! Прошлое — дальняя страна, недостижимая и таинственная…

Джеймса увлекла не только атмосфера повести, но характеры и сюжет. Почему я не могу, как Мартин Твейт, ощущать связь с окружающими людьми, спрашивал он себя. Почему так остро чувствую оторванность от них? Кто они — существа из плоти и крови или мельтешащие на заднем плане неясные силуэты? Почему я, как Мартин Твейт, не терзаюсь проблемой морального выбора, почему мои поступки не влияют на развитие событий? Я готов смириться с любой мистической тайной, с любой трагедией, только не с этим бесцельным и вялым сползанием в никуда! Иногда я забываю, зачем здесь нахожусь, чего ищу. Каждый прошедший день умаляет важность моей миссии. Зачем вообще я живу в этом доме, если ничего не происходит, ничего не меняется и память по-прежнему не желает ко мне возвращаться?

Нет, я заблуждаюсь, успокаивал он себя. В моей жизни происходят перемены. Я стал частным детективом, и мне даже удалось обнаружить некоторые улики. Скажем, недавно я получил по физиономии от одного малоприятного типа, пытался забыться, уйти в себя, бездумно отдирая от стен старые обои, но даже это тупое занятие привело к тому, что мне удалось обнаружить под обоями рукопись!

«Признания убийцы», глава первая. Джеймс всматривался в заголовок и первые фразы повести. Так вот же улика! Он позволил себе увлечься любовной историей, вместо того чтобы сохранять трезвость рассудка. Джеймс заказал еще пинту и снова перечел рукопись, на сей раз делая пометки:



Мартин Твейт — МТ — Малькольм Трюви

Ивэн Доуз — ИД — Иен Дейтон

Анжелина Вьерж — АВ — Анна Вэлери

Герард Огилви — ГО — Грэм Оливер

Доктор Ланарк — ДЛ —???

Лафф-стрит, 21 — Лаф-стрит, 21

МТ, лето девяносто третьего: Мартин Твейт, 1893… или Малькольм Трюви, 1993?


Все сходилось: адреса, подписи, инициалы. Однако Мартин Твейт, чьи инициалы совпадали с инициалами Малькольма Трюви, — наивный и привлекательный герой, а Иен Дейтон — юноша чувствительный и ранимый. Разве может он быть двойником циничного всезнайки Ивэна Доуза? Нет, что-то здесь не так. Вся его тщательно продуманная система доказательств не стоит ломаного гроша! Если Мартин Твейт — не Малькольм Трюви, с какой стати он решил, что Анжелина Вьерж — это Анна Вэлери, а Герард Огилви — Грэм Оливер?

Джеймс разочарованно уставился перед собой. Неужели все мои двухмесячные изыскания впустую и я ни на йоту не приблизился к разгадке, спрашивал он себя. На мгновение ему показалось, что вокруг снова сжимаются высокие стены лабиринта, ведущего к новому тупику. Смех и голоса зазвучали приглушенно, словно издали. Джеймс закрыл глаза и медленно глотнул жидкость из бокала. Горько-сладкий грубоватый вкус пива вернул его на землю. Когда Джеймс открыл глаза, стены пропали и вокруг снова был уютный, красновато-коричневый интерьер. Он с облегчением вздохнул.

Между прочим, подумал Джеймс, это ведь только первая глава. Ивэну Доузу еще предстоит проявить твердость характера, а Мартин Твейт вскоре покажет свое истинное лицо психопата. Интересно, сколько там еще глав и где их запрятали? Возможно, главу вторую следует искать на втором этаже? А как насчет третьей? На чердаке или, быть может, в подвале? Голова закружилась, и на Джеймса снова нахлынуло знакомое чувство — смесь страха и надежды. Впрочем, продолжалось это недолго. Джеймс заказал третью пинту и стал обдумывать план работы на завтра. С утра начну шлифовать половицы во второй спальне, а после обеда отправлюсь в прачечную, решил он. Ах да, на три мне назначено у врача, вспомнил он.

Джеймс досидел до закрытия и, пошатываясь, отправился домой. Ночью ему снилось, что Малькольм Трюви, словно летучая мышь, свисает с потолка над постелью и пристально всматривается в него. Проснувшись поутру, Джеймс не обнаружил на потолке ничего, кроме пятна от сырости. Снаружи раздались шаги и свист. Джеймс набросил халат и открыл входную дверь. На пороге стоял почтальон.

— Доброе утро, — поздоровался он.

— Доброе, — ответил Джеймс.

— Для вас сегодня одно. — Почтальон перебирал конверты.

Джеймс молча наблюдал за движениями его пальцев.

— Да вот же оно! Номер двадцать один.

Джеймс кивнул, не сводя изумленного взгляда с адреса на письме в руках почтальона.

— Спасибо, — машинально проговорил он, и почтальон отдал ему конверт.

Джеймс еще раз поблагодарил и закрыл дверь. Конверт он открыл в коридоре. Родители радостно сообщали, что, по счастью, на Рождество никуда не едут, поэтому ждут его с нетерпением. Сердце выпрыгивало из груди, но виной тому было не письмо от родителей. Джеймса потрясло имя адресата, которое он успел разглядеть на конверте, лежавшем в почтальонской сумке: доктору Ланарку, Лаф-стрит, дом 19.



~~~

Джеймс смотрел в окно кабины на соседский фасад. Обычный двухквартирный дом. Низкая изгородь делит садик пополам. В сумерках цифра семнадцать ярко освещена, девятнадцать в тени. Если бы не письмо, которое Джеймс приметил в почтальонской сумке, да сам хозяин дома, иногда появлявшийся во время Джеймсовых бессонных дежурств, он решил бы, что девятнадцатый номер необитаем. Джеймс закрыл глаза и попытался вспомнить, как выглядит сосед: низенький, сгорбленный, вечно щурящийся, словно солнечный свет, равно как и весь окружающий мир, его раздражал. Он совершенно не походил на детектива из найденного в стене манускрипта. Неужели это действительно тот самый доктор Ланарк?

Джеймс вспомнил о докторе, у которого недавно был на приеме. Как его звали? Ах да, Нортон. Поначалу доктор Нортон показался Джеймсу грубияном. Он не пожелал вернуть тюбик с таблетками. В его тоне Джеймсу послышалась озабоченность.

— Но почему? — удивился Джеймс.

— Потому что они не от аллергии, — отвечал доктор Нортон.

— Тогда от чего?

— Именно это я и хотел бы услышать от вас, Джеймс. Кто дал вам эти таблетки?

Джеймс попытался вспомнить, но не смог — прошлое словно заволокло туманом.

— Не помню, — признался он.

Доктор кивнул, словно ожидал подобного ответа.

— Понятно.

Некоторое время в кабинете было тихо — доктор Нортон что-то писал на листке бумаги, затем сказал:

— Джеймс, я хочу, чтобы вы показались одному специалисту. Доктор Льюис — превосходный врач, она наверняка поможет вам.

Нортон положил листок в конверт, запечатал его, а затем снял трубку и сам записал Джеймса на прием.

Джеймс разглядывал конверт. «Доктору Льюис, больница Лета-парк, третий этаж» — значилось на нем. Джеймс гадал, в какой области специализируется доктор Льюис. Он даже хотел спросить у Нортона, но постеснялся.

Джеймс зевнул. Темнота, вокруг ни души. Он откинулся назад и стал мысленно рисовать портрет доктора Льюис. Темноволосая, под сорок. Вот она снимает очки, чтобы вглядеться в Джеймса попристальнее. Вот под белым халатом мелькает черное кружево…

Джеймс уже решил было вернуться домой и предаться фантазиям в тишине и спокойствии, когда заметил крадущуюся по Лаф-стрит фигуру. Зловещий сгорбленный силуэт мелькал в кругах света от фонарей. Человек свернул к дому номер девятнадцать, когда Джеймс выскочил из кабины.

— Постойте! — крикнул Джеймс.

Мужчина обернулся, но только на миг и снова продолжил путь. Юркий, словно крыса, подумал Джеймс.

Он уже возился с замком, когда Джеймс добежал до поворота и прокричал:

— Доктор Ланарк, постойте, мне нужно с вами поговорить…

Не ответив, мужчина открыл дверь и спустя мгновение захлопнул ее перед самым носом у Джеймса. Джеймс нажал на звонок, ответа не последовало. До этой минуты Джеймс вел свое расследование скорее по зову долга, не слишком надеясь на успех. Он никогда всерьез не верил в то, что обитатель дома номер девятнадцать действительно замешан в его истории. Больше всего на свете Джеймсу сейчас хотелось забыть о неприятном соседе и вернуться домой, чтобы в тишине и спокойствии красить стены в белый цвет. Однако неожиданная реакция соседа не позволяла вычеркнуть его из списка подозреваемых.

Джеймс продолжал жать на звонок. Пожалуйста, открой, скажи, что знать меня не знаешь, что все это — безобидное совпадение. Ответное молчание зловещим облаком сгущалось вокруг и означало, что Джеймсу снова предстояло надеть поднадоевшую шкуру детектива.


Вернувшись домой, Джеймс бросился к коробке с надписью «УЛИКИ». Он мог поклясться, что уже слышал имя доктора Ланарка, но забыл где. Джеймс перебирал содержимое коробки. Копии газетных статей о самоубийстве Иена Дейтона. Конверт с девятью буквами на бумажных квадратиках. Еще один, с пометкой «Срочно», адресованный Малькольму Трюви и до сих пор не распечатанный. «Признания убийцы», первая глава. Джеймс разложил бумаги на полу в спальне и принялся сверлить их взглядом. Головоломка не складывалась, сколько ни смотри.

Вздохнув, Джеймс принялся перечитывать газетные статьи. На середине второй он ахнул. Вот же оно, черным по белому!



Коронер зачитал показания друзей и профессоров Иена Дейтона. Декан факультета психологии доктор Ланарк характеризовал его как весьма одаренного студента, однако заметил, что в последнем семестре Иен был чем-то явно расстроен.


Так вот где он видел это имя! Джеймс засунул рукопись в коробку, а распечатки и второй конверт забрал с собой на кухню. Поставил на плиту чайник и внимательно вчитался в статью. Затем выписал имена в зеленую записную книжку:



Иен Дейтон (студент-самоубийца)

Джон Мортон (коронер)

Доктор Ланарк (декан факультета психологии)

Лиза Сильвертон (соседка ИД из комнаты напротив)

Анна Вэлери (предполагаемая подружка ИД)

Грэм Оливер (сосед ИД по комнате)

Аноним (Малькольм Трюви?)

Кэтрин Дейтон (сестра ИД)


Когда Джеймс впервые увидел в университетской библиотеке эти восемь имен, они не сказали ему ничего. Теперь пять из восьми уже не были для него бессмысленной комбинацией цифр.

Иен Дейтон — покойный студент, чьи инициалы вырезаны на плите в саду дома, где жил Джеймс; сумма слов, которыми описывали Иена близкие после смерти; юный светловолосый сыщик из Лондона девятнадцатого века, с которым Джеймс отождествлял Иена в своем воображении.

Анна Вэлери — худощавая темноволосая девушка, которая являлась Джеймсу во сне, и молодая викторианская дама в черном кружевном белье.

Грэм Оливер — толстый бородач, который делил с Джеймсом жилье в течение четырех недель и без видимой причины заехал ему по физиономии в туалете студенческого клуба.

Малькольм Трюви — таинственный хозяин дома, где жил Джеймс, писательский псевдоним; его враг; человек, которым Джеймс хотел стать; разгадка тайны, центр лабиринта и предполагаемый убийца.

Доктор Ланарк — сосед Джеймса, которому есть что скрывать.

Джеймс отложил записную книжку. Из носика вырывался пар. Джеймс повернул выключатель и со вздохом взялся за письмо. От пара клей размягчился, и конверт открылся без труда. Джеймс вытряхнул его содержимое на стол. Из конверта выпали девять бумажных квадратиков. Джеймс пересчитал их и разложил в линию. Буквы легли так:



СТЭВМАГОЛ


Некоторое время Джеймс подозрительно рассматривал квадратики, затем полистал записную книжку. В первом конверте лежали те же самые буквы, что и во втором! Поначалу Джеймс почувствовал разочарование. Зачем посылать два письма с одинаковым содержимым? На конверте значилось: «Срочно». Как же он сразу не догадался! Малькольм Трюви не ответил на первое письмо, поэтому отправитель послал второе! Интересно, кто бы это мог быть? Мозг пронзила догадка. Джеймс задрожал.

Он потянулся к заварочному чайнику, пытаясь собраться с мыслями. С точки зрения логики его догадка не выдерживала критики. Смутное подозрение, ничего больше. Впрочем, детектив не должен пренебрегать интуицией — именно она помогала знаменитым сыщикам в расследовании самых запутанных дел. Прочь сомнения! Отправитель таинственных писем — доктор Ланарк!


Часом позже Джеймс сидел за компьютером в университетской библиотеке, вбивая в поисковую строку имена. Время было позднее — через час библиотека закрывалась, и кроме Джеймса в помещении оставался только усталый охранник. Как и прежде, пахло новым напольным покрытием. Жужжали лампы дневного света, гудел компьютер, да клацали клавиши.

Джеймс методично продвигался вниз по списку. Результаты не впечатляли. На Иена Дейтона нашлась только старая газетная статья о самоубийстве. Лиза Сильвертон обитала на школьном сайте, где в довольно пафосном стиле сообщалось, что ныне она является партнером лондонской аудиторской фирмы и помолвлена с каким-то Пирсом. Грэм Оливер упоминался на том же сайте, но детали не сообщались, а вот Анны Вэлери и Малькольма Трюви Джеймсу обнаружить так и не удалось. Зато он нашел нескольких Кэтрин Дейтон, но по возрасту подошла только одна — эта Кэтрин работала в компьютерной фирме в Женеве. Доктор Ланарк, судя по всему, оставил работу в университете (во всяком случае, в списках преподавателей он больше не значился), зато его фамилия часто упоминалась в заголовках статей, посвященных научным исследованиям, которые финансировала некая Ассоциация Томаса Риала. Ассоциация владела в Британии тремя офисами: в Белфасте, Эдинбурге и Г. Сайт компании уверял, что Ассоциация находится «на передовой исследований в области памяти».

В пять минут десятого охранник попросил Джеймса покинуть библиотеку. Джеймс собрал распечатки, засунул в рюкзак и вышел на улицу. Ночь выдалась пронизывающе-холодной. Он направился в студенческий бар, где заказал пинту пива и уселся в уголке. В баре было многолюдно и шумно. Джеймс не захаживал сюда с того памятного вечера, когда Грэм Оливер заехал ему по физиономии. Джеймс гнал от себя воспоминания об этом эпизоде. Он рассматривал лица посетителей: улыбающиеся, мрачные, пьяные. Сотни лиц, и ни одного знакомого. Меня окружают лица без имен, а я все пытаюсь отыскать имена без лиц, подумал он. На миг Джеймс задумался: печалит его это или смешит? Так и не придя ни к какому выводу, он со вздохом прикончил пиво и побрел домой.

14 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Сэм Тэйлор - Амнезия

На следующий день в пять часов утра Джеймс занял пост в кабине фургона. В такую рань он с трудом заставил себя вылезти из теплой постели. Завернувшись в плед, Джеймс вспоминал, как сидел в этой же кабине, наблюдая за фасадом дома двадцать один по Лаф-стрит и каждую минуту ожидая, что Малькольм Трюви выскользнет из двери. Сердце защемило — с тех пор Джеймс успел порастерять изрядную долю наивности и воодушевления.

Печальному настрою способствовала погода. Тогда тоже было холодно, но сияло солнце, а листья только начинали желтеть. Сейчас над головой нависли свинцовые тучи, а деревья облетели, усеяв тротуар бурой листвой. К тому же Джеймса не слишком воодушевлял объект наблюдения. Возможно, доктор Ланарк и отъявленный негодяй, разоблачить которого — дело чести детектива, но Малькольм Трюви (тогда просто неизвестный в черном пальто) интересовал Джеймса куда сильнее.

Он поймал себя на мысли, что снова примеряет личность Малькольма Трюви. Где сейчас этот человек? С тех пор как они стояли рядом у витрины секс-шопа, вглядываясь в лица друг друга, Джеймс ни разу его не видел. Джеймс слышал о нем, думал о нем, вскрыл два адресованных ему письма, а Харрисон уверял, что клиент доволен тем, как продвигается ремонт, но это все. Хвастать особо нечем. Что произошло? Малькольм Трюви стал осторожнее или утратил ко мне интерес, гадал Джеймс. Последнее куда вероятнее. А это значит, что существует единственный способ снова привлечь его внимание — вывести Малькольма Трюви на чистую воду.

Джеймс всматривался в улицу за лобовым стеклом. Светало. Он знал эту местность как свои пять пальцев, как линии на руке, а возможно, даже лучше. Джеймс поднес ладонь к лицу — сухожилия, вены, волоски и суставы. Впадинки между пальцами, выпирающие мышцы. Джеймс сомневался, что смог бы восстановить этот ландшафт по памяти.

А вот ландшафт Лаф-стрит он вызубрил наизусть. Наверное, картинка, обрамленная рамой лобового стекла, которая возникала перед его мысленным взором — от этого газона до того дерева, — была неполной, но она стала ему роднее, чем изнанка собственной ладони.

Почему так случилось? Неужели только потому, что он провел здесь столько времени, когда выслеживал Малькольма Трюви? Нет, все не так просто. Джеймс давным-давно узнал эту улицу, полюбил ее, стал ее частью и позволил ей занять место в собственном сердце. На этой улице с ним что-то случилось — то, что погребено в памяти, но вот уже долгие годы пробивается на поверхность во сне и наяву. Внезапно в голове зазвучала мелодия: «Сердце мое снова стучит…» и картинка, которая всегда ее сопровождала: длинный ряд домов (вид сверху), парочка, бредущая по тротуару. Ее голова покоится на его плече, под фонарным столбом замер полицейский. Нежность и эфемерность этой минуты… Неожиданно Джеймс понял, что улица из его воспоминаний и есть Лаф-стрит!

В тот миг, когда он осознал это, размытые очертания картинки начали обретать четкость, как и улица за лобовым стеклом, светлеющая с каждой минутой. И как только воспоминания и реальность слились и стали единым целым, в голове Джеймса зазвучали давно забытые строки:

        Сердце мое
        Снова стучит,
        В доме двадцать один
        По Лав-стрит…

Джеймс замер. Неужели Лав-стрит из песни и есть Лаф-стрит? Неужели песня посвящена этой улице? Кто ее автор? Чей голос звучит сейчас у Джеймса в голове? Миссис Квигли обмолвилась, что хозяин дома — художник или писатель. А что, если певец? Малькольм Трюви?

На краткий миг Джеймсу почудилось, что он парит над лабиринтом и видит замысел его создателя целиком. Стены нашептывали слова, на их поверхности проступали очертания знакомых лиц. Внезапно навалилась усталость, картинка затуманилась, словно след от дыхания на стекле, и Джеймс снова стоял в центре лабиринта, а кругом — одни тупики и запутанные коридоры. И в ту же минуту он забыл, что связывало улицу, песню и его самого.

За окнами дома номер девятнадцать зажегся свет. Джеймс поднес бинокль к глазам. Бежевые шторы светились изнутри, за ними угадывался чей-то смутный силуэт. Джеймс посмотрел на часы: 6.36. Он записал время в блокнот и продолжил наблюдение.

В 6.45 дверь отворилась, выпустив наружу невысокого бледного мужчину с портфелем в руке. Как обычно, он щурился, словно чувствительные глаза раздражал даже слабый утренний свет. Досчитав до двадцати, Джеймс выпрыгнул из кабины. Предполагаемый доктор Ланарк был в сером пальто с шарфом. Для своих коротеньких ножек двигался он на удивление стремительно. Доктор пересек Грин-авеню и свернул на Ньюленд-роуд. Когда Ланарк проходил мимо дома номер четырнадцать, Джеймс поморщился, вспомнив Грэма Оливера и его кулак, но улица была пустынна, окна затемнены. Доктор остановился на автобусной остановке на Пул-драйв. Джеймс укрылся в дверном проеме. Подошел шестьдесят третий номер — доктор Ланарк вскочил внутрь, Джеймс последовал за ним.

Вскоре Ланарк вышел из автобуса и зашагал к зарослям, которые Джеймс принял за парк. В это серое утро местность выглядела унылой и заброшенной. Джеймс медлил на автобусной остановке, пытаясь понять, куда их занесло. Похоже, на северные окраины. Знак гласил: «Лета-парк». Название показалось знакомым. Когда фигурка Ланарка стала размером с ладонь, Джеймс начал преследование. В этом безлюдном ровном пространстве он не боялся потерять доктора из виду.

Джеймс резво миновал газон. Впереди маячило большое белое здание. Доктор направлялся прямиком к нему. Никаких вывесок и всего одна дверь, похожая на пожарный выход. Наверное, они обошли здание с тылу. Джеймсу оставалось пройти метров двадцать, когда Ланарк скользнул внутрь, но повторить трюк Джеймсу не удалось. Дверь оказалась заперта. Он раздраженно заколотил в зарешеченное окно, затем навалился плечом, но проклятая дверь не поддавалась. И тут Джеймс заметил в стене кнопку звонка и нажал.

— Ваш пропуск, — произнес механический голос.

— К доктору Ланарку, — сказал Джеймс.

Молчание.

— Предъявите пропуск.

Поняв, что здесь не прорваться, Джеймс решил обойти дом по периметру.

Вблизи здание оказалось больше, чем выглядело издали, и к тому времени, как Джеймс набрел на приемную, он успел потерять надежду пообщаться с неуловимым доктором. Стеклянные двери бесшумно отворились, и Джеймс очутился в просторном холле. Он направился к женщине, сидевшей за столом, намереваясь выяснить, как отсюда выбраться, но та его опередила.

— Ваше имя, — произнесла женщина бесстрастно.

— Э-э…

— Не расслышала, простите.

— Да я не…

— Ваше имя.

— Джеймс Пэдью, но я…

— Вам назначено на десять. Проходите, мистер Пэдью. Доктор Льюис ждет вас.

Доктор Льюис. При упоминании этого имени в голове у Джеймса просветлело. Ах да, я же здесь по делу, вспомнил он. Джеймс порылся в кармане и с облегчением нащупал письмо, которое дал ему доктор Нортон.

— Присаживайтесь, — пригласила доктор Льюис.

Рубленый австралийский акцент, очки, седеющие волосы стянуты в узел, лицо узкое, брови насуплены. Вряд ли эта носит черное кружевное белье, про себя усмехнулся Джеймс. Он протянул женщине письмо и, пока она читала, огляделся. Обычная приемная: компьютер, настольная лампа, в рамке фотография мужа и детей, на стенах — плакаты с изображениями мозга и человеческих внутренностей. По интерьеру кабинета невозможно было догадаться о врачебной специальности доктора Льюис.

Когда женщина закончила читать, Джеймс невинным тоном поинтересовался:

— И что там с моей аллергией?

— Аллергией?

Доктор Льюис казалась удивленной.

— А на что у вас аллергия, Джеймс?

— Понятия не имею. Думал, вы мне скажете.

Женщина с любопытством смотрела на него.

— Таблетки, что вы дали доктору Нортону, от аллергии, верно?

Джеймс кивнул.

— Помните фамилию врача, который выписал их вам?

Джеймс покачал головой.

— Понятно. Назовите дату вашего рождения, Джеймс.

— Двадцать второе июля семьдесят третьего года.

Доктор Льюис записала.

— Как звали ваших родителей?

— Джордж и Пенелопа.

— Хорошо. Вы можете вспомнить, где были в день гибели принцессы Дианы?

Вопрос показался Джеймсу странноватым, но он прекрасно помнил тот день, к тому же ему не хотелось ударить в грязь лицом перед доктором Льюис.

— Я готовил на кухне завтрак. На часах было около восьми. По радио рассказывали о жизни принцессы Дианы. Меня это сразу насторожило. Затем начался выпуск новостей и передали, что она погибла. Новость потрясла меня. Я так часто видел Диану по телевизору и читал о ней в газетах, что считал принцессу почти членом семьи. Несколько раз она даже снилась мне.

— Замечательно. Вы помните, что ели вчера вечером?

— Вчера? Разумеется. Чили кон карне с рисом, а запивал австралийским шардонне.

— Превосходно. Сейчас я буду произносить слова, а вы постарайтесь сформулировать, с чем они для вас связаны. Называйте первое, что придет в голову, не задумываясь. Ясно?

Джеймс кивнул.

— Дождь.

— Я смотрю в окно спальни, а капли стекают по стеклу серебристыми червячками. Мне кажется, в детстве всегда шел дождь и я чувствовал себя отвратительно, впрочем, наверное, как любой ребенок, выросший в этой стране.

Доктор Льюис что-то записала в блокнот.

— Боль.

— Этим летом я сломал лодыжку. Бежал вверх по ступеням и подвернул ногу. Болело чертовски. Пришлось в самую жару проходить два месяца в гипсе.

— Пятно.

Пару мгновений Джеймс панически размышлял над ответом.

— Как-то раз мама купила мне белую рубашку. Я ходил в ней в школу, гулять в рубашке во дворе мне запрещали, но однажды я уговорил маму. Мы с приятелями повздорили, одному из них в драке разбили нос, рубашка запачкалась кровью. Мне было тогда лет семь или восемь. Мама очень расстроилась, а я еще долго мучился чувством вины.

По правде сказать, чувство вины мучило Джеймса сейчас. Историю про драку он придумал на ходу, потому что не собирался ни с кем делиться своими истинными воспоминаниями. Ему совершенно не хотелось откровенничать о пятнах от семени или менструальной крови с этой строгой докторшей, которую он видел первый раз в жизни. Наверняка теперь лечение окажется бесполезным, размышлял Джеймс. Он тревожно вглядывался в лицо женщины, но внешне та не проявляла никаких признаков недоверия. Не поднимая глаз от блокнота, доктор Льюис продолжила:

— Поезд.

Внезапно Джеймс утратил связь с реальностью: он больше не сидел в приемной врача, а стоял на платформе оживленной железнодорожной станции. Никогда в жизни он не чувствовал такой мучительной душевной боли. Поезд медленно отползал от станции, из окна махала чья-то рука. Когда поезд уменьшился в размерах, внутри у Джеймса что-то оборвалось. Словно между поездом и его сердцем лопнула туго натянутая струна.

Джеймс опустил глаза, и когда снова поднял их, вокруг был тот же успокаивающий интерьер приемной. Он не знал, что сказать. Было ли это воспоминание частью его прошлого? Джеймс не знал. Он словно на миг заглянул в чужую память. Почему тогда переживание было таким ярким, таким резким и настоящим?

— Поезд, — без всякого выражения повторила доктор Льюис.

— Э… не знаю. — Голос Джеймса дрожал. — Я вскакиваю на подножку, куда-то еду, наверное на море в каникулы…

Джеймс поднял глаза на доктора Льюис. Она оставила блокнот и смотрела прямо на него. В глазах женщины Джеймс прочел сочувствие и жалость.

— Что-то не так? Неприятное воспоминание?

— Нет, — замотал головой Джеймс.

Внезапно глаза наполнились слезами. Джеймс рассердился на себя — он не должен распускать сопли перед этой докторшей!

— Нет! — крикнул он.

Доктор Льюис поднялась из-за стола и направилась к нему. В комнате заметно потемнело.

— Успокойся, Джеймс, все будет хорошо. Это же я, Кэти. Помнишь меня? — вкрадчиво промолвила женщина.

Джеймс боролся со слезами, доктор Льюис подходила все ближе, а комната постепенно утрачивала краски и очертания.

— Держись, Джеймс. Скоро станет легче.

Внезапно Джеймс ощутил в руке резкую боль.



~~~

Он открыл глаза и уставился в потолок. Поначалу Джеймс не мог понять, где находится, но постепенно осознал, что лежит на каталке в белом больничном коридоре. Наверное, доктор Льюис оставила его здесь, чтобы он пришел в себя. Джеймс сел и огляделся. Голова кружилась, как у пьяного. На одинаковом расстоянии от него виднелись двойные двери с круглыми окнами. За окнами в обе стороны тянулись такие же пустые коридоры. Джеймс сидел в сердце этого громадного здания и не представлял, как выбраться наружу.

Он спрыгнул с каталки и направился к дверям — заперто. Джеймс покричал — никто не отозвался. Он взглянул на часы и впервые осознал, что на нем белый больничный балахон, надетый прямо на голое тело. Это открытие заставило Джеймса вздрогнуть. Что они с ним сделали?

Дверь с другой стороны коридора подалась сразу. Джеймс миновал множество таких дверей. Плитки холодили босые ступни, от пола дуло. Он чувствовал, как его пенис и мошонка съеживаются от холода. Наконец Джеймс добрался до лифта и нажал на кнопку. Двери отворились. Кнопки с надписью «вестибюль» или «регистратура» внутри не было, поэтому Джеймс нажал самую нижнюю и стал ждать. Ему показалось, что спуск продолжался долго. На вид в здании было не больше пяти этажей, а вот кнопок на стене — не меньше десятка.

Лифт остановился, и Джеймс вышел. Перед ним лежал еще один белый коридор, но вдали слышались голоса. Джеймс пошел на них и вскоре оказался перед полуприкрытой дверью. Изнутри доносились низкий гул, кудахтанье, смех и тихое бормотание. Джеймс осторожно постучался. Молчание. Он просунул голову внутрь и увидел доктора Ланарка. Доктор смотрел прямо на него, а в руке у него трепыхался пушистый желтый комок. Джеймс испугался, что Ланарк узнает его, но на лице доктора ничего не отразилось.

— Кто вы? — спросил Ланарк.

— Простите… Я потерялся, ищу выход.

— Выход? — Ланарк задумался. — Вы пациент?

— Да, я был на приеме у доктора Льюис, но внезапно очутился на каталке, и никого вокруг. И еще я не знаю, куда делась моя одежда.

На лице доктора отразились необычные чувства. Джеймс не мог точно сказать, что это было: возбуждение, жадность, коварство, ревность. Мгновение спустя лицо доктора приобрело прежнее невозмутимое выражение. Кротко, словно разговаривая с ребенком, он спросил у Джеймса:

— Вы утратили память?

— Частично, — честно, не раздумывая ответил Джеймс.

— Да что вы говорите! И сколько же лет вы забыли?

— Около трех.

— Трех? Как интересно!

Ланарк поднялся с кресла и засунул цыпленка в стеклянную клетку.

— Прошу вас, заходите. Выпьете что-нибудь? Поверьте, чашка чая — лучшее лекарство от любых волнений!

Любезность доктора приятно удивила Джеймса.

— Э… спасибо, с удовольствием.

— Молоко? Сахар?

— Молоко. Без сахара. Благодарю вас.

— Молоко, без сахара, — повторил Ланарк и скрылся за дверью.

Джеймс осмотрелся. Чистенькая и опрятная лаборатория без окон, залитая светом длинных потолочных ламп дневного света. Стеклянные емкости с живыми цыплятами и емкости с куриными яйцами. На столе блокнот с галочками и крестиками на открытой странице, большие ножницы и маленькая морозильная камера. Рядом со столом стояла корзина, заполненная чем-то желтым и красным — Джеймс не успел разглядеть чем, потому что в эту минуту Ланарк появился в дверном проеме с чашкой в руке.

— А вот и я, — криво улыбнулся доктор.

Странная у него улыбка, подумал Джеймс. Улыбка человека, не привыкшего улыбаться.

— Садитесь, прошу вас, — предложил Ланарк. Джеймс оглянулся в поисках кресла для гостей, но его не оказалось. — Прошу в мое, — сказал Ланарк, а сам примостился на краешке стола.

— Не хочется затруднять вас… — начал Джеймс.

— Что вы, что вы. Вот чай. Заварил, как вы просили. Вижу, вам досталось и сейчас немного не по себе.

— Ну… по правде сказать, не очень-то приятно очутиться в одиночестве посреди пустого незнакомого коридора.

— Конечно, конечно, как я вас понимаю. Прошу вас, пейте. Сразу полегчает.

— Спасибо. — Джеймс сделал глоток. Вкус напитка показался ему странноватым, но он промолчал, не хотелось обижать гостеприимного доктора.

— Вы знаете, где может находиться моя одежда?

— Одежда? Не волнуйтесь, мы найдем ее. Сейчас позову кого-нибудь, чтобы вашу одежду разыскали. Ах, простите, какой же я грубиян! Забыл представиться. Доктор Ланарк.

Джеймс чуть было не ответил, что это ему прекрасно известно, но сдержался.

— А ваше имя?

— Джеймс Пэдью.

— А теперь, Джеймс, расскажите мне о потерянных трех годах. Все это так занимательно! Видите ли, я нейробиолог. Память — моя профессия. Особенно я интересуюсь амнезией. Весьма перспективное поле для исследований. — Доктор возбужденно потер руки. — Когда вы впервые осознали, что утратили часть памяти?

Джеймс напрягся. Его охватило беспокойство.

— Не знаю, — наконец ответил он. — Я понял, что утратил память, несколько месяцев назад, и это открытие потрясло меня. В то же время я отчетливо понимал, что и раньше об этом знал, а потом просто… забыл.

— Вы не возражаете, если я запишу наш разговор, Джеймс? Это удивительно! Прошу вас, продолжайте. Значит, вы забыли, что вы забыли?

— Звучит глупо, но по-другому не скажешь.

— А как вообще у вас с памятью, Джеймс? Вы многое забываете?

— Не знаю… наверное.

— А что именно вы забываете? Назначенные встречи? Места, куда положили какую-то вещь?

— Не совсем. Все словно… словно ускользает от меня. Как будто растворяется. Я пытался записывать, но…

— И что же?

— Ну, о тех трех годах… Я вел дневник, но сейчас не могу до него добраться. Дневник заперт. И я не знаю, где ключ.

— Джеймс, это феноменально! Скажите, у вас были серьезные черепно-мозговые травмы?

— Нет.

— Аварии? Переломы?

— Прошлым летом я сломал лодыжку, но…

— Заболевания мозга? Опухоли? Эпилепсия?

— Нет.

— Джеймс, большинство врачей ни за что не поверят вам! Понимаете, среди людей нашей профессии принято считать ретроградную амнезию мифом.

— Ретроградную?

— Я говорю о неспособности вспомнить то, что произошло до события, которое стало причиной амнезии. Есть еще антероградная амнезия — когда человек не помнит событий сегодняшнего дня. Антероградная более распространена, но, поскольку ее последствия не столь драматичны, она редко становится основой сюжета романов и фильмов. Ретроградная амнезия встречается гораздо реже, однако она у всех на слуху! Именно поэтому многие ученые не верят людям, которые утверждают, будто бы подвержены этому заболеванию.

— Зачем мне придумывать?

15 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Сэм Тэйлор - Амнезия

— Ну разумеется, незачем. Вы же не преступник! Я вам верю, не сомневайтесь. Беда в том, Джеймс, что некоторым моим коллегам попросту не хватает воображения. Скептицизм — их религия, и они цепляются за него до последнего. Есть свидетельства о случаях совершенно необъяснимых амнезий, иногда просто невозможно определить, что стало их причиной. А наши ученые ортодоксы ненавидят таинственность. Если они не могут что-то объяснить, то готовы с порога отвергнуть само существование проблемы!

Доктор Ланарк разгорячился, лицо покраснело, улыбка исчезла. Сейчас он раздраженно мерил шагами кабинет. Джеймсу показалось, что Ланарк словно репетирует речь перед ученой аудиторией.

— Я родился не в тот век. Еще сто лет назад ученые были вольны следовать своим инстинктам, желаниям и предчувствиям. Тогда они были частными сыщиками вроде Шерлока Холмса, сейчас превратились в тупых копов. Вам интересно, в чем заключается моя работа? Хотите узнать, что я делал, когда вы вошли? Только запру дверь, чтобы нам никто не мешал. Я отрубал цыплятам головы, вот чем я занимался! Взгляните, вот корзина. Каждый день я беру десяток-другой новорожденных цыплят и кладу в клетку бусину — вкусную, невкусную, иногда сухую, иногда влажную. Бог мой, если бы вы знали, до чего мне все это опостылело, Джеймс! Даже слушать об этом невыносимо скучно. Я вижу это по вашему лицу. Да вы не спите ли, Джеймс? Не смущайтесь, я вас не виню. Даже мне все это кажется утомительным, а ведь это моя работа! Значит, я даю им бусину и записываю их реакцию: станут клевать или нет? Затем отрезаю цыплятам головы, удаляю мозг, разрезаю и замораживаю. Годы исследований, весь мой природный дар — и вот награда! Вы спросите, чего же мы добиваемся, верно, Джеймс? Возможно, лет через пять нам удастся продвинуться хотя бы на дюйм в наших исследованиях мозга. Цыплячьего мозга! Плевать я хотел на цыплячьи мозги! Человеческая память — вот что меня волнует! Разве цыплята способны помнить? Разве им бывает грустно? Неужели вы думаете, что, закрывая свои крошечные глупые глазки, они переносятся в прошлое, в райские времена, когда шлепали за мамашей по грязному двору фермы? Разве способны они осознать красоту и печаль утраченного прошлого? Думаете, способны? Черта с два, Джеймс! Они всего лишь тупоголовые птицы! Кроме того… а вы и вправду засыпаете на ходу, Джеймс. Веки дрожат. Не смущайтесь, это естественно после того, что вы пережили. Прилягте на кушетку. Не слишком жестко? Устраивайтесь поудобнее. Одежда? Не волнуйтесь. Я сам ее разыщу, прямо сейчас и отправлюсь. Да-да, запястья и лодыжки тоже. Никакие меры предосторожности не будут лишними. Так вот, как я уже говорил, беда в том, что в наш век совершенно невозможны эксперименты на людях, за исключением, пожалуй, парочки просвещенных диктатур. Я не шучу! Слишком долго я ждал кого-нибудь вроде вас, Джеймс. Наконец-таки я могу пойти по следам Уильяма Бичер-Сковилля. Хотите сказать, никогда о таком не слыхали? Этот человек стал легендой. Он ставил эксперименты на живых людях, Джеймс. Не так уж давно. В тысяча девятьсот пятьдесят третьем, можете в это поверить? В год, когда я родился, доктор сделал операцию двадцатисемилетнему эпилептику по имени Генри. Он просверлил две дырки в черепе над бровями больного, да, кстати, я упоминал, что все это время Генри был в сознании? В мозге нет нервов, Джеймс, всего и нужно-то вколоть немного лидокаина — вот так, вуаля — в кожу черепа, и вы ничего не почувствуете. Итак… Доктор просверлил в черепе Генри две дырки, при помощи лопаточки вскрыл черепную коробку и узрел человеческий мозг во всей его хрупкой красоте. Джеймс, это незабываемое зрелище, уж вы мне поверьте! Жаль, что вы не сможете увидеть эту красоту собственными глазами. Однако доктор питал особый интерес к некоей определенной части мозга. Ему уже случалось удалять гиппокамп у эпилептиков, и после операции они забывали о припадках. Удивительно, не правда ли? Однако раньше все его пациенты были психотическими эпилептиками, посему трудно с уверенностью утверждать, что его смелые операции не имели побочных эффектов. Доктор заручился согласием Генри и его родителей, так что никакого обмана. Прошу вас, Джеймс, постарайтесь не спать, все это для вашей же пользы… так вот он вставил в мозг Генри тонкую серебряную соломинку и при помощи специального устройства высосал его гиппокамп… ну и не только гиппокамп — в те времена нейрохирурги были не слишком аккуратны. Впрочем, это не важно. Вы понимаете, что случилось, Джеймс? Эпилепсия Генри прошла, и во многом он остался тем же молодым человеком, каким был до операции. За исключением одного: он все забыл. Нет, Генри помнил детство и годы до операции, но два года перед ней совершенно выпали из памяти. Кроме того, после операции он утратил способность помнить то, что происходило с ним потом. Генри до сих пор жив, сейчас он уже старик — должен сказать, знаменитый старик, по крайней мере в научных кругах. Мы называем его ГМ. Видите ли, мы, ученые, любим инициалы. Для Генри Трумэн — до сих пор президент. Мать Генри умерла в шестидесятых, но до сих пор, когда он слышит о ее смерти, Генри плачет, как в первый раз, а его скорбь все так же свежа и глубока. Можете себе представить подобное, Джеймс? Мало того, Генри знает о своем состоянии. Он говорит, это все равно что каждый раз просыпаться новым человеком. Ах, Джеймс, вы не представляете, как я рад, что вы позволили мне исследовать тайны вашего мозга! Сейчас выпью немного воды, и приступим. Вот так-то лучше. Не бойтесь дрели, Джеймс! Она только выглядит такой огромной и грозной, на самом деле вы ничего не почувствуете…

Внезапно доктор Ланарк замолчал, застыл, словно парализованный. Рот полуоткрыт, дрель замерла в руках. Рядом с ним появился… второй доктор Ланарк. Джеймс моргнул — ничего не изменилось, перед ним была копия безумного доктора.

Они стояли рядом: один неподвижный, другой живой. Второй доктор Ланарк во всем походил на первого, но говорил и двигался иначе.

— Прошу простить меня, мистер Пэдью. Вам пришлось поволноваться, но поверьте, ситуация оставалась под контролем. Я наблюдал за ним все время. Наверное, я должен был вмешаться раньше, но эти последние минуты, когда он начал молоть вздор, позволили мне многое понять.

Джеймса развязали, и он сел на кушетке. Его все еще мутило, перед глазами плыло, но конечности уже обрели чувствительность. Приглядевшись, он заметил электроды, прикрепленные к голове первого доктора Ланарка, а за ним — компьютер и принтер. Принтер выплевывал листы бумаги, покрытые диаграммами. Второй доктор Ланарк внимательно рассматривал их.

— Невероятно, — бормотал он. — Беспрецедентно! Компьютерщикам придется с этим повозиться. Прошу вас, идемте со мной, мистер Пэдью. Сегодня вечером вам и вправду досталось.

Джеймс кивнул.

— Вас можно понять, — продолжал доктор. — После такого не грех и выпить. Как насчет бокала коньяка?

Джеймс последовал за ним из лаборатории, где кудахтали перепуганные цыплята, в тихую уютную комнатку с большим камином и двумя кожаными креслами.

— Прошу в мой кабинет, — с гордостью сказал доктор. — Располагайтесь, мистер Пэдью.

— Э… а как насчет моей одежды?

— Не волнуйтесь. Я уже послал за ней охранника. А пока давайте поболтаем, не возражаете?

Джеймс кивнул, принимая от доктора большой бокал арманьяка. Он подозрительно принюхался, но коньяк пах превосходно. Доктор уселся в кресло напротив Джеймса и медленно потянул янтарную жидкость.

— Вот это другое дело! Сигару?

Джеймс покачал головой.

— Не возражаете, если я…

Джеймс снова покачал головой.

— Я потрясен тем, что вы рассказали моему коллеге, мистер Пэдью! Нет-нет, не бойтесь, я не собираюсь вас усыплять, вскрывать вам череп и высасывать мозг. Нейрохирурги иногда бывают такими бесчувственными! Я же, напротив, опираюсь в своих исследованиях на психологию и философию. Чтобы заниматься изучением мозга, мало остроты ума и образования. Ученому нужны сочувствие, воображение, человечность — качества, которые, как вы имели возможность убедиться, присущи далеко не всем моим коллегам.

Считается, что ученые бескорыстны и лишены амбиций, но на деле они не меньше прочих одолеваемы искушениями морального свойства. Словно крысы в лабиринте, они яростно мечутся в поисках новых путей и выходов, никогда не останавливаясь, но иногда спрашивая себя: есть ли смысл в этих метаниях? Однако им даже не приходит в голову, что, возможно, и за ними наблюдают некие высшие силы — случай, Бог, судьба, называйте как хотите. Меж тем величайшее проявление человеческой мудрости запечатлено в «Упанишадах», читали? «Кто из нас знает его, тот знает его, и он не знает, что не знает». Что за дивная простота, какое величие! Вот она, антитеза современной науке! Впрочем, наверняка я утомил вас своими измышлениями, мистер Пэдью. Рассуждения на эту тему — мой конек. Еще коньяку?

Джеймс протянул пустой стакан и, когда доктор наполнил его, сделал еще глоток и одобрительно вздохнул. Кожаное кресло оказалось на удивление удобным, огонь в камине согревал и завораживал. Честно говоря, несмотря на страстность изложения, первую половину речи доктора Джеймс пропустил мимо ушей, но следующие слова Ланарка заставили его выйти из ступора.

— Давайте обратимся к вашему случаю, мистер Пэдью. Скажите, вы действительно ничего не помните о тех трех годах? Совсем ничего?

— Ну, не совсем…

Ланарк откинулся на спинку кресла, довольный собой.

— Неужели? Впрочем, я так и думал.

— Я знаю, где был в то время, помню некоторые места, некоторые переживания…

— Простите, что перебиваю, мистер Пэдью, но что означает «где был в то время»?

— Здесь.

— Здесь?

— В этом городе.

— Вот как! Стало быть, вы вернулись к источнику своей амнезии, словно Пруст в поисках утраченного времени…

— Да, так и есть, — быстро ответил Джеймс, опасаясь, что Ланарк снова пустится в долгие туманные рассуждения.

— И вам удалось что-нибудь вспомнить?

Джеймс размышлял, рассказать ли доктору о кратких видениях, время от времени посещавших его: о темноволосой девушке, которую он так живо представил себе, когда надкусил яблоко; о поезде, образ которого так потряс его в кабинете доктора Льюис. Эти видения казались ему самому такими странными, такими смутными, и Джеймс не решился сообщить о них Ланарку.

— Нет.

Ланарк понимающе кивнул.

— Мистер Пэдью, у вас когда-нибудь были галлюцинации?

— Галлюцинации?

— Они принимают разные формы, но люди, потерявшие память, чаще всего видят странные, незнакомые лица, переживают необъяснимые чувства, могут внезапно отключиться, видят повторяющиеся сны, испытывают ощущение дежа-вю. Словно тело вспоминает то, что забыл мозг. Вам приходилось переживать нечто подобное?

— Не уверен, — осторожно протянул Джеймс.

— Вы можете вспомнить события, которые по прошествии времени кажутся нереальными? Они отчетливы и ярки, как обычные воспоминания, но когда вы начинаете анализировать их, то понимаете, что подобного просто не могло случиться, а значит, эти события — не более чем создания вашего воображения.

Вспомнив библиотекаря, который наследовал память Филиппа Ларкина, и паб, забитый астрологами, Джеймс помрачнел. Сердце забилось учащенно.

— Наверное, — устало вздохнул он. — И что все это значит?

Несколько секунд Ланарк пристально вглядывался Джеймсу в лицо.

— Необъяснимые образы и эмоции — классический признак ретроградной амнезии. Пьер Жане, Жозеф Брейер и Фрейд употребляют для его описания разные термины. Мы можем называть их «протечками» из прошлого.

Джеймс снова подумал о кровавой отметке на яблочной мякоти и темноволосой девушке; о поезде, отъезд которого разрывал ему душу. Вспомнил, как сладко ныло сердце, когда он кормил уток в городском пруду, и внезапное воодушевление, наполнившее грудь, когда он шел по Лаф-стрит, а под ногами хрустела палая листва. Последним пришло самое нечеткое, самое смутное воспоминание: он сидит на траве на заднем дворе, в небе облака, тишина, тени на траве и внезапно накатившая волна тошнотворного ужаса… Джеймс вздрогнул и оглянулся: уютный кабинет, мерцающий огонь в камине, задумчивое лицо доктора — все вокруг успокаивало и возвращало в настоящее. Выходит, эти воспоминания — «протечки» и несколько мгновений он жил в прошлом?

Доктор продолжил:

— Что до воображаемых событий… видите ли, это моя собственная теория. Я изучал эти тревожащие фантазии, в которых сны соединяются с реальностью. Им были подвержены многие мои пациенты, да и мне самому пару раз довелось испытать нечто подобное. Обычно такие явления связывают с воздействием веществ, вызывающих опьянение, но не только. Их могут спровоцировать некоторые виды травм, стрессы и сильное утомление. По правде сказать, чем больше я изучаю эту проблему, тем больше понимаю, что в этих фантазиях нет ничего болезненного.

— Хотите сказать, это нормально?

— До некоторой степени. Видите ли, зачастую люди не понимают, что такое на самом деле их воспоминания. Аналогия с памятью компьютера представляется мне крайне неудачной. Человеческая память — не микрочип, а целый океан. Большинство нейрохирургов, молекулярных биологов и психологов сходятся на том, что воспоминания — материя чрезвычайно хрупкая, постоянно меняющаяся и легко поддающаяся внешним воздействиям. Как говорил Томас Риал, на восемь десятых память — это то, что мы забыли, и на две десятые — то, что придумали. Вы слыхали о термине «диссоциация», мистер Пэдью?

Джеймс покачал головой.

— Представьте себе подземную реку, которая течет параллельно реке, протекающей по земле. Именно в этой подземной реке обитают те жуткие чудовища, которым нет места на поверхности. И сколько бы вы ни выуживали чудовищ из наземной реки, вам никогда не достичь успеха.

— Значит, чтобы извлечь чудовищ на поверхность, нужно закинуть удочку в подземную реку?

— Браво, мистер Пэдью! Весьма проницательный и тонкий вопрос!

— Спасибо, — покраснев, пробормотал Джеймс.

— А ответ будет таков: удите глубже!

— Не понимаю.

Ланарк тонко улыбнулся, словно только что подцепил на крючок большую рыбину.

— Используйте гипноз. Вы позволите?..

Перед глазами Джеймса закачались часы на серебряной цепочке, затем часы остановились, но кружиться начала комната.

— Закройте глаза, — раздался голос, и во тьме, затопившей Джеймса, голос торжественно продолжил: — Итак, вы возвращаетесь в прошлое, мистер Пэдью…

Джеймс открыл глаза. Напротив, за письменным столом, сидел доктор Ланарк и что-то писал. Сквозь высокое окно на серые стены лился мягкий свет. Пахло человеческим потом, а доктор Ланарк выглядел моложе и худее.

— Постойте, — начал Джеймс, — вы же мой…


— Джеймс!

Окружавшую тьму прорезал вопль. Поначалу Джеймс решил, что это мать будит его в школу.

— Мамочка, еще чуть-чуть… — пробормотал он.

— Джеймс!

Нет, у его матери голос тоньше, да и в комнате слишком тепло — в его спальне по утрам гораздо холоднее.

— Джеймс!

Он открыл глаза, и на сей раз он сидел в уютном кресле в кабинете доктора Ланарка. Джеймсу казалось, что прошла целая вечность, но в камине все так же потрескивал огонь, в пепельнице дымилась недокуренная сигара, а пустые бокалы стояли на низком столике. Изменился только сам Ланарк. На этот раз он превратился в женщину.

Джеймс моргнул. Перед ним сидела доктор Льюис. Выражение лица и голос женщины не изменились с тех пор, как он был у нее на приеме, но теперь она откинулась на спинку кресла, скрестив ноги. Она носила черные чулки. Над столом Джеймс видел кружевную отделку и краешек резинки, узкую полоску белоснежной кожи и темный треугольник волос. Джеймс опустил глаза — его больничные брюки вздыбились. Доктор Льюис что-то говорила, но Джеймс почти не слушал. Что-то о клонах доктора Ланарка, меняющихся в зависимости от выбранного курса экспериментальных медикаментов. Джеймс услышал свой голос: «как доктор Джекилл и мистер Хайд». Доктор Льюис улыбнулась. Она красила губы ярко-алой помадой.

О том, что случилось после, у Джеймса остались смутные и фрагментарные воспоминания. Алые губы доктора Льюис обхватывают его пенис; он бредет за ней по гулким пустым коридорам; он замерз, зол и беспомощен. Одевается в туалете — около писсуара стоит мужчина, поразительно похожий на доктора Ланарка, — наконец находит выход и выбегает в парк. Он лежит на земле, ослепший и беспомощный; какой-то мужчина в черном пальто поднимает его. Джеймс дремлет на заднем сиденье, а мужчина поддерживает его за плечи. А вот уже он сам обнимает худенькую темноволосую девушку в такси. Поезд медленно отползает от станции.



~~~

Джеймс старался выбросить из головы события этого вечера. Физически он не пострадал, поэтому сделать это оказалось гораздо проще, чем некогда забыть Грэма Оливера, оставившего по себе память в виде болезненного синяка. Джеймс без конца твердил себе, что случившееся с ним — всего лишь дурной сон. Доктор Льюис оставила на его мобильном несколько сообщений, но Джеймс не ответил, и сообщения прекратились.

Последовавшие затем тусклые недели умственная активность Джеймса представляла собой почти идеально ровную линию, как те поверхности, которые он штукатурил и красил. Он аккуратно, словно электрические провода в стену, прятал воспоминания с глаз долой. Джеймс прекрасно помнил, что под этой ровной поверхностью что-то скрывается, но не испытывал ни малейшего желания залезть внутрь и выяснить, что именно.

Вместо этого он с головой ушел в работу. Работа была словно океан, а каждый день — то набегающей, то вновь отступающей волной. Иногда Джеймс сравнивал себя с мореходом, вцепившимся в обломок доски, а вокруг только бесконечная водная гладь да уходящий вдаль горизонт. Его обломком стал дневник, и как матрос ориентируется по солнцу и звездам, так и Джеймс искал опоры в названиях дней. Его компасом стала рутина.

В понедельник утром он отвозил счета в «Аренду Харрисона». Во вторник и пятницу делал набег на супермаркет. В четверг и воскресенье гулял, а если погода портилась, валялся в постели. По субботам Джеймс плавал в бассейне, в воскресенье вечером ужинал, пил пиво и смотрел футбол в «Белом медведе». Вечера четверга, пятницы и субботы проводил в «Зеленом человечке». Эти события и были его вешками, его зарубками. Остальная жизнь делилась на черное и белое: белым он красил стены, черной была опускавшаяся ночью тьма.

Бессознательно Джеймс избегал старых троп, только по необходимости забредая в кампус с его молодым и влюбленным населением. Сидеть в саду стало холодно. В «Белом медведе» Джеймс чаще всего устраивался у стойки. Сам дом и улица, на которой Джеймс жил, уже не вызывали в памяти болезненных ощущений — старые воспоминания успели смениться новыми. Проходя мимо фонтана к «Зеленому человечку» и вдыхая аромат хмеля, глядя на подростка, проезжающего мимо на велосипеде, Джеймс вспоминал похожие события десятидневной давности, не собираясь заглядывать на десятилетие назад. Уверен, самому Джеймсу эта мысль в голову не приходила, но я-то знаю: как его трудами постепенно обновлялся дом, так и город в восприятии Джеймса становился другим. Настоящее побеждало прошлое: события десятилетней давности стирались под напором новых.

Иногда, чаще по вечерам, в коридоре звонил телефон. Джеймс успел привыкнуть к меланхоличному странноватому звуку, приглушенному деревянным ящиком. Что-то подсказывало ему, что звонивший не слишком рассчитывает на ответ, поэтому чувство вины больше не мучило Джеймса. Даже не будь аппарат заключен в ящик, он не стал бы снимать трубку — что сказать звонившему, он не знал, к тому же сомневался, что звук собственного голоса в трубке покажется ему приятным.

Тем не менее Джеймс продолжал цепляться за деревянный обломок — свой дневник. Писать было не о чем, но он все равно писал. Фразы выходили избитые и банальные, но остановиться он не мог, черный блокнот успел стать частью его жизни. Дни становились короче — короче становились и заметки в дневнике. Иногда Джеймс не писал в дневник несколько дней подряд.

От скуки и любопытства он взял в университетской библиотеке «Избранное» Филиппа Ларкина. Привлеченный названием, Джеймс прочел стихотворение «Забудь»:

        Дневник окончен мой,
        И память — наповал,
        Пусть новая страница

        Затопит белизной
        То, что с себя счищал,
        Не в силах пробудиться.

        Тех шрамов боль унять,
        Зарыть в могилу их
        И, оглянувшись снова,

        Лишь тени различать,
        Как отзвук войн чужих
        Из детства золотого.

        А чистые листы?
        Коль будет мне дано,
        Оставлю наблюденью —

        Лишь птицы и цветы
        Пускай глядят в окно
        В небесном повтореньи.(7 - Перевод А. Круглова.)

Джеймс воспринял стихотворение как знак. Он прочел его во второй раз и перед тем, как прочесть в третий, принял решение забросить дневник. Отпустить обломок доски.

В результате Джеймс полностью утратил ориентацию. Он чувствовал себя подростком, перебравшим вина. Головокружение, свобода, бунтарство — и одновременно тревога, утрата контроля над событиями. Свободное падение сквозь время, сползание вниз, не оставляя следов, пусть едва различимых, но хоть каких-то следов.

Дни без дневника оставили мало воспоминаний в памяти Джеймса. Он помнил только стены, пол и потолки, постепенно меняющие цвет, — в кино такие кадры обычно сопровождает легкая жизнеутверждающая музыка.


Приглушим музыку и перемотаем пленку вперед. Холодный темный вечер. Джеймс закончил укладывать в ванной плитку, вымыл руки и отступил назад, одобрительно разглядывая свои труды. Поверхности сияли головокружительной белизной, отражая свет ламп дневного света. Джеймс вытер руки белоснежным полотенцем и направился в гостиную, такую же белую и совершенную. Белый диван, белые кресла, белый столик — все, как хотелось клиенту. Белый потолок отражался в белом полу, стены отражались друг в друге. Джеймс открыл белую дверь и вышел на белую кухню. Плитки, которые он положил на прошлой неделе, встретили его безупречным белым сиянием. Белый тостер, белая микроволновка и белая хлебница стояли на белом столе. Джеймс открыл белую дверцу холодильника и уставился на ровный строй продуктов: сливочный сыр, молоко, яйца, натуральный йогурт, шампиньоны и белый шоколад. Он отломил несколько квадратиков шоколада и жадно засунул их в рот, закрыл дверцу и вышел в коридор.

Наконец-то он одолел первый этаж. Джеймс стоял посреди коридора и ждал, что его затопят облегчение и гордость, но не чувствовал ничего. Ему не с кем было поделиться своей радостью, некому было поздравить его с завершением работ. Внутри зияла пустота. Джеймс вспомнил о заказчике, Малькольме Трюви. Мог бы позвонить и сказать спасибо или хотя бы черкнул пару строк, хмуро подумал он. Пустые мечты: Малькольм Трюви и думать о нем забыл.

Он был один на всем белом свете. Три месяца жизни Джеймс посвятил обновлению дома, а оказалось, что это не нужно никому, кроме него самого. Он вздохнул и с опаской поднял глаза на темный пролет лестницы, ведущей на второй этаж. Нет, его трудам было далеко до завершения. Половина дома — темная, холодная, затерявшаяся в прошлом — до сих пор ждала ремонта. Предстоял еще долгий путь, но начинать работу сегодня Джеймсу не хотелось. Он отдал этому дому столько сил, в конце концов, он заслужил отдых.

Захотелось вдохнуть свежего воздуха. Джеймс набросил на плечи пальто и вышел на крыльцо. Шел снег. Джеймс всматривался в черноту ночи, в летевшие прямо на него крошечные белые кристаллики, и тут его проняло. Главное, что он жив, а мир прекрасен! Он прожил на этом свете целых тридцать лет, пролетевших как одно мгновение!

Некоторое время Джеймс стоял на пороге, вдыхая и выдыхая студеный воздух и глядя, как пар от дыхания рассеивается во тьме. Неожиданно он услышал музыку — детские голоса выводили старую мелодию рождественского гимна. Музыка рождала внутри знакомое горько-сладкое чувство, но это была не та, успевшая надоесть музыка. На миг звуки вернули его в детство, в пригород, в котором он вырос. Джеймс подумал о родителях, бабушке и с ужасом уставился на часы. Он точно знал, что сегодня четверг, но какое число? Двадцать четвертое. Сочельник. Джеймс вернулся в дом, засунул вещи в рюкзак и уже через час ехал на юг.

В своем черном — в отличие от Джеймсова белого — фургончике я следовал за ним на безопасном расстоянии.