Читая дневник за 1995 год, я с легкостью перемещаюсь в прошлое и ощущаю, как туман вокруг меня сгущается и я бреду впотьмах; голова забита деньгами, которые я заработал или потратил, идеями будущих статей, информацией о группах и записывающих компаниях и прочими каждодневными мелочами. Работа и надежда, работа и страх, работа и разочарование, и снова работа. Впрочем, эти записи не полностью совпадают с тем, что сохранилось в моей памяти. Память обращает правду в историю. Случай и выбор становятся судьбой, бесконечные ночи — крошечными черными точками на карте. Реши я написать всю правду о моей тогдашней жизни, это заняло бы столько же времени, сколько сама жизнь. Поэтому забудем на время о правде жизни. Вместо нее послушайте мою историю.

Четырнадцатого сентября 1995 года я принимаю решение. Я ем чизбургер в полупустой закусочной, глядя на дождь, моросящий за окном. Принятое решение так вдохновляет меня, что я записываю его на обороте рекламной листовки, лежащей на подносе: «Я уезжаю в Лондон, и будь что будет!» Этот листок, на котором отпечатались следы моей трапезы, я вклеиваю скотчем в дневник.

Через пять дней я живу в съемной комнате около старого стадиона Уэмбли. Комната как комната, дешевая, но недалеко от метро. Из окна открывается вид на парковку и деревья, а ночами я слышу шум Харроу-роуд. Владельца квартиры никогда не бывает дома — он отдал мне ключ и разрешил пользоваться своей кофеваркой.

Первые месяцы приходится несладко, и я совсем падаю духом, когда меня увольняют из одной музыкальной газеты. Я давно уже понимаю, что пришелся не ко двору — нескладный провинциал, вечно говорящий не то и не так, — но все-таки очень расстроен. Со стыдом вспоминаю, как умолял редактора дать мне еще один шанс, а он повесил трубку. Несколько недель не нахожу себе места, но вскоре письма, которые я разослал в разные издания, дают всходы. Я получаю работу в музыкальном ежемесячном журнале и ежедневной лондонской газете. Моя уверенность в себе растет.

Заказы сыплются как из рога изобилия. Я рисую график своего благосостояния, и вид этой кривой, взмывающей круто вверх, успокаивает меня. Сэм Кейн больше не редактор, зато теперь меня знают другие редакторы. Иногда они звонят и заказывают статьи: красотка из глянцевого журнала; музыкальный обозреватель из ежемесячника для футбольных болельщиков; редактор серьезного киноиздания. К весне 1996 года у меня столько работы, что я едва с ней справляюсь. Я ношусь по Лондону как угорелый: из офиса в гостиницу, из кинотеатров в места, где собираются всякие странные личности; слушаю музыку, записываю интервью. У меня нет времени, чтобы задуматься: это и есть та жизнь, к которой я стремился? Или скорость моих передвижений и есть самоцель? Сознаю ли я, что стремлюсь не к определенной цели, а убегаю от того, что оставил позади?

Работа целиком поглощает меня. Я исключаю из своей жизни все, что мешает продвижению к намеченной цели. Постепенно я вырабатываю туннельное зрение. Друзья, книги, сомнения, минуты удовольствий и скуки остаются на заднем плане. Весь этот балласт я недрогнувшей рукой сбрасываю вниз, и мой воздушный шар поднимается все выше и выше. Меня словно что-то ведет. Иногда я и вправду верю, что этот сумасшедший круговорот и есть то, к чему я стремился.

Вспоминаю сон, который приснился мне примерно в это время. Я на стадионе с родителями и школьными приятелями. Солнечный день. Самый обычный стадион: с беговыми дорожками и протертыми сиденьями с трех сторон арены. С четвертой стороны — странный прозрачный склон. Я не могу понять, из чего он сделан: изо льда, стекла или пластмассы. Во сне это скорее смесь всех трех компонентов. Я зачем-то решаю взобраться по склону. Друзья меня отговаривают. Я смеюсь над их страхами. И вот я разбегаюсь. Поначалу авантюра и впрямь кажется легкой, но чем выше я взбираюсь, тем труднее дается подъем, но я упрямо ползу вверх. Затылком я ощущаю взгляды друзей. Все затаили дыхание. Я начинаю понимать, в какую нелепую ситуацию попал. Склон становится почти вертикальным, и мне приходится тратить все силы, чтобы не сорваться. Желание покорить вершину внезапно проходит, остается только страх сверзиться вниз. И тут я просыпаюсь: парализованный ужасом, пальцы вот-вот соскользнут с гладкой поверхности. Я помню этот сон очень четко. Наверняка в нем содержалось какое-то предостережение, а я не придал ему значения. Это всего лишь сон, подумал я тогда, нечего забивать голову глупостями.

Комната обходится мне довольно дешево, к тому же я почти ничего не трачу на одежду и еду, и вскоре оказывается, что я скопил изрядную сумму. Она без движения лежит на банковском счете, символизируя мой успех. Каждый раз, нажимая клавишу и получая распечатку счета, я гордо изучаю колонки цифр. Я вложил в эти цифры всю душу. Это и есть я, с гордостью говорю я себе, а я дорогого стою! И каждый нолик словно еще одна запертая дверь между мной и той комнатой, где началась эта глава.

Я и сам не замечаю, как оказываюсь в некоей сюрреалистической петле: каждый раз, как я запираю еще одну дверь, передо мной неизбежно оказывается следующая, не отличимая от предыдущей.

Однажды вечером мне звонит подружка, с которой я расстался больше года назад. Она рассказывает о своем новом парне, работе, друзьях, родителях, страхах и надеждах, затем спрашивает, как жизнь. Я перечисляю журналы, для которых пишу, суммы гонораров, которые зарабатываю, и, не зная, что еще сказать, отключаюсь на полуслове, имитируя обрыв связи.

Я задумываюсь, чем заполнить пустоту, что образовалась в моей жизни. Ответ очевиден: людьми и вещами. Первое требует времени, тогда как второе — всего лишь денег, а их у меня предостаточно. Я отправляюсь в ближайший магазин электрических товаров и покупаю телевизор, спутниковую антенну, видеомагнитофон, стереосистему и портативный компьютер. Затем еду в центр Лондона и покупаю одежду на Ковент-Гарден. Оказывается, это приятно — за столь короткое время потратить так много и знать, что у тебя осталось еще. Тысячу фунтов за костюм! Двести пятьдесят за ботинки! Пятьдесят за галстук, который я никогда не надену. Я с ног до головы обвешиваюсь пакетами и вызываю такси, которое отвозит меня в мою дешевую одинокую конуру.

На следующий день я погружаюсь в изучение газетного раздела «Сдача внаем» и нахожу маленькую, но очень дорогую современную квартиру с белыми стенами, расположенную на четвертом этаже офисного здания у станции «Ливерпуль-стрит». Мне хочется жить в центре города, и географически так оно и есть. Однако на деле оказывается, что местность вокруг почти необитаема, а на выходных просто вымирает. Пабы закрываются в восемь, и только толпы туристов, следуя по пути Джека Потрошителя, крадутся вечерами по улочке под моими окнами.

Теперь я трачу не меньше, чем зарабатываю, и цифры на моем банковском счете медленно, но верно уменьшаются, пока не доходят до трех знаков, но ощущение пустоты не оставляет меня. Я решаю, что мне нужна подружка. Большинство из агентов знаменитостей, с которыми я имею дело, — женщины, и некоторые явно не прочь пообедать или поужинать со мной. Раньше я отговаривался занятостью, теперь соглашаюсь. Однажды вечером одна из подружек — юная амбициозная блондинка по имени Кэти — приглашает меня домой. Когда в три, после кокаина и секса, я выбираюсь из ее квартиры, мне открывается ночной Лондон, спрятанный внутри того дневного города, который я знаю так хорошо. На дворе июнь 1996-го — начало моего падения.

В моем саморазрушении нет ничего оригинального. То, что со мной происходит, уже случалось с таким количеством молодых людей до меня, что этот процесс вполне можно считать неким родовым признаком. Сначала я опустошаю свой счет. Ищу облегчения от ежедневных нагрузок и внутренней пустоты в вечеринках, алкоголе, наркотиках и сексе с Кэти и другими, и вскоре ночные развлечения начинают серьезно мешать работе, которая позволяет мне оплачивать все эти излишества. Днем я чувствую себя развалиной и мучаюсь сожалениями, а вечером все повторяется снова. Когда я вхожу в клуб, ко мне обращаются дюжины любопытных взглядов. Я слышу, как они шепчут мое имя. Поначалу это льстит, но вскоре мне становится не до них. Со мной начинают происходить нехорошие вещи. Я одержим паранойей и гневом, незнакомые лица криво ухмыляются, слышен звон разбитых стаканов, вышибалы выкидывают меня на тротуар.

Вряд ли подобные казусы случаются со мной больше трех-четырех раз за лето, но и этого оказывается достаточно. К началу октября телефон замолкает. Мое имя вычеркивают из списков. Я больше не могу позволить себе снимать квартиру, но так упрям и труслив, что продолжаю жить в долг. Теперь цифры неоплаченных счетов символизируют не успех, а падение. В двадцать три моя карьера разрушена, а ее обломки засасывает водоворот, все ближе неся меня к черной дыре в середине.

По-моему, смахивает на мелодраму. Честно говоря, мое падение длилось гораздо дольше, и вообще, все происходило не так трагически. Однако у этой повести свои законы, свой ритм, иначе она тянулась бы бесконечно и завершилась так же пошло, как завершаются подобные истории в жизни. Поэтому ограничусь упоминанием о том, что угодил в водоворот, события вырвались из-под контроля и я приготовился смириться с неизбежным. Я стремился к забвению, к краху иллюзий. Мне казалось, забвение станет облегчением от моих бед и несчастий. Но узнать, так ли это, мне не довелось. Когда я уже готовился оторвать руку от выступа скалы, за который цеплялся, подоспела помощь.

Октябрьским утром 1996 года — спустя два года после того, как он впервые изменил плавное течение моей жизни, — мне неожиданно звонит Сэм Кейн. Ему предлагают работу в журнале, и он нуждается в молодом и неглупом помощнике. Сэм знает, что у меня нет опыта, но пишу я грамотно, поэтому он решает дать мне шанс. Времени работа отнимает не много, платят хорошо. Эта работа даст тебе надежный постоянный доход, к тому же сможешь наконец вплотную заняться своим романом, убеждает меня Сэм. К тому времени я и думать забыл, что когда-то собирался писать роман, и сомневаюсь, что когда-нибудь вспомню, но мое финансовое положение так отчаянно, что я соглашаюсь. Сейчас я понимаю, что тогда Кейн просто пожалел меня и предложение работы было актом милосердия, однако в тот момент эта мысль даже не пришла мне в голову.

На восемнадцать месяцев моя жизнь упорядочивается. Я съезжаю с квартиры на Ливерпуль-стрит в удобную и просторную комнату подешевле, в двух шагах от подземки. Работа оказывается монотонной, несложной и анонимной и именно по этим причинам подходит мне. Каждый будний день я сажусь в поезд метро, чтобы через полчаса оказаться в офисе. Работа начинается в десять. В мрачной комнате висит зловещая тишина, только шумят процессоры. Даже сидящие рядом сотрудники предпочитают общаться по электронной почте. В обед я хожу в бассейн, затем съедаю сэндвич прямо на рабочем месте. Заканчиваю в шесть и на метро добираюсь до дома.

Помощник редактора — своего рода фильтр. Он должен упрощать и заострять то, что пишут другие. Я удаляю смысловые повторы, правлю грамматические ошибки, переписываю бессвязные абзацы. Привношу порядок туда, где царит хаос. Многословие превращаю в краткость, двусмысленность — в определенность. Я — полицейский слов. Доводить до ума приходится каждую статью, а иногда я сам придумываю заголовки.

Придумывать заголовки нравится мне больше всего. Если в остальном от меня требуется лишь благоразумие и точность автомата, то здесь я могу и порезвиться. В основном мои заголовки основаны на игре слов — лукавые отсылки к знаменитым кинофильмам, книгам или расхожим выражениям. Нынче я забыл их все до единого, помню только, какое невинное удовольствие они мне доставляли. Самое яркое воспоминание о том времени — дорога домой. Вагон ритмически сотрясается, мои глаза закрыты, руки сложены на коленях. Только что мне в голову пришел какой-то каламбур, и я улыбаюсь сам себе. И это лучшая минута за весь день.

Со временем, не сразу, я возвращаю долги. Мой единственный грех в те времена — добродетель. Я веду целомудренную, трезвую и экономную жизнь. Я абсолютно одинок. По вечерам хожу в кино или готовлю простые сбалансированные блюда, которые поедаю перед телевизором. (Я стороной обхожу пабы и рестораны быстрого питания и почти с радостью размышляю о том, как закупориваются артерии и погибают серые клетки в мозгу их завсегдатаев, как надолго я их переживу, насколько чище и здоровее мои внутренности.) По утрам я читаю газету. По выходным сплю дольше обычного, а потом бегаю в Виктория-парке. В субботу вечером занимаюсь йогой, в воскресенье — испанским. Безмятежное, вялое существование. Его даже можно назвать счастливым, если бы не ночи.

«Я мог бы замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны»(5 - Перевод М. Лозинского.) — этими гамлетовскими словами можно описать мою тогдашнюю жизнь. Днем все кажется таким простым и понятным, так легко поддается объяснению. Деревья в окне; вереница безразличных лиц в вагоне метро; полосы солнечного света и кондиционированный воздух офиса; череда букв, точек и пробелов на экране монитора. Ничто в окружающей реальности не рождает страха, не меняет форму и не выделяется на общем фоне. Все хорошо, все нормально. Я спокоен и доволен жизнью, но стоит только закрыть глаза и провалиться в сон, как все меняется, и под безмятежной поверхностью проступает отвратительная изнанка. Мое прошлое. Ад.

Просыпаясь, я стараюсь поскорее забыть эти сны, убеждая себя, что они — всего лишь создания моего воспаленного воображения. Но если это так, почему они приходят снова и снова? В какой части моего мозга рождаются эти бесконечные ужасы? И почему моя тихая и безупречная во всех отношениях жизнь управляется ночными кошмарами?

Сегодня я уже не помню этих снов. Вряд ли даже тогда я смог бы пересказать их в подробностях, во всяком случае сюжеты и образы ускользали, как только я просыпался. Зато я прекрасно помню свои ощущения: холодный пот, тошнота, головокружение, чувство вины и страх.

В начале 1998 года я рассчитался с долгами, но это не доставило мне особенной радости. Я снова ощущаю внутреннюю пустоту. Кому нужна эта правильная, безрадостная жизнь, если я все равно несчастен? Я задумываюсь о том, чтобы бросить работу, заняться романом или отправиться в путешествие. Снова начинаю пить. В первый и последний раз в жизни вызываю проститутку по телефону. Сны просачиваются сквозь ткань дневной жизни. Я чувствую, что снова сползаю вниз по скользкому склону. Этот склон не выходит у меня из головы. Я понимаю, что рано или поздно страсть к саморазрушению снова захватит меня: от скуки, развращенности, ненависти к себе или вовсе без причины.

Двадцать пятого мая 1998 года компания, владеющая журналом, объявляет о сокращении штатов. По решению руководства я становлюсь одной из «неизбежных жертв». Сэм Кейн, сообщивший мне новость, пытается подсластить пилюлю. Увольнение — лишь следствие серьезных финансовых трудностей и не имеет отношения к моим заслугам. Что я чувствую, слушая его монолог? Смущение, неудобство? Наверное. За Сэма, который вынужден произносить эти пустые слова, и за себя, ставшего объектом чужой жалости.

Подробностей того вечера я не помню. В Сохо я забредаю в бар и хорошенько надираюсь. Как ни странно, в голове все время крутится фраза из «Коммунистического манифеста» (я прочел его лет девять назад, лежа в постели, на едином дыхании, словно какой-нибудь триллер). «Все застывшее, покрывшееся ржавчиной, разрушится…» Фраза эта звучит печальным эхом в ночи, когда я возвращаюсь в офис, — тело еле держится на ногах, но мозг ясен и трезв. Я сообщаю администратору в холле, что пришел за своими вещами. Он удивленно смотрит на меня и просит подождать минуту, но в это мгновение открывается дверь лифта. Я слышу его крики за спиной, но уверенно нажимаю на кнопку верхнего этажа. Затем воспоминания становятся обрывочными и смутными: поваленные столы, кресло, угодившее прямо в окно; залитый огнями Лондон подо мной; шестью этажами ниже заманчиво извивающиеся улицы; испуганные и строгие голоса, чьи-то руки, вцепившиеся в меня железными тисками; мигающий датчик на потолке. И наконец — милосердное забвение.

Два месяца я живу в родительском доме. Теперь я и вправду ощущаю себя инвалидом. Обостряется аллергия. Один из врачей выписывает мне круглые небесно-голубые пилюли, которые я до сих пор принимаю. Целый день я не вылезаю из постели, читаю, смотрю телевизор, иногда греюсь на скамейке в саду. Тихое, довольно нудное существование. И поскольку мне совершенно нечем занять мозги, я становлюсь фанатичным болельщиком.

Футбол я люблю с детства, но никогда не был фанатом. Теперь предстоящий Кубок мира становится главным событием в моей жизни. Я часами размышляю над составом национальной сборной, выискивая оптимальный вариант; вырезаю таблицы из газет и пытаюсь предугадать результаты групповых матчей, игроков, которые забьют мяч, и даже на какой минуте это случится. Я провожу столько времени, грезя о предстоящем футбольном празднике, что сегодня при мысли о нем на ум приходит не то, что случилось на самом деле, а то, что я успел нафантазировать до открытия чемпионата.

Сам чемпионат становится разочарованием. Тем не менее, когда Англия разбивает Колумбию со счетом 2:0, я воодушевляюсь и больше всего на свете мечтаю о том, чтобы «наши» стали чемпионами. Сегодня, когда я пытаюсь понять, почему так страстно желал этого (и страсть эту со мной разделяли тысячи людей), то не нахожу внятных объяснений. Я никогда не считал себя особенным патриотом и не гордился тем, что я англичанин. Осознание того, что я родился на острове Шекспира, Блейка, «Битлз», Стоунхенджа, Озерного края и Корнуолла, омрачалось смутным стыдом и отвращением при воспоминании о некоторых событиях нашего прошлого и настоящего. Наверное, в то время жизнь моя была так пуста, что обещание славы, пусть быстротечной, рождало надежду. Если мы побьем Аргентину, любовь победит смерть, а на смену страху придет радость!

Мы играем с аргентинцами вечером тридцатого июня, во вторник. Я смотрю матч не дома, а в пабе С. — курортного городишки на южном побережье, где родители сняли домик на неделю. Первые два дня отпуска я не могу думать ни о чем другом — только о предстоящем матче. Захватывающая игра, но Англия проигрывает по пенальти, и пока остальные на чем свет ругают Бекхэма и судью, я сижу в немом изумлении. Снаружи влажно и темно. Я пьян, подавлен и стыжусь проявлений своего недавнего бесполезного патриотизма. Наверное, со стороны я напоминаю мальчишку с бечевкой, на которой висит лопнувший воздушный шарик. Я бесцельно брожу по берегу, потом, заметив далеко впереди огни ярмарки, направляюсь туда.

Я узнаю этот парк аттракционов. В детстве я не раз бывал в нем и теперь меланхолично шатаюсь вокруг, одержимый ностальгией. Я думаю о своей жизни, о том, что со мной случилось. Мне кажется, что жизнь зашла в тупик, что где-то я свернул не туда и в результате стал не тем, кем должен был стать.

Я почти ничего не помню о той ночи, кроме красно-белого полосатого шатра с вывеской: «Мадам Нечто — медиум и предсказательница будущего». Я медлю у входа. Гадалкам я не верю, но сегодня я пьян, отчаянно несчастен и нуждаюсь в утешении, в предсказании счастливого будущего, которое пока представляется мне мрачной засушливой пустыней при свете холодных звезд.

Предсказательница с порога сообщает мне, что я еще не встретил свою любовь. Я делаю непроницаемое лицо. Твоя любовь ждет тебя, продолжает колдунья. Она говорит что-то еще, чего я уже не помню, и под конец, всмотревшись в свой хрустальный шар, произносит: «После двадцать девятого дня рождения жизнь твоя безвозвратно изменится».

Выйдя из шатра, я смеюсь, впрочем, смех звучит неуверенно. Затем я пешком возвращаюсь в наш съемный домик. Собирается дождь, с моря дует сырой ветер. Скоро в джинсах и футболке я начинаю дрожать. Я размышляю о том, что на деле могут означать неясные слова предсказательницы. Глупости, до тридцати еще нужно дожить, да не верю я ни в какие предсказания! Я благополучно забываю о словах колдуньи до тех пор, пока спустя три месяца не встречаю Ингрид и впервые по-настоящему не влюбляюсь.

И вот я снова сижу за столом съемной комнаты и пытаюсь найти во всем этом хоть каплю смысла. Неужели я способен поверить, что слова предсказательницы — не простое совпадение? Мне кажется, я слышу издевательский смех астрологов. Возможно, предсказания сами стремятся к осуществлению, а нам остается размышлять, не лгут ли предсказатели? Недавно мне исполнилось тридцать, но изменилась ли моя жизнь безвозвратно? Изменилась ли она хоть на йоту?

Уже поздно, и я пытаюсь не думать о том, что хожу по кругу. С начала этой главы я миновал столько дверей, но в итоге оказался на том же месте, а внутри — та же пустота. Я стал старше, но вряд ли мудрее. Ближе к смерти, но так же далеко от истины.

Так это и есть моя жизнь? Все эти слова и есть я? Я с трудом узнаю себя: недалекий работоголик, стремящийся к саморазрушению прожигатель жизни, самодовольный помощник редактора, разочарованный болельщик. Эти люди мне неприятны, мне нисколько не жаль их. Мне нравится думать, что они — не я, а всего лишь маски, которые я когда-то носил, но потом отбросил. И все же они больше чем маски, ведь когда-то я думал как они, чувствовал как они.

Помощник редактора, сидящий во мне, предпочел бы уничтожить эти призраки, провести простую и ясную сюжетную линию с единственным персонажем, в котором читатель узнал бы себя. Но я так не поступлю. Все эти призраки и есть я. Сумма слагаемых. И если я хочу докопаться до правды, то не должен ничего упрощать. Этот парад масок, эти бывшие «я» — единственный ключ к разгадке. Если сорвать маски, что окажется под ними? Пустота?

Мне трудно отогнать мысль, что тот, кто начал эту главу, — самозванец, что истинный «я» прячусь в туманной пустоте на ненаписанных страницах третьей главы.

Полночь. Я смотрю в окно. Снаружи темень, виден лишь очерк головы на фоне окна. Лица не видно, контуры размыты. Тьма за окном словно вопрошает. Меня мучит одна тайна, один вопрос.

Так кто же я?

~~~

Джеймс отдернул занавески. За окном темнело низкое небо. Сегодня заканчивался срок аренды комнаты на Ньюленд-роуд. Конечно, он мог вернуться в университетский офис и попробовать снять другую комнату, но деньги заканчивались, а из «Аренды Харрисона» уже месяц не было вестей. Он нисколько не продвинулся в своем расследовании, а после встречи в библиотеке Джеймс больше не видел мужчину в черном пальто. Ему удалось вспомнить изрядную часть своего прошлого, но ради чего? Его тайна так и осталась тайной. К разгадке вели запертые двери, и Джеймс по-прежнему не знал, где искать ключи.

Джеймс сел на кровать и задумался. Что дальше? Выбор невелик. Задержаться в Г., пытаясь свести концы с концами в надежде, что события примут иной оборот. Отправиться в Грецию или в Чили. Сесть на паром и явиться к Ингрид с повинной головой.

Джеймс часто думал о последнем. Хорошая работа, уютный дом, любимая женщина рядом. Почему-то этот вариант казался Джеймсу поражением. Вернувшись к Ингрид, он предаст нечто важное, затушит некий внутренний огонь. И не важно, что случится с ним потом, всю последующую жизнь ему будет чего-то недоставать. Ингрид или его будущие дети тут ни при чем. Вернувшись, он предаст что-то более важное.

После нескольких часов раздумий Джеймс решил дать себе еще день. Если ничего не изменится, завтра утром он вернется в Лондон. Некоторое время придется ночевать на полу у друзей, затем он найдет работу строителя, продаст фургон и когда-нибудь, накопив денег, купит билет в один конец и отправится в жаркие страны. Будет жить в хижине на пляже и рыбачить в океане.

Там он забудет потерянные годы, просто вычеркнет их из своей жизни. Здесь, в мире денег и вещей, на Джеймса давила пустота. Там, под южным солнцем, все его заботы испарятся. Он станет другим человеком. Возможно, даже сожжет свои дневники и выбросит за борт все, чем был когда-то. Внезапно перед внутренним взглядом Джеймса возникло видение: маленький мальчик на деревенской ярмарке. Мальчик держит шарик за бечевку, в небе сияет солнце. Вдруг он отпускает бечевку и с изумлением и печалью смотрит, как шарик возносится вверх, в синеву, пока не исчезает из виду.

Когда решение было принято, с плеч словно упала тяжесть. Джеймс позавтракал в кафе и теперь, когда терять было нечего, отправился на Лаф-стрит. Открыл калитку, пересек дорожку, поднялся по трем бетонным ступеням и уверенно постучал в дверь.

Как и следовало ожидать, никто не ответил. Джеймс позвонил — один, два, три раза. В последний раз он долго не отнимал палец от кнопки. Из недр дома доносился неразборчивый шум. Наверняка соседи проглядели все глаза, но Джеймсу было все равно. Скоро он навсегда покинет этот город. Джеймс опустился на колени и заглянул в почтовый ящик.

— Есть кто живой? — с шутливой угрозой прокричал он в щель.

И тут Джеймс заметил застрявший конверт. Он торчал в дверном рту, словно белый язычок, — под таким углом Джеймс не мог прочесть адрес, написанный от руки черными чернилами. Тонкий, без обратного адреса. Джеймс потянул, и конверт с громким металлическим звуком высвободился:

Малькольм Трюви

Лаф-стрит, 21

Имя звучало необычно, старомодно, как будто из Чосера. Чем дольше Джеймс повторял его про себя, тем более знакомым оно казалось. После минутного бормотания и покачивания головой Джеймса осенило. Когда-то он уже слышал это имя!

Перед уходом Джеймс снова постучал в дверь и заглянул в щель ящика. Мрачный серый коридор, основание лестницы. Внезапно раздалось шлепанье ног по деревянному полу. Промелькнул смутный силуэт. Кто-то спускался вниз по лестнице.

Джеймс отскочил. Сердце забилось. Он машинально сунул конверт в карман, выскочил за калитку и спрятался за деревом. Спустя несколько секунд раздался скрип входной двери. На пороге появился мужчина, он выскочил из дома, перешел дорогу и начал стремительно удаляться. Джеймс последовал за ним.

На сей раз неизвестный свернул направо, на Грин-авеню. Мимо парка, затем налево, к центру города. Мимо «Белого медведя», букмекерских контор, баров, где торговали выпивкой навынос, мимо проката автомобилей. Джеймс сжимал конверт в правой руке. Незнакомец дошел до конца Хайт-роуд и свернул на оживленную торговую улицу. Несмотря на хромоту, он двигался на удивление быстро. Чтобы не отстать, Джеймсу пришлось бежать.

Через пешеходный переход, мимо рычащих машин, торгового центра под открытым небом, пальм в кадках и цветных фонтанчиков; по узким улочкам старого города, мимо пабов с псевдосредневековыми вывесками и темнеющих дверных проемов. Наконец мужчина нырнул в арку, ведущую в темный переулок. Здесь высокие дома теснились друг к другу, предъявляя взгляду случайного прохожего почерневшие от времени стены. В нижних этажах окон не было, верхние казались вымершими. Джеймсу пришло в голову, что его завлекли в ловушку. От постоянной тени камни мостовой поросли мхом, пахло гнилью и плесенью. Впереди Джеймс слышал эхо шагов. Он снизил темп. Силуэт незнакомца исчез в очередной арке. Неохотно Джеймс последовал за ним.

Он очутился в темном внутреннем дворике. Другого выхода отсюда Джеймс не заметил. Дворик был узким и длинным, как автобусный салон. Незнакомец стоял напротив витрины в дальнем углу. Даже не видя неоновой вывески, Джеймс догадался, что внутри секс-шоп. На уровне глаз в витрину был вмонтирован глазок, чтобы ненормальные, вроде незнакомца, которого он преследовал, могли заглянуть внутрь и полюбоваться на здешний товар. Джеймс холодно усмехнулся. За всем этим скрывалось что-то нехорошее.