10 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Петр Яковлевич Чаадаев - Философические письма

День, когда соединятся все христианские вероисповедания, будет днем, когда все отколовшиеся церкви должны будут признать в

покаянии и в уничижении, и посыпав голову пеплом, что, отделившись от Церкви-матери, они далеко отбросили от себя

возвышенную молитву Спасителя: "Отче святый, сохрани их во имя твое, тех, кого ты даровал мне, да будут они одно, как мы

одно"  (101) . А папство, - пусть оно и будет, как говорят, человеческим учреждением - как будто предметы такого порядка

совершаются руками людей, - но разве в этом дело? Во всяком случае достоверно, что в свое время оно возникло по существу из

истинного духа христианства, и сегодня оно, оставаясь постоянно видимым знаком единства, является еще и знаком

воссоединения. Почему бы, руководствуясь этим, не признать за ним первенства над всеми христианскими обществами? Во всяком

случае, кого не удивят его необычайные судьбы? Кого не поразит удивлением его вид, непоколебимый и более чем когда-либо

крепкий, несмотря на все свои ошибки, все свои грехи, несмотря на все атаки и неслыханное торжество неверия. Лишившись

своего человеческого блеска, оно от этого только усилилось; и безразличие, с которым к нему относятся, делает его положение

еще более прочным и вернее обеспечивает его длительное существование. Когда-то его поддерживало преклонение мира

христианского и внутреннее чувство народов, которое заставляло их видеть в нем основу их спасения, временного и вечного;

теперь то же производит его униженное положение среди земных держав; но все же оно в совершенстве выполняет свое

назначение; оно и в наши дни централизует христианские мысли; оно и в наши дни их сближает помимо их воли, оно напоминает

людям, отрекшимся от единства, высший принцип их веры и, благодаря этой черте своего небесного призвания, которым оно все

проникнуто, оно величественно витает над миром земных интересов. Как бы мало, на первый взгляд, им сейчас ни занимались, в

случае если бы, предположив невозможное, папство исчезло с лица земли, то растерянность охватила бы все религиозные общины,

когда этот живой исторический памятник великой общины перестал бы стоять перед ними. Всюду станут искать это видимое

единство, которому теперь придается так мало значения; и нигде его не будут находить, и нет ни малейшего сомнения, что

драгоценное сознание своей будущности, каким ныне преисполнен христианский разум и которое дает ему высшую жизнь, чем он и

отличается от разума обычного, неизбежно рассеется, как утрачиваются надежды, построенные на памяти о деятельном

существовании, - утрачиваются, как только воображаемая деятельность оказывается безрезультатной и вследствие этого сама

память о прошлом ускользает из души, как ненужная.

(Прощайте, сударыня. Я обещаю вам, что на этот раз следующее письмо не заставит себя ждать)  (102) .
ПИСЬМО СЕДЬМОЕ  (103)

Сударыня.

(Чем более Вы будете вдумываться в то, что я говорил Вам на днях, тем яснее Вам представится, что то же самое было уже

много раз сказано людьми всех партий и всех убеждений и что я только придаю сказанному особое значение, которого ранее в

нем не видели. А между тем, я уверен, что если эти письма как-нибудь случайно увидят свет, в них непременно усмотрят

парадоксы. Стоит поддерживать самые давние идеи с некоторой долей убеждения, чтобы их приняли за какие-то странные новости.

А я полагаю, что пора парадоксов и систем без реальной основы миновала так бесповоротно, что только глупец может еще

поддаваться этим старым заблуждениям человеческого ума. Если человеческий разум в наши дни не так широк, не так возвышен,

не так плодотворен, как в великие века вдохновений и открытий, то он несравненно строже, трезвее, точнее, методичнее,

наконец, справедливее, чем когда-либо ранее; и я прибавлю - с чувством настоящего счастья, - что он с некоторого времени

кроме того стал более прежнего безличным, а это лучшее ручательство против заносчивости отдельных мнений)  (104) .

Если же при рассмотрении человеческих воспоминаний мы пришли к некоторым выводам, несовпадающим с господствующими, то это

благодаря уверенности, что надо откровенно заявить свой взгляд на этот предмет, как это было сделано по отношению к

естественным наукам в прошлом веке. Мы видели, что настало время познать историю во всей ее рациональной деятельности, как

естественные науки были восприняты во всей их эмпирической реальности. Так как предмет истории и ее средства познания

всегда одни и те же, то ясно, что круг исторического опыта должен когда-нибудь замкнуться. Приложения никогда не будут

исчерпаны, но раз будет найдено общее мерило, к этому нечего будет прибавить. В естественных науках каждое новое открытие

пролагает новый путь уму и раскрывает новое поле для наблюдений; чтобы не ходить далеко, один уже микроскоп разве не дал

возможность познать целый мир, неведомый древним натуралистам? Поэтому в изучении природы прогресс по необходимости

беспределен; но в истории изучаешь все одного и того же человека, и орудие, которым мы при этом пользуемся, все одно и то

же. Поэтому, если в истории сокрыто великое поучение, то обязательно дойдут когда-нибудь до чего-то определенного, что раз

навсегда завершит опыт, т.е. к чему-то вполне рациональному. Я, кажется, приводил вам уже эту удивительную мысль Паскаля,

что вся последовательная смена людей не что иное, как один и тот же постоянно сущий человек. Она когда-нибудь должна стать

не образным выражением отвлеченного положения, а реальным фактом человеческого разума, и последний затем вынужден будет при

всяком своем действии как бы потрясать всю бесконечную цепь человеческих мыслей на протяжении всех веков.

Но возникает вопрос, сможет ли когда-либо человек на месте того совсем личного, совсем обособленного сознания, которое он в

себе находит теперь, приобрести такое общее сознание, которое заставило бы его постоянно чувствовать себя частью великого

нравственного целого? Да, без сомнения. Подумайте только, наряду с чувством нашей отдельной личности мы носим в сердце

чувство связи с родиной, с семьей, с единомышленниками по разделяемым нами убеждениям; чувство это иногда даже более живо,

нежели другое; подумайте только, зародыш высшего сознания, несомненно, в нас пребывает, он составляет даже самую сущность

нашей природы; теперешнее Я вовсе не вложено в нас каким-то непреложным законом, мы сами внесли его в свою душу; и тогда

станет ясно, что все назначение человека состоит в разрушении своего отдельного существования и в замене его существованием

совершенно социальным, или безличным. Вы видели, что это единственная основа нравственной философии  (18) ; Вы видите

теперь, что это же есть и основа понятия истории. С этой точки зрения все иллюзии, затемняющие или искажающие различные

возрасты всеобщей жизни человеческого существа, не должны быть рассматриваемы с холодным научным интересом, они должны быть

исследованы с глубоким чувством нравственной правды. Как отождествиться с никогда не бывшим? Как установить связь свою с

небытием? Лишь в истине обнаруживается притягательная сила той и другой природы. Изучая историю, мы должны приучить себя,

никогда не увлекаясь ни мечтами воображения, ни привычками памяти, столь же пламенно искать положительного и достоверного,

как всегда стремились найти живописное и занимательное. Дело не в том, чтобы заполнять память фактами, их там и так слишком

много. Большая ошибка думать, будто обилие фактов обеспечивает в истории достоверность. Вовсе не недостаток фактов делает

историю спорной, незнание истории вызывается совсем не незнанием фактов, а недостатком их осмысливания и ошибками в

рассуждении. Если бы в этой отрасли науки идти к достоверности и стремиться к положительному знанию лишь с помощью фактов,

их никогда не будет довольно. Часто одна черточка, если она верно схвачена, освещает и доказывает больше, чем целая

летопись. Поэтому для нас должно быть правилом: подвергать обсуждению известные нам факты и стараться иметь в уме больше

живых образов, нежели мертвого материала. Пусть другие роются в старой пыли народов, нам предстоит другое. Мы признаем

исторический материал совершенно полным, но мы очень мало доверяем логике исторической науки. И если бы в течение времен

мы, подобно другим, находили одни только человеческие побуждения, вполне свободную волю, то как бы мы ни нагромождали факты

в уме, как бы самым удивительным образом ни выводили их один из другого, история не открыла бы нам ничего того, что мы в

ней ищем, мы бы увидели в ней лишь ту же человеческую игру, которую в ней видели все  (19) . Это была бы все та же

динамическая и психологическая история, о которой я только что Вам говорил и которая пытается все объяснить личностью и

воображаемым сцеплением причин и следствий, фантазиями людей и последствиями этих фантазий, якобы неотвратимыми, т.е.

представляет человеческий ум собственному его закону, а не понимает, что как раз вследствие неизмеримого превосходства этой

части всей природы в целом над остальной ее частью действие высшего закона должно быть здесь еще более очевидным, чем в той

другой части  (20) .

Вот, сударыня, один из самых показательных примеров лживости некоторых исторических представлений, господствующих в наше

время. Как вы знаете, греки из искусства создали величайшую идею человеческого духа. Посмотрите же, в чем состоит это

великолепное создание эллинского гения. Идеализовано, возвеличено, обоготворено было то материальное, что есть в человеке;

естественный и законный порядок вещей был извращен; то, что должно было навсегда оставаться в низших областях духовного

мира, было возведено в высшую область мысли; действие чувств на ум было возвеличено неизмеримо; главная черта, отделяющая

божественное от человеческого в разуме, была стерта. Отсюда хаотическое смешение всех нравственных элементов. Ум страстно

накинулся на предметы, менее всего достойные его внимания; неслыханную привлекательность приобрело самое порочное в природе

человека; на место первоначальной поэзии правды в воображение вторглась поэзия лжи; данная нам могущественная способность

представлять себе то, что лишено образа, проникать взором в невидимое стала с тех пор применяться лишь для того, чтобы

сделать осязаемое еще более осязаемым, земное - еще более земным; в итоге наше физическое существо настолько же выросло,

насколько умалилось духовное. И если такие мудрецы, как Пифагор и Платон, боролись с этим пагубным направлением духа своего

времени, их усилия ни к чему не привели, так как они сами более или менее были увлечены тем же, и только тогда, когда

христианство обновило человеческое мышление, их учение приобрело настоящее влияние. Вот что совершило искусство греков. Это

был апофеоз материи, отрицать этого нельзя. Рассматривают сохранившиеся от того времени памятники, не понимая их значения,

восхищаются при виде удивительных вдохновений гения, который, к счастью, более не существует, не подозревая всего

нечистого, что при этом рождается в сердце, всего лживого, что возникает в уме; это какой-то культ, опьянение, очарование,

в которых нравственное чувство целиком исчезает. А между тем, стоит только хладнокровно отдать себе отчет в том чувстве,

которое нас наполняет среди этого бессмысленного восхищения, чтобы убедиться, что его производит самая низменная сторона

нашей природы, что, можно бы сказать, мы плотью своей воспринимаем эти мраморные и бронзовые тела. И, заметьте, вся

красота, все совершенство этих изваяний происходит только от совершенного безмыслия, которое в них запечатлено: как только

там проявится малейший проблеск разума, тотчас исчезает очаровывающий нас идеал. Так что мы созерцаем даже не образ

разумного существа, а образ какого-то существа измышленного, своего рода чудовища, порожденного самым беспорядочным

извращением человеческого ума, облик которого никак не должен бы был привлекать, а, напротив, отталкивать нас. Вот как

предрассудок, эти школьные навыки, эта рутина ума, это очарование обманчивой иллюзии, составляющие современное понятие

истории, извращают самые важные предметы исторической философии. Вы, может быть, меня спросите, был ли я сам всегда чужд

этих обольщений искусства? Нет, сударыня, совсем напротив; пока я с ними даже и не был знаком, какой-то неведомый инстинкт

заставлял меня предчувствовать исходящие от них сладостные наслаждения, которым было суждено заполнить мою жизнь. Когда же

одно из величайших событий века привело меня в ту сторону, где завоевание сразу собрало все эти сокровища  (105) , я

следовал общему примеру и еще усерднее, чем другие, курил фимиам на алтаре кумиров. Затем, когда я их во второй раз увидел

при свете их родного солнца, я снова восхищался ими с наслаждением  (106) . Правда, в глубине этого восхищения всегда

таилось что-то горькое, подобное угрызению совести; и потому, когда явилось понимание истины, я, не отбрасывая ни одного из

ее последствий, немедленно и без уверток все их принял.

Вернемся теперь к этим великим личностям в истории, которых она не оценила или вычеркнула из памяти людей. Начнем с Моисея,

этой самой гигантской и внушительной из всех исторических фигур.

К счастью, мы живем не в те времена, когда великий законодатель евреев был даже и для тех, кто принимался рассуждать по

существу, одним из выходцев призрачного мира, как все эти сверхъестественные образы - герои, полубоги, пророки, которых

встречаешь на первых страницах всех историй древних народов, поэтической фигурой, в которой мысли историка приходится

открывать лишь как содержащееся в ней поучение в значении типа, символа или выражения того века, куда ее поместила

человеческая традиция. В наши дни, кажется, никто не сомневается в исторической реальности Моисея И все же, несомненно,

окружающая его священная обстановка не особенно для него благоприятная, и он не занимает в истории принадлежащего ему

места. Влияние этого великого человека на род человеческий далеко не понято и не оценено, как бы следовало. Его личность

слишком затуманена в таинственном свете, который его окружает. Его недостаточно изучали, и Моисей не дает того поучения,

какое выносишь из знакомства с великими историческими личностями. Ни общественный, ни частный человек, ни мыслитель, ни

деятель не находят теперь в его биографии всего того наставления, которое они могли бы в ней почерпнуть. Это следствие

привычек, привитых в уме религией: представляя библейские образы в сверхчеловеческом виде, эти привычки изображают их

совсем иными, чем они есть на самом деле  (21) . В личности Моисея удивительным образом сочетаются черты величия и

простоты, силы и добродушия, твердости и мягкости, над этим можно размышлять без конца. Пожалуй, нет в истории ни одного

характера, который соединил в себе столь разнородные черты и силы. Раздумывая об этом необыкновенном существе и о

произведенном им на людей действии, я не знаю, чему тут более удивляться - тому ли историческому явлению, которое он

вызвал, или тому нравственному явлению, которое я наблюдаю в нем! С одной стороны, эта величественная концепция об

избранном народе, т.е. о народе, облеченном высшей миссией, - сохранить на земле идею единого Бога, и зрелище невероятных

средств, которые он использовал для устроения этого народа таким образом, чтобы эта идея сохранилась в нем не только

неприкосновенной, но и еще могла выявиться всесильной, неотразимой, как сила природы, чтобы при виде ее все человеческие

силы должны были померкнуть, весь духовный мир преклониться. С другой стороны, простой до слабости человек, человек, не

умеющий проявить свой гнев иначе, как истощаясь в убеждениях, поддающийся указаниям первого встречного. Странный гений!

Одновременно и самый сильный и самый послушный из людей! Он создает будущее и смиренно подчиняется всему, что предстает

перед ним под покровом природы; он говорит с людьми среди грозных явлений природы, голос его раздается на протяжении веков,

он поражает народы как рок - и подчиняется первому движению чувствительного сердца, первому справедливому доводу, который

ему приведен. Неужели это не удивительное величие, не единственный урок?

Пытались умалить это величие, утверждая, что вначале он не помышлял ни о чем, кроме освобождения своего народа от

невыносимого ига, в чем он, действительно, и проявил достойный славы героизм. Стремятся усматривать в нем только

удивительного законодателя, и ныне, если не ошибаюсь, законы его признают исключительно либеральными. Сверх того, говорили

еще, что Бог его только бог национальный, что всю свою теософию он заимствовал от египтян. Без сомнения, он был патриотом:

да и как может не быть им великая душа, какова бы ни была ее миссия на земле! К тому же, это общий закон: чтобы

воздействовать на людей, надо влиять в домашнем кругу, там, где кто находится, на социальную среду, в которой кто родился;

чтобы явственно говорить роду человеческому, надо обращаться к своему народу, иначе не будешь услышан и ничего не сделаешь.

Чем прямей и деловитей нравственное воздействие человека на ему подобных, тем оно вернее и сильнее; чем более личного

заключает в себе речь, тем она действеннее. Ничто так хорошо не указывает на высшее начало, заставляющее действовать этого

великого человека, как полная действенность и верность тех средств, которыми он воспользовался для совершения задуманного

дела. Конечно, возможно, что он нашел в своем народе или у других народов идею национального Бога, и что он использовал это

обстоятельство, как и множество другого, что он нашел у своих естественных предшественников, для того, чтобы ввести в

человеческую мысль свой возвышенный монотеизм. Но из этого не следует, что Иегова не был для него тем же, что и для

христиан - Богом всемирным. Чем более он стремился выделить и замкнуть этот великий догмат в своем народе, чем больше он

затрачивал чрезвычайных усилий для достижения этой цели, тем более обнаруживалась, сквозь всю эту работу высшего разума,

всеобщая мысль - сохранить для всего мира, для всех следующих поколений понятие единого Бога. Какие имелись более верные

средства воздвигнуть истинному Богу неприкосновенный жертвенник среди политеизма, завладевшего всей землей, кроме как

внушить народу, хранителю этого священного памятника, кровную вражду ко всякому народу-идолопоклоннику, связать все

социальное бытие этого народа, все его судьбы, все его воспоминания, все его надежды с одним этим принципом? Читайте

Второзаконие  (107)  с этой мыслью в уме, и вы будете поражены светом, который при этом прольется не только на моисееву

систему, но и на всю философию откровения. Всякое слово этой удивительной книги обнаруживает сверхчеловеческую мысль,

господствующую над умом ее автора. Отсюда вытекают и эти ужасные избиения по приказанию Моисея, которые так разительно

противоречат мягкости его нрава и которые так возмутили философию, еще в большей мере бессмысленную, чем нечестивую.

Философия эта не понимала, что человек, бывший столь выдающимся орудием в руках провидения, поверенным всех его тайн, мог

действовать только подобно провидению, подобно природе; что время и поколения людей не могли иметь для него никакой

ценности; что миссия его заключалась не в том, чтобы проявить образец справедливости и нравственного совершенства, а в том,

чтобы внедрить в человеческий разум величайшую идею, которую разум этот не мог произвести сам. Неужели думают, что когда он

подавлял крик своего любящего сердца, когда он предписывал избивать целые народы, когда он поражал их мечом божеского

правосудия, он думал только о расселении тупого и непокорного народа, который он вел за собой? Поистине славная психология!

Чтобы подниматься к настоящей причине рассматриваемого ею явления, как она поступает? Она избавляется от этого труда,

соединяя в одной душе самые противоположные черты, - черты, соединение которых в одной личности не может быть подкреплено

этой психологией ни одним наблюдением! И какое значение имеет, в конце концов, что Моисей и почерпнул некоторые познания в

египетской мудрости! И какое значение имеет то, что он и думал вначале об одном избавлении своего народа из-под ярма

рабства! Разве из-за этого перестало бы быть истиной, что он осуществлял в этом народе мысль, все равно заимствованную или

обретенную в глубине своей души и, окружив эту мысль всеми условиями нерушимости и постоянства, какие только содержит

человеческая природа, дал людям истинного Бога, так что все умственное развитие человеческого рода, вытекающее из этого

принципа, несомненно ему обязано своим действием.

Давид является одной из тех исторических личностей, черты которых нам лучше всего переданы. Ничего нельзя себе представить

более живого, более драматичного, более правдивого, чем его история, и ничего более ярко обрисованного, чем его образ.

Рассказ о его жизни, его возвышенные песни, в которых настоящее так удивительно теряется в будущем, так хорошо рисуют нам

внутренний мир его души, что нет положительно ничего в его существе, что было бы от нас скрыто. Тем не менее он производит

такое же впечатление, как герои Греции и Рима, только на вполне религиозные умы. Это потому, что великие люди Библии,

повторяю это еще раз, принадлежат к особому миру; сияние, горящее на их челе, к несчастью переносит их всех в такую

область, до которой ум неохотно доходит, в область неподатливых сил, непременно требующих подчинения, где постоянно

сталкиваешься лицом к лицу с неумолимым законом, где остается лишь пасть ниц и предаться на волю Божью. И все же как понять

движение времен, если не изучать этого движения там, где всего яснее обнаруживаются принципы, это движение вызывающие?

Противопоставляя Сократа и Марка Аврелия этим двум гигантам Священного Писания, я хотел, чтобы вы, исходя из контраста

столь различных величин, оценили два мира, которые они представляли. Прочитайте прежде у Ксенофонта рассказы о Сократе 

(108) , если возможно, без предубеждения, связанного с памятью о нем; поразмыслите о том, что прибавила к его славе смерть;

подумайте о его знаменитом демоне, подумайте о его снисходительном отношении к пороку, которое он, надо признаться, доводил

до удивительной степени  (22) ; подумайте о различных обвинениях, возводимых на него современниками, подумайте о

произнесенном им за минуту до смерти слове, завещавшем потомству всю неуверенность его мысли; подумайте, наконец, о всех

несхожих, нелепых, противоречивых учениях, вышедших из его школы. Что касается Марка Аврелия, то и здесь не поддавайтесь

предубеждениям: вдумайтесь хорошенько в его книгу  (109) , вспомните Лионскую резню  (110) , ужасного человека, которому он

вручил судьбу вселенной  (111) , время, в которое он жил, высокое его положение в свете и все возможности величия, которые

оно ему доставляло. А затем сравните, прошу вас, результат философии Сократа с результатом религии Моисея, личность

римского императора с личностью того, кто из пастухов стал царем, поэтом, мудрецом и олицетворял в себе грандиозную и

таинственную идею пророка-законодателя, стал центром того мира чудес, в котором должны были осуществиться судьбы

человеческого рода; кто, окончательно определив в своем народе его исключительное и глубокое религиозное устремление,

поглотившее затем все существование этого народа, создал таким образом на земле порядок вещей, который только и мог сделать

осуществимым рождение истины на земле. И я не сомневаюсь: вы признаете тогда, что если поэтическая мысль представляет нам

таких людей, как Моисей и Давид, существами сверхчеловеческими и окружает их необычным блеском, то и здравый смысл,

совершенно холодный, принужден будет увидеть в них нечто большее, чем просто людей великих или людей замечательных; и вам

станет ясно, что в ходе развития нравственного мира эти люди были, конечно, совершенно прямыми проявлениями верховного

закона, правящего миром, и что их появление соответствует великим эпохам физического порядка, которые время от времени

преображают или обновляют природу  (23) .

Затем следует Эпикур. Вы понимаете, конечно, что я не придаю особого значения репутации этого человека. Но все же вам надо

знать прежде всего, что материализм его ничем не отличается от идей прочих древних философов; только благодаря более

откровенному и более последовательному суждению, чем у большинства из них, Эпикур не путался подобно им в бесконечных

противоречиях. Языческий деизм представлялся ему тем, чем он на самом деле и был, - нелепостью, спиритуализмом, обманом.

Физика его, впрочем, та же, что и у Демокрита, про которого Бэкон где-то сказал, что это был единственный разумный физик

среди древних  (112) , не стоит ниже воззрений в этой области других натуралистов, его современников; атомы же его, если

только устранить метафизику, в настоящее время, когда молекулярная философия стала столь положительной, вовсе не

представляются столь смешными, как о них судили ранее. Но имя Эпикура, как вам известно, связано главным образом с его

нравственным учением, а последнее и обесчестило его. Однако мы судим о морали Эпикура только по разнузданности его секты и

по более или менее произвольным толкованиям, сделанным после него; вы ведь знаете, что собственные писания его до нас не

дошли. Конечно, Цицерону позволительно ужасаться при одном имени наслаждения, но я прошу вас оценить это столь опозоренное

учение в том виде, как его надо себе представлять, т.е. главным образом на основании известного нам по личности самого

автора, и, отрешившись от последствий, которые оно имело в языческом мире, так как последствия эти были вызваны скорее

общим направлением человеческого духа того времени, чем самим учением, сравните его затем с прочими нравственными системами

древних: вы тогда найдете, что, не будучи столь высокомерным, ни столь суровым, ни столь невыполнимым, как учение стоиков 

(113) , ни столь неопределенным, ни столь туманным, ни столь бессильным, как учение платоников  (114) , оно было исполнено

любви, благоволения, человечности; можно сказать, что оно содержало в себе нечто сродни нравственности христианской.

Невозможно отрицать, что в эту философию существенной частью входило нечто совершенно чуждое практической мысли древних -

элемент единения, связи, благорасположения между людьми. В особенности ему были свойственны здравый смысл и отсутствие

заносчивости, что и отличает его учение от всех современных ему философских систем. Сверх того, оно видело высшее благо в

душевном мире и в тихой радости, которые переносили на землю небесные блаженства богов. Эпикур самолично подавал пример

такого безмятежного существования: он жил почти в полной неизвестности, среди самых нежных привязанностей, погруженный в

науку. Если бы его мораль могла закрепиться в сознании народов и не подверглась извращениям порочного начала,

господствовавшего тогда в мире, она несомненно водворила бы в сердцах кротость и человечность, распространить которые были

неспособны ни кичливая мораль Портика  (115) , ни мечтательные рассуждения последователей Академии  (116) . Обратите еще

внимание на то, что Эпикур единственный из мудрецов древности, нравы которого были безупречны, и единственный, память о

котором соединялась у его учеников с любовью и почитанием, граничащим с культом  (24) . Вы теперь понимаете, почему я был

вынужден внести некоторые поправки в наши представления об этом человеке.

К Аристотелю мы не станем возвращаться. Он мог бы, однако, составить одну из самых важных глав новой истории, но это

слишком обширный предмет, нельзя говорить о нем мимоходом. Заметьте только, пожалуйста, что Аристотель до некоторой степени

создание нового духа. Вполне естественно было новому разуму в юности под влиянием мучительной и огромной потребности

познаний всеми силами привязаться к этому механику ума, который при помощи своих рукояток, рычагов и блоков заставлял

мыслительную способность работать с поразительной быстротой. Легко понять и то, что он пришелся так по вкусу арабам,

которые его первые откопали. Этот внезапно появившийся народ не имел за собой ничего, на что он мог бы опереться; поэтому

вполне готовая мудрость должна была ему, естественно, как нельзя более пригодиться. В конце концов, все это миновало -

арабы, схоластика, а также и их общий наставник; все они выполнили каждый свое предназначение. Что касается ума, то это

придало ему больше устойчивости, и уверенности в себе; ход его развития стал поэтому более уверенным; он усвоил себе

приемы, облегчающие движение и ускоряющие его работу. Как видите, все устроилось к лучшему; зло обратилось в добро

благодаря силам и скрытым источникам знания нового разума. Теперь нам надо вернуться назад, снова вступить на широкий путь

той поры, когда ум не имел в своем распоряжении других орудий, кроме золотых и лазоревых крыльев своей ангельской природы.

Перейдем к Магомету. Если подумать о благе, вытекающем для человека из его религии, то видно, что, во-первых, она вместе с

другими более сильными причинами содействовала уничтожению многобожия, затем, что она распространила на громадном

протяжении земного шара, и притом в таких областях, которые можно было считать недоступными влиянию общего движения разума,

- идею единого Бога и всемирного верования: она таким образом приготовила бесчисленное множество людей к конечным судьбам

человеческого рода; поэтому необходимо признать, что, несмотря на дань, которую этот великий человек заплатил своему

времени и своей родине, он заслуживает несравненно большего уважения людей, чем толпа бесполезных мудрецов, которые никогда

не умели воплотить и использовать ни одного из своих измышлений, а лишь раздробили человеческое существо вместо того, чтобы

стремиться к объединению разрозненных элементов его природы. Исламизм есть одно из самых замечательных проявлений общего

закона; судить о нем иначе, значит не понимать всемирное влияние христианства, от которого он происходит. Самое

существенное свойство нашей религии состоит в способности принимать самые различные формы религиозного мышления, в умении

согласовывать свои действия в случае необходимости, даже и с заблуждением, для того чтобы достигнуть конечного результата.

В великом историческом развитии религии откровения религия Магомета должна быть непременно рассматриваема как одно из ее

разветвлений. Самый исключительный догматизм должен без затруднений признать этот важный факт; он бы это и сделал, если бы

только хоть раз отдал себе ясный отчет в том, что именно заставляет нас смотреть на магометан как на естественных врагов

нашей религии, потому что только из этого и возник данный предрассудок  (25) . Впрочем, вы знаете, что почти нет главы в

Коране, где бы не говорилось об Иисусе Христе. А мы согласились на том, что нет ясного понятия о великом деле искупления,

что ничего не понятно в тайне царства Христа, пока не видно действия христианства везде, где только произнесено имя

Спасителя, пока не понятно, что его влияние распространяется на все умы, соприкасающиеся как бы то ни было с его учением: в

противном случае пришлось бы исключить из числа пользующиеся благами искупления великое множество людей, носящих имя

христиан; не значило ли это свести все царство Иисуса Христа к ничтожным пустякам, а всемирность христианства к смешному

притворству? Итак, магометанство как результат религиозного брожения, вызванного на Востоке появлением новой веры, стоит в

первом ряду тех явлений, которые на первый взгляд не вытекают из христианства, но на самом деле, конечно, исходят из него.

Таким образом, помимо влияния отрицательного, которое оно имело на образование христианского общества, сливая разрозненные

интересы народов в единую задачу общего спасения, помимо богатого материала, который цивилизация арабов передала нашей, что

следует рассматривать как косвенные пути, использованные провидением для довершения возрождения человеческого рода, - в

собственном воздействии ислама на дух покоренных им народов следует видеть прямое положительное действие учения, из

которого оно исходит, которое здесь лишь приспособилось к некоторым местным и современным потребностям для того, чтобы

получить средство посеять семена истины на более обширном пространстве. Счастливы те, кто служит Господу сознательно и

убежденно! Но не забудем и того, что имеется в мире бесконечное множество сил, послушных голосу Христа, хотя они не имеют

никакого понятия о верховной силе, которая приводит их в движение!

11 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Петр Яковлевич Чаадаев - Философические письма

Нам остается еще сказать о Гомере. В наши дни вопрос о влиянии Гомера на человеческий ум вполне разрешен. Отлично знают

теперь, что такое поэзия Гомера; знают, каким путем она способствовала образованию характера греков, который, в свою

очередь, определил характер всего древнего мира; знают, что эта поэзия заменила другую поэзию, более возвышенную и чистую,

от которой сохранились одни отрывки; знают также, что она сменила другой круг представлений, зародившихся не на греческой

почве, и что эти-то первоначальные представления, оттесненные новой мыслью, нашли приют в таинствах Самофракии  (117)  и

других святилищ утраченных истин и продолжают жить только для небольшого числа избранных или посвященных  (26) . Не знают,

как мне кажется, только того, что может быть общего у Гомера со временем, в котором мы живем, того, что до сих пор уцелело

от него в мировом сознании. А именно в этом и заключается значение настоящей философии истории, так как главный предмет ее

изучения, как мы видели, не что иное, как изыскание постоянных результатов и вечных последствий исторических явлений. Итак,

для нас Гомер еще и теперь Тифон  (118)  или Ариман  (119)  современного мира, как он был им и для мира, им созданного. На

наш взгляд, гибельный героизм страстей, запятнанный идеал красоты, необузданное влечение ко всему земному - все это и

теперь заимствовано нами у него  (27) . Заметьте, что никогда не было ничего подобного в других цивилизованных обществах

мира. Одни только греки решились таким образом идеализировать и обожествлять порок и преступление; поэзия зла нашла себе,

следовательно, место только у них и у народов, унаследовавших их цивилизацию. Можно ясно разглядеть, изучая средние века,

какое направление приняла бы мысль христианских народов, если бы они всецело вверились руке, которая их вела. Итак, эта

поэзия не могла к нам явиться от своих северных предков, - ум людей севера был создан совсем по-иному и менее всего

стремился привязаться к земному; если бы он один сочетался с христианством, он бы, вместо того, что произошло, скорее

затерялся бы в туманной неопределенности своего мечтательного воображения. К тому же, в нас нет более ни капли крови,

текшей в их жилах, и мы ищем уроков жизни не среди народов, описанных Цезарем и Тацитом, а среди тех, которые составляют

мир Гомера; только с недавнего времени возврат к нашему собственному прошлому начинает водворять нас в наше семейное лоно и

дает нам возможность мало-помалу вновь обретать отцовское достояние. От народов севера мы унаследовали лишь одни привычки и

традиции; разум не питается только знанием: самые застарелые обычаи теряются, пустившие наиболее глубокие корни традиции

стираются, если те и другие не связаны со знанием. Между тем все наши идеи, за исключением идей религиозных, идут, конечно,

от греков и римлян. Таким образом, поэзия Гомера, после того, как она в старину на западе отвела в другое русло течение

мыслей, привязывающих людей к великим дням творения, совершила то же и в новое время; переносясь к нам с наукой, философией

и литературой древних, она так успешно отождествила нас с ним, что мы еще и сейчас на самом деле все еще колеблемся между

миром лжи и миром истины. Хотя в наши дни Гомером занимаются очень мало и хотя, наверное, его совсем не читают, его боги и

его герои, тем не менее, все еще оспаривают почву у христианской идеи. И действительно, есть какая-то поразительная

прелесть в этой поэзии, всецело земной, чисто материальной, необычайно снисходительной к порочности нашей природы: она

ослабляет напряжение ума, держит его безрассудно прикованным к своим призракам и самообольщениям, убаюкивает и усыпляет его

своими мощными иллюзиями. И пока глубокое нравственное чувство, порожденное ясным представлением всей древности и

совершенным погружением ума в христианскую истину, не наполнит наши сердца отвращением к этим векам обмана и безумия,

которые нами еще владеют, к этим настоящим сатурналиям  (120)  в жизни человеческого рода; пока некое сознательное

раскаяние не заставит нас краснеть за бессмысленное поклонение, которое мы слишком долго расточали перед этим

отвратительным величием, этими ужасными добродетелями, этой нечистой красотой, до тех пор старые вредные впечатления не

перестанут составлять наиболее жизненный и деятельный элемент нашего разума. Лично я думаю, что для совершенного

возрождения, в согласии с разумом откровения, нам не хватает еще какого-то огромного испытания, какого-то грозного

искупления, вполне прочувствованного всем христианским миром в целом и всеми испытанного как великая физическая катастрофа

на всем пространстве нашего мира; я не постигаю, как без этого мы могли бы избавиться от грязи, еще оскверняющей нашу

память  (28) . Вот как философия истории должна понимать гомеризм. Посудите теперь, какими глазами она должна смотреть на

Гомера! Разве на этом основании не должна она по совести наложить на его чело несмываемое клеймо бесчестия!

Вот, сударыня, мы и у конца нашей галереи. Я не договорил всего, что намеревался Вам сказать, но пора кончать. А знаете ли

Вы вот что: в сущности, до Гомера, греков, римлян, германцев нам, русским, нет никакого дела. Нам все это вполне чуждо. Но

что поделаешь! Поневоле приходится говорить языком Европы. Наша чужеземная цивилизация так загнала нас в Европу, что хотя

мы и не имеем ее идей, у нас нет другого языка, кроме языка той же Европы; им и приходится пользоваться. Если ничтожное

количество установившихся у нас умственных навыков, традиций, воспоминаний, если ничто вообще из нашего прошлого не

объединяет нас ни с одним народом на земле, если мы на самом деле не принадлежим ни к какой нравственной системе вселенной,

своими социальными мерками мы все же связаны с западным миром. Эта связь, надо признаться, очень слабая, не соединяющая нас

с Европой так крепко, как это воображают, и не заставляющая нас ощущать всей своей сущностью великое движение, которое там

совершается, все же ставит нашу будущую судьбу в зависимость от судьбы европейского общества. Поэтому, чем более мы будем

стараться с нею отождествиться, тем лучше нам будет. До сих пор мы жили обособленно; то, чему мы научились от других,

осталось вне нас как простое украшение, не проникая в глубину наших душ; в наши дни силы высшего общества так возросли, его

действие на остальную часть человеческого рода так расширилось, что вскоре мы будем увлечены всемирным вихрем, и телом и

духом, это несомненно: нам никак не удастся долго еще пробыть в нашем одиночестве. Сделаем же, что в наших силах, для

расчистки путей нашим внукам. Не в нашей власти оставить им то, чего у нас не было: верований, разума, созданного временем,

определенно обрисованной личности, убеждений, развитых ходом продолжительной духовной жизни, оживленной, деятельной,

богатой результатами; оставим им, по крайней мере, несколько идей, которые, хотя бы мы и не сами их нашли, переходя из

одного поколения в другое, - тем не менее, они получат нечто, свойственное традиции, и тем самым приобретут некоторую силу,

несколько большую способность приносить плод, чем это дано нашим собственным мыслям. Этим мы оказали бы услугу потомству и

не прошли бы без всякой пользы свой земной путь.

Прощайте, сударыня. От вас одной зависит, чтобы я, как только вы пожелаете, вновь заговорил на ту же тему. А пока в

задушевной беседе, где собеседники подхватывают мысль друг друга с полуслова, зачем разрабатывать и исчерпывать до дна

каждую мысль? Если сказанное мною побудит вас поискать каких-либо новых указаний при изучении истории, возбудит к ней более

глубокий интерес, чем обыкновенно там находят, - я большего не домогаюсь  (121) .

Москва, 1829, 16 февраля.
ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

Да, сударыня, пришло время говорить простым языком разума. Нельзя уже более ограничиваться слепой верой, упованием сердца;

пора обратиться прямо к мысли. Чувству самому по себе не проложить себе пути через всю эту груду искусственных

потребностей, неистовых интересов, беспокойных забот, овладевших жизнью. Во Франции и Англии она стала слишком сложной,

слишком подвластной интересам, слишком личной; в Германии - она слишком отвлеченна, слишком эксцентрична, так что веления

сердца утрачивают там присущую им силу. А об остальном мире сейчас не стоит и говорить. Приходится ныне свести вопрос к

одной, основанной на учете всех возможностей, задаче, разрешение которой было бы по плечу всем умам, подходило бы ко всяким

настроениям, не поражало бы ничьих наличных интересов и таким образом могло бы увлечь даже самые непокорные умы.

Это не значит, что предметы чувства навсегда изъяты из мира мысли. Не дай Бог, настанет вновь и их черед. И тогда мы их

увидим столь сильными, широкими, чистыми, какими они еще никогда не бывали. Я не сомневаюсь, время это скоро настанет. Но в

наши дни, в данной обстановке, чувствам не дано потрясать души. Очень важно проникнуться этим сознанием. Правда, сейчас

заметно некоторое пробуждение живых дарований, свойственных юношеской поре человечества. Но это лишь заря прекрасного дня;

равнины пока сплошь покрыты сумеречной тенью, только некоторые вершины начинают загораться первыми лучами рассвета.

Для всякого, кому истина не безразлична, явные признаки ее налицо. Знаете ли вы, сударыня, что я разумею под этими

признаками? Это вся совокупность исторических фактов, должным образом проработанных. Сейчас их надо свести в стройное

целое, облечь в доступную форму и так их выразить, чтобы они подействовали на душу людей, самых равнодушных к добру, менее

всего открытых правде, на тех, кто еще топчется в прошлом, когда для всего мира оно уже миновало и, конечно, более не

вернется, но которое еще живо для ленивых сердец, для низменных душ, никогда не угадывающих настоящего дня, а вечно

пребывающих во вчерашнем.

Окончательное просветление должно вытекать из общего смысла истории. И этот смысл должен быть впредь сведен к идее высшей

психологии, а именно, чтобы раз навсегда человеческое существо было постигнуто как отвлеченное разумное  (122) , а отнюдь

не существо обособленное и личное, ограниченное в данном моменте, т.е. насекомое-поденка, в один и тот же день появляющееся

на свет и умирающее, связанное с совокупностью всего одним только законом рождения и тления. Да, надо обнаружить то, чем

действительно жив человеческий род: надо показать всем таинственную действительность, которая скрывается в глубине духовной

природы и которую пока еще усматривают только при некотором особом озарении. Лишь бы не быть слишком исключительным,

мечтательным, или схематичным, а главное - лишь бы говорить с веком языком века, а не устарелым языком догмата, ставшим

непонятным, и тогда, без всякого сомнения, успех обеспечен, - именно в наше время, когда и разум, и наука, и даже искусство

страстно рвутся навстречу новому нравственному перевороту, как это было и в великую эпоху Спасителя <мира>.

Я вам уже не раз говорил о влиянии христианской истины на общество. Но я сказал не все. Трудно этому поверить, а между тем

то, что я скажу, совсем еще новая мысль: нравственное значение христианства достаточно оценено, но о чисто умственном его

действии, о могучей силе его логики почти еще не думают. Ничего еще не было сказано о том значении, которое имело

христианство в развитии и в образовании современной мысли. Пока еще не осознано, что вся наша аргументация - христианская;

мы все еще мыслим себя в царстве категорий и силлогизмов Аристотеля. Дело в том, что нескончаемые сетования философов и

диссидентов на те века, когда всесильны были якобы одни только предрассудки, невежество и фанатизм, заставили нас

совершенно упустить из виду, как благодетельно было действие веры. Так что, когда пыл неверия миновал, самые праведные и

смиренные уже оказались чуждыми на собственной своей почве и лишь с большим трудом вновь водворяли в своих мыслях все на

свои места. Правда, эти умы к тому же не интересуются в должной мере изучением чисто человеческой действительности. Они к

этому относятся слишком пренебрежительно. По привычке созерцать действия сверхчеловеческие, они не замечают действующих в

мире природных сил и почти совсем упускают из виду вещественные условия умственной деятельности. Как бы то ни было, пора

современному разуму признать, что всей своей силой он обязан христианству. Пора уразуметь, что лишь при содействии

необычайных средств, дарованных откровением, и благодаря той живой ясности, которую оно сумело внести во все предметы

человеческого мышления, воздвигнуто величавое здание современной науки. Эта горделивая наука должна, наконец, сама

признать; что она так высоко поднялась только благодаря строгой дисциплине, незыблемости принципов и, прежде всего,

благодаря инстинкту и страстному исканию истины, которые она нашла в учении Христа.

По счастью, мы живем уже не в те времена, когда упорство сторон принималось за убеждение, а выпады сект - за благочестивое

рвение. Можно поэтому надеяться, что удастся сговориться. Но вы, конечно, согласитесь, что не истине делать уступки. И тут

дело не в требованиях этикета: для законного авторитета уступка означала бы отказ от всякой власти, всякой активной роли,

уступка была бы самоуничтожением. Вопрос тут не в поддержании престижа, не в каком-либо внешнем впечатлении. Всякий престиж

навсегда утратил значение, и иллюзии отошли в вечность. Дело идет о самой реальной вещи, более реальной, чем это можно

выразить словами. Ведь протекшее определяет будущее: таков закон жизни. Отказаться от своего прошлого, значит лишить себя

будущего. Но те триста лет, которые числит за собой великое христианское заблуждение  (123) , вовсе не такое воспоминание,

которое не могло бы быть при желании стерто. Отколовшиеся могут поэтому строить свое будущее согласно своему желанию.

Исконная община изначала дышала лишь надеждой и верой в обещанное ей предназначение, а они - пребывали до сих пор без

всякой идеи будущего.

Необходимо, однако, прежде всего выяснить одно важное обстоятельство. Между предметами, которые способствуют сохранению

истины на земле, одним из наиболее существенных является, без сомнения, священная книга Нового Завета. К книге, содержащей

подлинный акт установления нового порядка на земле, естественно относятся с особым непререкаемым уважением. Слово писаное

не улетучивается, как слово произнесенное. Оно кладет свою печать на разум. Оно его сурово подчиняет себе своею

нерушимостью и длительным признанием святости. Но вместе с тем, кодифицируя дух, слово лишает его подвижности, оно гнетет

его, втесняя его в узкие рамки писания, и всячески его сковывает. Ничто так не задерживает религиозную мысль в ее высоком

порыве, в ее беспредельном шествии вперед, как книга; ничто так не затрудняет вполне прочного утверждения религиозной мысли

в человеческой душе. В религиозной жизни все теперь основано на букве, и подлинный голос воплощенного разума пребывает

немым. С амвона истины раздаются только лишенные силы и авторитета слова. Проповедь стала лишь случайным явлением в

строительстве добра. А между тем, - надо же, наконец, прямо признать это, - проповедь, переданная нам в писании, была, само

собою разумеется, обращена к одним присутствовавшим слушателям. Она не может быть одинаково понятна для людей всех времен и

всех стран. По необходимости она должна была принять известную местную и современную ей окраску, а это замыкает ее в такие

пределы, вырваться из которых она может лишь с помощью толкования, более или менее произвольного и вполне человеческого.

Так может ли это древнее слово всегда вещать миру с той же силой, как в то время, когда оно было подлинной речью своего

века, действительной силой данного момента! Не должен ли раздаться в мире новый голос, связанный с ходом истории, такой,

чтобы его призывы не были никому чужды, чтобы они одинаково гремели во всех концах земли и чтобы отзвуки и в нынешнем веке

наперебой его схватывали и разносили его из края в край вселенной!

Слово, - обращенный ко всем векам глагол, - это не одна только речь Спасителя, это весь его небесный образ, увенчанный его

сиянием, покрытый его кровью, с распятием на кресте. Словом, тот самый, каким Бог раз навсегда запечатлел его в людской

памяти. Когда сын Божий говорил, что он пошлет людям дух и что он сам пребудет среди них вечно, неужели он помышлял об этой

книге, составленной после его смерти, где худо ли, хорошо ли, рассказано о его жизни и его речениях и собраны некоторые

записи его учеников? Мог ли он полагать, что эта книга увековечит его учение на земле? Конечно, не такова была его мысль.

Он хотел сказать, что после него явятся люди, которые так вникнут в созерцание и изучение его совершенств, которые так

будут преисполнены его учением и примером его жизни, что нравственно они составят с ним одно целое; что эти люди, следуя

друг за другом из поколения в поколение, будут передавать из рук в руки всю его мысль, все его существо: вот что он хотел

сказать и вот именно то, чего не понимают. Думают найти все его наследие в этих страницах, которые столько раз искажены

были различными толкователями, столько раз сгибались по произволу.

(Как известно, христианство упрочилось без содействия какой бы то ни было книги. Начиная со второго века оно уже покорило

мир. И с тех пор человеческий дух был ему подчинен безвозвратно.)  (124)

Воображают, что стоит только распространить эту книгу по всей земле, и земля обратится к истине: жалкая мечта, которой так

страстно предаются отколовшиеся. Его божественный разум живет в людях, таких, каковы мы и каков он сам, а вовсе не в

составленной церковью книге. И вот почему упорная привязанность со стороны верных преданию к поразительному догмату о

действительном присутствии тела в евхаристии  (125)  и их не знающее пределов поклонение телу Спасителя столь достойны

уважения. Именно в этом лучше всего постигается источник христианской истины: здесь всего убедительнее обнаруживается

необходимость стараться всеми доступными средствами делать действительным присутствие среди нас Богочеловека, вызывать

беспрестанно его телесный образ, чтобы иметь его постоянно перед глазами, во всем его величии, как образец и вечное

поучение нового человечества. По-моему, это заслуживает самого глубокого размышления. Этот странный догмат об евхаристии,

предмет издевательства и презрения, открытый со стольких сторон злым нападкам человеческих доводов, сохраняется в некоторых

умах, несмотря ни на что, нерушимым и чистым. В чем тут дело? Не для того ли, чтобы когда-нибудь послужить средством

единения между разными христианскими учениями? Не для того ли, чтобы в свое время явить миру новый свет, который пока еще

сокрыт в тайниках судьбы? Я в этом не сомневаюсь.

Итак, хотя печать, наложенную человеческой мыслью, надо признать необходимой составной частью нравственного мира, настоящая

основа слияния сознаний и мирового развития разумного существа, на самом деле, содержится в ином, а именно в живом слове, в

слове, которое видоизменяется по временам, странам и лицам и пребывает всегда тем, чем оно должно быть; которое не

нуждается ни в разъяснениях, ни в толкованиях, подлинность которого не требует защиты на основе канонов, - в слове, этом

естественном орудии нашей мысли. Так что предположение, будто вся мудрость заключается в столбцах одной книги, как это

утверждают протестанты, не скажу даже - не правоверно, оно, во всяком случае, не имеет ничего общего с философией. С другой

стороны, несомненно, есть высшая философия в этих столь устойчивых верованиях, заставляющих людей закона признавать другой

источник истины, более чистый, другой авторитет, менее земной.

Надо уметь ценить этот христианский разум, столь уверенный в себе, столь точный, столь определенный в этих людях: это

инстинкт правды, это последствие нравственного начала, перенесенного из области поступков в область сознания; это

бессознательная логика мышления, вполне подчинившегося дисциплине. Удивительное понимание жизни, принесенное на землю

создателем христианства; дух самоотвержения; отвращение от разделения; страстное влечение к единству: вот что сохраняет

христиан чистыми при любых обстоятельствах. Так сохраняется раскрытая свыше идея, а через нее совершается великое действие

слияния душ и различных нравственных сил мира в одну душу, в единую силу. Это слияние - все предназначение христианства.

Истина едина: царство Божье, небо на земле, все евангельские обетования - все это не иное что, как прозрение и

осуществление соединения всех мыслей человечества в единой мысли; и эта единая мысль есть мысль самого Бога, иначе говоря,

- осуществленный нравственный закон. Вся работа сознательных поколений предназначена вызвать это окончательное действие,

которое есть предел и цель всего, последняя фаза человеческой природы, разрешение мировой драмы, великий апокалипсический синтез.

12 Ответ от Giperion

  • Giperion
  • Administrator
  • Неактивен

Re: Петр Яковлевич Чаадаев - Философические письма

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

AC - Апология сумасшедшего

AT - Архив братьев Тургеневых. СПб.; M., 1911 - 1921. Вып. 1 - 6

Барсуков - Барсуков H Жизнь и труды М.П.Погодина. СПб., 1888 - 1901. Кн. I - XXII. BE - Вестник Европы

ВрПК - Временник Пушкинской комиссии

ГАГО - Государственный архив Горьковской области

ГБЛ - Отдел рукописей Гос. Библиотеки им. В.И.Ленина

Герцен - Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954 - 1966

Гершензон - Гершензон М.О. П.Я.Чаадаев. Жизнь и мышление. СПб., 1908

ГМ - Голос минувшего

ГПБ - Отдел рукописей и Редких книт Гос. публичной библиотеки им. M.E.Салтыкова - Щедрина

ЖМНП - Журнал Министерства народного просвещения

ИВ - Исторический вестник

ИМЛИ - Рукописный отдел Института мировой литературы АН СССР

ИРЛИ - Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР

Каталог - Каталог библиотеки П.Я.Чаадаева. М., 1980

Лемке - Лемке М.К. Николаевские жандармы и литература 1826 - 1855 гг. СПб., 1908

ЛН - Литературное наследство. М., 1935. Т. 22 - 24; во всех остальных случаях указывается ? тома

НГУАК - Действия Нижегородской губернской ученой архивной комиссии: Сб. статей. Н. - Новгород, 1909. Т. VIII

ОА - Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899 - 1909. Т. I - V

ОПИ ГИМ - Отдел письменных источников Гос. исторического музея

ОРМ - Отрывки и разные мысли

Письма - Чаадаева и к Чаадаеву

Пушкин - Пушкин А.С'. Поли. собр. соч. М.; Л., 1937 - 1949. Т. I - XVI

PA - Русский архив

PB - Русский вестник

РЛ - Русская литература

РМ - Русская мысль

PC - Русская старина

Свербеев - Записки Д.Н.Свербеева. М., 1899. Т. 1 - 2

СН - Старина и новизна

СП I, II - Сочинения и письма П.Я.Чаадаева /Под ред. M.О.Гершензона М., 1913 - 1914. Т. I - II.

Тарасов - П.Я.Чаадаев. Статьи и письма /Составл., вступ. статья и коммент. Б.Н.Тарасова. М., 1987

Тарасов I - В мире человека. М., 1986

Тарасов II - Чаадаев. (ЖЗЛ). М., 1986

ФП I - VIII - Философические письма

ЦГАЛИ - Центральный гос. архив литературы и искусства

ЦГВИА - Центральный гос. военно-исторический архив

ЦГТМ - Центральный гос. театральный музей им. А.А.Бахрушина

Якушкин - Записки, статьи, письма декабриста И.Д.Якушкина. М., 1951

Gagarin - Oeuvres Choisies de Pierre Tchaadaief publiees pour la premiere fois par le Pere Gagarin. P., Lpz, 1862

Quenet - Quenet Ch. Tchaadaev et les Lettres philosophiques Contribution a l'etude du mouvement des idees en Russie. P.,

1931

McNally - Chaadaev's Philosophical Letters Written to a Lady and his Apologia of a Madman //Forschungen zur osteuropaischen

Geschichte. В., 1966. S. 24 - 128. Bd. XI

Rouleau - Tchaadaev P. Lettres philosophiques, adressees a une dame /Presentees par Francois Rouleau. P., 1970

Togava - Tchaadaev Pierre. Fragments et pensees diverses (inedites) /Presentees par Tsuguo Togava //Slavic Studies: Journ.

of the Slavic Research Center of Hokkaido University. Sapporo, 1979. N 23. P. 1 - 52



  (1)  Евангелие от Матфея, 6, 10.

  Имеется в виду второе из писем Е.Д.Пановой к П.Я.Чаадаеву, по-видимому 1829 г. См. об этих письмах и их текст в

Приложениях.

  (3)  Сокращенный текст Евангелия от Иоанна, 17.11. Современный полный перевод: "Отче Святый! Соблюди их во имя Твое, тех,

которых Ты мне дал, чтобы они были едино, как и Мы".

  (4)  Речь идет о теории катастроф Кювье, о котором Чаадаев писал также в письме к И.Д.Якушкину (Письма. ? 75).

  (5)  См.: Цицерон. Об ораторском искусстве, XXXV, 120.

  (6)  С переводом этого места возникает трудность. Чаадаев употребил здесь глагол "retrouveront", т.е. "вновь найти",

"вновь обрести", и мы так и переводим его. Гершензон и Шаховской переводят этот глагол просто "обрести" (СП II. С. 113),

хотя во французском тексте приведен именно названный глагол и для русского слова, употребленного ими, существует глагол

"trouveront". Но задача здесь не просто лингвистическая, а семантическая. Почему Чаадаев пишет "обрести себя вновь", если,

по его мнению, Россия никогда прежде (в истории) не находила себе места в совокупном человечестве?

Небезынтересно отметить также, что в тексте ФП I, напечатанном в "Телескопе", этой строки вообще нет (СП II. С. 9).

  (7)  Друиды - жрецы у кельтов.

  (8)  Скальды - средневековые норвежские и исландские поэты.

  (9)  Барды - певцы древних кельтских племен.

  (10)  Имеется в виду Петр I.

  (11)  Имеется в виду Александр I.

  (12)  Имеется в виду заграничный поход русской армии 1813 - 1814 гг.

  (13)  Имеется в виду восстание декабристов.

Здесь восстановлен текст "осуждения" декабристов, который был смягчен в изданиях Гагарина - Гершензона по сравнению с тем,

что содержалось в оригинале, которым располагал Гагарин. В письме к "Александру Ивановичу" (вероятно, Герцену) от l7 июля

1860 г. Гагарин сообщал, что текст ФП I он получил от Н.И.Тургенева. "Я по требованию Николая Ивановича, - писал Гагарин, -

вычеркнул "дурные идеи и роковые ошибки" и напечатал" (ГБЛ М 8526 24 - старый шифр, 1940) - далее следует текст,

переведенный Гершензоном так: "идеи и стремления" (СП II. С. 117; Д.И.Шаховской перевел приведенные Гагариным слова

несколько иначе, чем Гагарин: "дурные идеи и гибельные заблуждения", как и напечатано в нашем издании). Следует также

отметить, что в оригинальном тексте и в варианте Тургенева - Гагарина. Там напечатано, что мы "принесли домой" "одне дурные

понятия, гибельные заблуждения, которые отодвинули нас назад еще на полстолетия" (СП II. С. 13) - о бедственных

последствиях речи нет.

  (14)  Символ веры - краткое изложение христианских догматов; сформулирован на Никейском вселенском Соборе 325 г. и

видоизменен в 362 и 374 годах. Добавления к этому символу веры, сделанные к VII в. н.э. (гл. обр, filioque), послужили

одним из поводов к "схизме". Чаадаев будет обсуждать проблему "filioque" и в дальнейшем, особенно в переписке с кн.

Е.А.Долгоруковой (Письма. ? 171 и примеч. 4 к нему; ? 172 и примеч. 4 - 9).

  (15)  Речь идет о книге В.М.Головнина "Записки о приключениях в плену у японцев" (ч. 1 - 3, СПб., 1816), содержащей

богатейшие материалы о Японии. Труд Головнина, несмотря на перенесенные им во время трехлетнего плена лишения, отличался

беспристрастием и искренним стремлением к сближению русского и японского народов. За короткий срок книга была переведена на

все европейские языки. В 1825 г. был издан первый японский перевод. Бесхитростный рассказ "Монтаня у японцев" (Батюшков

К.Н. Соч., СПб., 1887. Т. III. С. 423) пользовался значительным успехом в русском обществе 1820-х годов. Указание Руло

(Rouleau. P. 58), что Чаадаев имел в виду русского государственного деятеля, посетившего по поручению правительства Японию

в 1804 - 1805 гг. с целью установления торговых отношений между двумя странами, Н.П.Резанова, неверно.

  (16)  Речь идет о поэме Т.Тассо "Освобожденный Иерусалим" (1580; рус. пер. 1900).

  (17)  Имеется в виду английская буржуазная революция 1640 г. В переводе "Телескопа" были внесены отсутствующие в

авторском тексте имена "Карл I и Кромвель" (см. СП I. С. 17), о чем была сделана помета в отобранном у Чаадаева

авторизованном списке ФП I.

  (18)  Чаадаев подразумевает здесь дебаты вокруг принятия Билля о правах (1829), уравнивавшего в правах католиков и

протестантов.

  (19)  Евангелие от Марка, 16, 15. Современный полный перевод: "Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всякой

твари".

  (20)  Об этих словах Чаадаева см. разъяснения в Примеч. 23.

  (21)  Некрополис - город мертвых (греч.). Так Чаадаев называет здесь Москву.

  (22)  Эта датировка требует разъяснений. ФП VII датировано более ранней датой - 16 февраля того же года, и тогда

получается, что оно написано ранее первого. Но это не так, и этот факт свидетельствует лишь о том, что наиболее

распространенный в печати вариант первого Письма с датировкой не является первоначальным. Как видно из письма Чаадаева

Цынскому, первое Письмо написано еще в 1828, быть может в самом начале 1820 г., но никак не в конце его (декабре): Чаадаев

познакомился с Пановой "в 1827 году", а "на другой год... получил я письмо, на которое отвечал тем, которое напечатано в

Телескопе" (Письма. ? 88). Что Чаадаев не медлил с ответом, видно из его слов в конце первого Письма (ФП I. С. 339): "Я

взялся за перо в самый день получения письма (Пановой. - Ред.)". Это и был исходный вариант ФП I, который не был датирован,

известный нам как Тург1 и Тург2, а датирован декабрем 1829 более поздний. Что ФП VII не было первым (как это выходит по

датировке), видно также и на того, что оно содержит ссылки на предыдущие (на ФП V, где речь идет о Паскале, и на "другие

письма" в подстрочных примечаниях).

Что же касается ссылки ФП I на некое более раннее сочинение, то она может означать ссылку позднего варианта, относящегося,

по-видимому, к 1835 г., на ФП VII. В нем нет буквально приведенного Чаадаевым в кавычках текста, но есть довольно близкие

формулы и идентичные мысли (ср. ФП VII: "...ничего не понятно в тайне царства Христа..." и далее). Изложение этих идей ФП

VII в ФП I имеет тот смысл, что в последнем теория исторического процесса не развита и в изолированном от других писем

чтении ФП I (каковым это чтение оказывалось при публикации только ФП I) была бы неясной читателю. О ходе работы Чаадаева

над письмами см., кроме введения к этим примечаниям, заметку Д.И.Шаховского "П.Я.Чаадаев - автор "Философических писем"",

предваряющую публикацию пяти из них (ЛН. С. 14 - 15).

  (23)  Второе письмо, не по гагаринскому, а по настоящему счету, тесно примыкает к первому, вступительному. То кончалось

словами: "На этот раз вам не придется долго ждать: завтра снова берусь за перо". Это же начинается так: "Если я удачно

передал намедни свою мысль...".

  (24)  Чрезвычайно показательно для понимания Чаадаевым христианства и его Мировоззрения вообще проводимое здесь

отрицательное отношение к аскетизму.

  (25)  Все эти картины природы, по-видимому, списаны из диалога Платона "Федр".

  (26)  Конечно, при чтении этих строк сразу вспоминается обстановка диалога Платона "Пир". Об этом диалоге говорится и в

ФП VII.

О Платоне Чаадаев несколько раз упоминает и в других Письмах. (см., напр., ФП II, примеч. 8). Более существенные замечания

о нем даются затем в ФП III (где он, впрочем, не назван) и ФП V. Сочинения Платона были широко представлены в библиотеке

Чаадаева (Каталог. ? 545 - 550). На многих страницах имеются различные пометки владельца.

  (27)  Здесь кончается перевод текста, взятого из жихаревского собрания, и начинается текст части Письма, сохранившейся

среди отобранных у Чаадаева бумаг.

  (28)  Этой последней фразы нет в переводе Д.И.Шаховского.

  (29)  Странно читать эти строки, рисующие истинное положение дел, после толы"о что нарисованных пленительных картин. В

последних словах автор, очевидно, тщательно обрисовывает два вида помещичьего владения крепостными: окружающий ядовитый

воздух - дворовые; ядовитая почва - крестьяне на барщине.

  (30)  Слова эти напоминают стих Грибоедова: Я ненавижу слово раб!

  (31)  Аристотель действительно высказывал в "Политике" приписываемые ему здесь мысли: "одни люди по природе свободны,

другие - рабы" (Аристотель. Соч. М., 1984. Т. 4. С. 384).

  (32)  Не входя в подробную критику слов Чаадаева о борьбе христианства с рабством, отметим только, что оно и на Западе

более чем терпимо относилось к этому институту. Сам Чаадаев хорошо знал это и в своей заграничной поездке запасался

брошюрами о Вильяме Вильберфорсе и самой его брошюрой (Каталог. ? 679), имея в виду, вероятно, использовать его

высказывания для поучения своих соотечественников. В своем враждебном отношении к факту лишения людей свободы Чаадаев

пытается использовать довод, приходящий ему на ум, упуская из виду то, что и на Западе церковь мирилась с рабством.

  (33)  В словах о пушках на Босфоре имеется в виду блокада Босфора эскадрой адм. Грейга в мае 1829 г. Под громом пушек на

Евфрате разумеется, конечно, взятие Эрзерума армией (в которой находился и самовольно туда попавший Пушкин) под

предводительством Паскевича и апреле 1829 г. Несколько странно, что именно к ФП II, которое следует считать написанным

позже 1 декабря 1829 г., даты написания ФП II, приурочены события апреля - мая 4829 г. Вероятно, сопоставление было в

черновике, где материал мог быть иначе редактирован.

  (34)  Антоний - один из основателей христианского монашества, живший в Египте с середины III до середины IV в. н.э.

Легенды об искушении его в пустыне дали богатый материал множеству писателей и художников.

  (35)  Бытие, 3, 22.

  (36)  В этом месте в сохранившейся рукописи несомненно пропущено несколько слов. Помещенные в квадратных скобках слова

включены по смыслу всего места и по аналогии с соответствующими местами в ФП IV и ФП V.

  (37)  Евангелие от Иоанна, 1, 9 - 10.

  (38)  Как уже говорилось, Чаадаев намеревался начать публикацию своих Писем с ФП III. Когда затем план изменился и решено

было печатать сначала ФП I, то естественно встал вопрос, не должно ли затем последовать ФП II. По словам Надеждина на

допросе его, Чаадаев устранил печатание ФП II и решил печатать вслед за первым сразу ФП III. Оно было набрано и должно было

войти в 47-ю книжку "Телескопа", корректура которого, как это указано во введении к настоящим примечаниям, дошла до нас.

Остановило ли Чаадаева в сдаче в печать второго Письма очевидное несоответствие его советов корреспондентке с ее

действительной судьбой, недопустимые с цензурной точки зрения выпады первой части Письма или некоторая слабость

аргументации второй части, доводы которой повторяются в следующих Письмах, сказать трудно. Во всяком случае при издании

всей серии ФП мы помещаем его на том месте, где оно должно было находиться по первоначальному, не зависящему от цензурных

соображений, плану.

  (39)  "Поглощена смерть победою". Эпиграф к письму взят из I послания апостола Павла к коринфянам - глава 15, стих 54.

Там слова эти в свою очередь заимствованы из книги пророка Исайи - глава 25, стих 8.

  (40)  "Повиновение есть истинный долг души разумной, признающей небесного владыку и победителя". Цитата из 12 главы II

книги "Опытов" Монтеня приводится у Чаадаева, как вообще принято во французской литературе, в правописании подлинника.

Книга Монтеня с этой цитатой сохранилась в библиотеке Чаадаева (Каталог. ? 486). Приведенное место, как впрочем и многие другие, подчеркнуто в книге Чаадаевым.