Председателем Национального собрания в это время был Байи. Этот доблестный гражданин получил от нарождающейся свободы всякие почести, хотя вовсе их не добивался. Он был первым председателем Национального собрания, как он был первым парижским депутатом и позднее первым парижским мэром. Он был обожаем своими, уважаем противниками, и, несмотря на всю свою кротость и просвещенность, он обладал в самой высокой степени смелостью в исполнении своего гражданского долга. Извещенный в ночь на 20 июня хранителем печати о прекращении собраний, он остался верен постановлению Собрания и не побоялся ослушаться двора. На другой день в назначенный час он явился к залу заседаний и, найдя его занятым войсками, протестовал против такой деспотической меры. Тем временем подошли депутаты, шум увеличился; все оказались исполненными решимости не обращать внимания на опасность, с которой сопряжено заседание в подобных условиях. Наиболее раздраженные порывались ехать в Марли и там устроить заседание под окнами короля; кто-то предложил для заседания зал для игры в мяч (Jeu de pommes); это предложение было принято, и все депутаты отправились туда скопом. Байи шел впереди всех; народ восторженно сопровождал депутатов; солдаты вызвались служить им охраной; собравшись в совершенно пустом, служащем для игры в мяч зале, депутаты общин, не имея даже на чем сесть, вдохновленные святостью своего призвания, подняли руки и все, за исключением одного, поклялись не расходиться, пока не дадут Франции конституции.

Вслед за этой торжественной клятвой, принесенной 20 июня перед лицом всего народа, 22-го последовала важная победа. Национальное собрание, все еще не имея помещения для своих заседаний и не имея даже больше возможности собираться в зале для игры в мяч, который заняли принцы исключительно с целью не допустить туда депутатов, отправилось в церковь Св. Людовика. На этом заседании посреди патриотических кликов к Собранию присоединилось большинство священства. Таким образом, меры, предпринятые для того, чтобы устрашить Собрание, только подняли его мужество и ускорили то самое соединение, против которого они были направлены. Две крупные неудачи, таким образом, предшествовали торжественному заседанию 23 июня.

День этого заседания, наконец, наступил. Многочисленная стража окружила зал, где происходило собрание Генеральных штатов; двери были открыты исключительно для депутатов; публику в зал заседания не пустили. Король показался во всем блеске своего могущества. Принят он был, против обыкновения, полным молчанием. Речь, им произнесенная, переполнила чашу терпения тем своим властным тоном, которым он продиктовал приведение в исполнение различных мероприятии, не одобренных общественным мнением и отвергнутых Национальным собранием. Король жаловался на несогласия, истинным виновником которых был двор; осуждал поведение Собрания, в котором он признавал только собрание исключительное, сословное; он отменил все сделанные им постановления, предписал сохранение сословий, указал, какие и в каких границах должны быть произведены реформы, принуждал Генеральные штаты принять эти реформы, угрожал распустить Штаты и одному выполнить все, что, по его мнению, нужно для блага государства, если он встретит с их стороны еще какое-нибудь сопротивление. После такой автократической сцены, не отвечающей ни обстоятельствам, ни характеру самого Людовика, король удалился, повелев депутатам разойтись. Дворянство и духовенство исполнили это приказание. Депутаты третьего сословия, неподвижные, молчаливые, негодующие, не покинули своих мест. Несколько минут длилось тягостное молчание. Вдруг Мирабо прервал его словами: „Господа, то, что мы сейчас слышали, могло бы послужить к спасению отечества, если бы дары деспотизма не были всегда опасны. Что это за оскорбительная диктатура? Кругом оружие, национальный храм осквернен, и все это, чтобы повелеть нам быть счастливыми? Кто отдает вам грозные приказания? Ваш уполномоченный, тот, кто должен получать их от вас, от нас, господа, ибо мы облечены священным и неприкосновенным званием, ибо от нас двадцать пять миллионов людей ждут верного счастья, верного потому, что оно будет дано и принято всеми. Но свобода наших работ нарушена; Собрание окружено войсками. Где же враги народа? Разве перед воротами города находится Каталина? Я требую, чтобы вы, прикрывшись своим значением и своей законодательной властью, соблюли святость данной вами присяги; она не позволяет нам разойтись раньше, чем мы выработаем конституцию“. В это время великий церемониймейстер, видя, что Собрание не расходится, пришел напомнить ему о приказе короля. „Подите скажите вашему господину, — воскликнул Мирабо, — что мы здесь находимся по воле народа и выйдем отсюда, только уступая силе штыков“. — „Мы, — спокойно прибавил Сьейес, — остаемся сегодня тем же, чем были вчера; приступим к делу!“ И Собрание, исполненное решимости и величественное, приступило к работе. По предложению Камюса оно подтвердило все ранее сделанные постановления, а по предложению Мирабо установило неприкосновенность своих членов.

Этот день погубил авторитет королевской власти. Законодательная инициатива и моральная власть перешли от монарха к Национальному собранию. Те, кто своими советами вызвали это сопротивление, не чувствовали в себе дерзости наказать за него. Утром была решена отставка Неккера, а вечером и Людовик XVI, и королева умоляли его остаться на своем месте. Неккер не одобрял королевского заседания, и, отказавшись принять в нем участие, он снова завоевал доверие Собрания, которое он потерял было своими колебаниями. Время королевской немилости для него было всегда временем популярности; отказом повиноваться королю он становился союзником Собрания, и оно сейчас же давало ему свою поддержку. Каждая эпоха нуждается в человеке, который служил бы ей вождем и имя которого было бы знаменем партии; таким человеком для Национального собрания, пока шла борьба его со двором, служил Неккер.

На ближайшее заседание явилась та часть духовенства, которая примкнула к Собранию в церкви Святого Людовика; спустя несколько дней к ним присоединилось еще сорок семь депутатов дворянства и между ними герцог Орлеанский; ввиду этого, далее, уже сам двор счел необходимым пригласить оставшееся большинство дворянства и меньшинство духовенства прекратить ставшее совершенно бесполезным разъединение. С 27 июня заседания стали общими; сословия юридически прекратили свое существование; вскоре они исчезли и на самом деле. Сначала в зале общих заседаний они сохраняли за собой отдельные места, но затем мало-помалу сословия перемешались; пустые сословные преимущества должны были сгладиться перед властью народа.

Двор, после бесплодных попыток помешать организации Собрания, поневоле должен был присоединиться к нему и взять на себя руководство занятиями. Искренностью и доверием он мог бы еще загладить свои ошибки и заставить забыть свои неприязненные действия. Бывают минуты, когда следует взять на себя инициативу самопожертвования; бывают другие, когда не остается ничего другого, как только принять их. При открытии собрания Генеральных штатов король мог бы сам дать конституцию; теперь ему приходилось принять ее от Собрания; если бы он покорился этому обстоятельству, он несомненно улучшил бы свое положение. Но, придя в себя после первых моментов поражения, советчики Людовика XVI решили прибегнуть к помощи штыков там, где потерпел поражение авторитет; они уверили короля, что безопасность трона, поддержание законов королевства и даже самое благоденствие его народа требуют, чтобы он привел Собрание к покорности; что оно, помещаясь в Версале и близ Парижа, двух городов, ясно высказывавшихся в пользу Собрания, должно быть либо перенесено в другое место, либо распущено; что принять подобное решение надо немедленно для того, чтобы временно остановить течение революции, и что для этой цели необходимо как можно скорее созвать войско, которое устрашило бы Собрание и сдержало бы Версаль и Париж.

Покуда проектировались подобные меры, народные депутаты приступили к своим законодательным работам и принялись за выработку так нетерпеливо ожидаемой конституции, с которой, как они предполагали, не следовало мешкать. Из Парижа и других главных городов королевства им присылались адреса; их хвалили за их благоразумие и поощряли к продолжению дела возрождения Франции. Тем временем войско прибывало в большом количестве. Версаль принял вид лагеря; зал заседаний был окружен стражей, вход в него был воспрещен для простых граждан; кругом Парижа были расположены отряды войска, готовые, по-видимому, к его осаде или блокаде, смотря по тому, что могло понадобиться. Эти военные приготовления, транспорты артиллерии, приходившие с границ, и присутствие иностранных полков, повиновению которых не было границ, — все это указывало на существование каких-то зловещих проектов; народ был неспокоен, он волновался; Собрание решило известить обо всем монарха и потребовать роспуска войска.

Девятого июля по предложению Мирабо Собрание составило весьма почтительный, но твердый адрес королю, не произведший, однако, никакого действия. Людовик XVI объявил, что он один может судить, когда следует созвать войска и когда их надо распустить; он уверял, впрочем, что войска собраны только на всякий случай, чтобы предупредить волнение и охранять Собрание; он предложил, наконец, перенести Собрание в Нуайон или Суасон, то есть поставить его между армиями и лишить поддержки народа.

Париж был в состоянии величайшего брожения; громадный город был единодушен в своей преданности Собранию. Опасности, угрожавшие представителям народа, опасности, угрожавшие самим жителям столицы, а также недостаток в продовольствии — все располагало к Собранию. К делу революции с жаром пристали все: капиталисты из интереса и из-за опасения банкротства, люди просвещенные и весь средний класс — из-за патриотизма, народ, придавленный нуждой, винивший во всех своих страданиях высшие классы и двор, желавшие волнений и перемен. Трудно себе даже представить то движение, которое охватило в это время столицу Франции. Париж вышел из покоя и молчаливого подчинения; он как будто бы был удивлен новизной положения и пьянел от свободы и энтузиазма. Пресса подогревала умы, газеты знакомили публику с прениями Собрания и, таким образом, как бы давали ей возможность присутствовать на его заседаниях; повсюду под открытым небом, на улицах и площадях обсуждали те вопросы, которые дебатировались Собранием. Всего многочисленнее собрание было в Пале-Рояле. Пале-Рояльский сад был всегда полон толпой, постоянно возобновлявшейся. Кафедрой служил стол, оратором был всякий гражданин; тут обсуждали опасности родины и ободряли друг друга к сопротивлениям. По предложению, исходящему отсюда, народ открыл двери тюрем аббатства и с триумфом вывел из них солдат французской гвардии, заключенных за отказ стрелять в народ; этот акт остался без последствий; особая депутация добивалась от Собрания заступничества за освобожденных узников; Собрание обратилось к милосердию короля; узники вернулись в тюрьму и получили прощение. С этих пор полк, к которому принадлежали эти узники, один из наиболее храбрых и наиболее многочисленных, стал благоприятно относиться к народному делу.

Таково было положение дел в Париже, когда двор, сосредоточив войска в Версале, Севре, на Марсовом поле и в Сен-Дени, счел возможным приступить к исполнению своего плана. Свои действия двор начал 11 июля изгнанием Неккера и полным обновлением Кабинета министров. Преемниками Пюи-Сегюра, Монморена, де ля Люзерна, Сен-При и Неккера были назначены: маршал Брольи ля Галисоньер, герцог де ля Вопоьон, барон Брётёи и интендант Фулон. Неккер в субботу, И июля, во время своего обеда получил записку от короля с предложением тотчас же покинуть королевство. Никому не сказав ни слова о приказании, которое он получил, Неккер спокойно докончил свой обед, затем сел в карету вместе с женой, как будто затем, чтобы ехать в Сен-Уэн, но вместо того отправился в Брюссель.

На другой день, в воскресенье 12 июля, приблизительно к четырем часам вечера, в Париже узнали об опале Неккера и об его отъезде за границу; эту меру сочли началом выполнения заговора, приготовления к которому уже давно намечались. Через короткое время весь город пришел в весьма сильное волнение; повсюду собирались толпы народа, более десяти тысяч человек сошлось в Пале-Рояле, раздраженные узнанной новостью, готовые на все, но не знающие, что предпринять. Молодой человек по имени Камиль Демулен, будучи смелее других и являясь одним из опытных ораторов толпы, с пистолетом в руке вскакивает на стол и говорит: „Граждане! Время не терпит; отставка Неккера — все равно что набат Варфоломеевской ночи для патриотов! Сегодня вечером все швейцарские и немецкие войска выступят с Марсова поля, чтобы нас перерезать! Нам остается один путь к спасению — самим взяться за оружие“. Слова Демулена принимаются толпой с шумным одобрением; Демулен предлагает патриотам нацепить кокарды, чтобы иметь возможность различать и защищать своих. „Какую кокарду, — говорит он, — вы хотите: зеленую, цвета надежды, или красную, цвета свободного ордена Цинцината?“ — „Зеленого, зеленого“, — отвечает толпа. Оратор сходит со стола и прикрепляет к своей шляпе лист с дерева; все остальные следуют его примеру; каштаны Пале-Рояльского сада оказываются почти совершенно обнаженными от листьев, а вся шумная толпа направляется к скульптору Курциусу.

У него толпа берет бюст Неккера и герцога Орлеанского, ибо распространился слух, что и этот последний также подвергся изгнанию; бюсты декорируют крепом и торжественной процессией несут по улицам. Шествие движется по улицам Сен-Мартен, Сен-Дени и Сен-Оноре, и с каждым шагом толпа все увеличивается; народ заставляет всех встречных снимать шляпы. Встречается по дороге конный патруль — толпа заставляет его следовать за собой. Таким образом, шествие доходит до Вандомской площади, и там толпа обносит бюсты кругом статуи Людовика XIV. Сюда является отряд германской гвардии; он пытается разогнать шествие, но быстро обращен в бегство градом камней; толпа продолжает свой путь и доходит до площади Людовика XV; здесь на нее нападают драгуны князя Ламбеска; некоторое время она оказывает сопротивление, но, наконец, не выдерживает; один из несших бюсты и один солдат убиты; толпа рассеивается, часть бежит к набережной, а другая устремляется в Тюильри, через ближайший мост. Князь Ламбеск, во главе своих солдат, с саблей наголо, преследует бегущих в самом саду; он бросается на безоружную толпу, совершенно не участвовавшую в шествии и случайно мирно гулявшую по саду. Какой-то старик ранен при этом саблей; публика защищается при этом стульями, взбирается на террасы; негодование становится всеобщим, и крики „К оружию!“ вскоре начинают раздаваться повсюду — в Тюильри, в Пале-Рояле, в городе и в предместьях.

Мы упоминали уже, что один полк французской гвардии был расположен в пользу народа; его поэтому заперли в казармах. Князь Ламбеск, несмотря на это, опасаясь его вмешательства, посылает шестьдесят драгун занять место около склада оружия этого полка, на улице Шоссе-д'Антен. Гвардейцы, недовольные уже одним тем, что их держат как арестантов запертыми, при виде иностранных драгун, с которыми у них было столкновение несколько дней перед тем, выходят из себя. Они решаются идти за оружием, и их офицерам стоит большого труда, при помощи просьб и угроз, удержать от этого намерения; спокойствие было водворено, но ненадолго, и они не хотят больше ничего слышать, когда до них доходит известие о нападении, произведенном в Тюильри, и о смерти одного из их товарищей. Они схватывают оружие, ломают решетки и, выстроившись в боевой порядок пред казармами и против немецких драгун, кричат им: „Кто идет?“ — „Немецкая королевская гвардия!“ — „Вы за третье сословие?“ — „Мы за тех, кто нам отдает приказания!“ После этих переговоров французская гвардия дает залп, убивающий двоих немецких солдат и ранящий троих; остальные драгуны бегут, вслед за тем французские гвардейцы скорым шагом и с ружьями „на руку“ проходят до площади Людовика XV, занимают место между Тюильри и Елисейскими полями, между народом и войсками, и остаются здесь всю ночь. Войска, находившиеся на Марсовом поле, тотчас же получили приказание двинуться вперед. Когда они пришли на Елисейские поля, французская гвардия встретила их залпами; пришедшие войска хотели заставить драться, но они отказались; один из швейцарских полков первый показал пример неповиновения, все остальные за ним последовали. Офицеры, отчаявшись заставить исполнять свои приказания, отвели войска назад, сначала до решетки Шальо, а затем и на Марсово поле. Планы двора не удались вследствие измены французской гвардии и отказа войск, даже иностранных, идти против столицы.

В тот же вечер народ отправился в ратушу и потребовал, чтобы ударили в набат и дали сигнал собранию округов и вооружению граждан. В ратуше собралось несколько избирателей, и они захватили в свои руки власть. Эти граждане в дни волнений оказали большую услугу своему городу и делу свободы своим присутствием духа, своим благоразумием и своей деятельностью; но во время замешательства первых минут восстания они не могли заставить себя слушать. Волнение достигло высшей степени, каждый слушался только своей страсти. Рядом с гражданами, воодушевленными самыми лучшими намерениями, находились люди подозрительной нравственности, искавшие в восстании только средства к беспорядку и грабежу. Толпы рабочих, употреблявшихся правительством для общественных работ и состоявшие по большей части из праздношатающихся и бродяг, зажгли заставы, наводнили улицы, разграбили некоторые дома; ночь с 12-го на 13-е прошла в шуме и тревоге.

Отъезд Неккера, вызвавший восстание в столице, произвел не меньшее впечатление в Версале и в Собрании. Удивление и неудовольствие и там были такие же, как и в Париже; депутаты собрались в зале заседания ранним утром; они были сумрачны, и их грусть зависела скорее от негодования, чем от уныния. „Как только заседание было открыто, — говорит один из депутатов, — Собрание в гробовом молчании, менее прислушиваясь к чтению, чем к собственным мыслям, заслушало несколько адресов, одобрявших его декреты“. Затем Мунье попросил слова; он объявил об отставке дорогих для народа министров и о том, кто выбраны их преемниками; он предложил проект адреса королю с требованием возвратить к власти прежних министров, с указанием на опасность насильственных мер, на несчастье, к которому могло повести приближение войск, и с объявлением, что Собрание торжественно отказывается от всякого участия в позорном банкротстве. При этих словах до сих пор сдерживавшее свое волнение Собрание разражается громкими аплодисментами и криками одобрения. Тут с грустным видом выступает вперед Лалли-Толендаль, друг Неккера, и просит слово; получив его, он произносит длинное и красноречивое похвальное слово министру; его слушают с глубоким вниманием; его скорбь отвечает скорби общественной, дело Неккера является делом всего отечества. Даже дворянство в этом случае не отдаляется от депутатов третьего сословия, может быть, потому, что оно считало опасность общей, а может быть потому, что боялось противоречием навлечь на себя такое же негодование, какое навлек на себя двор; может быть, наконец, что дворянство в этом случае просто было охвачено общим увлечением.

Пример подал граф Вирьё, один из депутатов дворянства, сказавший: „Мы собрались для того, чтобы выработать конституцию, будем же ее вырабатывать: скрепим наши взаимные узы, возобновим, подтвердим, освятим славные декреты 17 июня; соединимся все навеки в знаменитом решении, принятом 20-го числа того же месяца. Поклянемся все, да, именно все без различия сословий, быть верными этим декретам; они одни в настоящее время могут спасти королевство“. „Или мы добьемся конституции, — прибавил герцог Ларошфуко, — или нас не будет“. Согласие стало еще более единодушным, когда Собрание узнало о восстании в Париже, о беспорядках, которые оно за собой повлекло, о сожженных заставах, о собравшихся в ратуше избирателях, о полном смятении столицы и о том, что граждане вот-вот будут атакованы войсками или начнут драться друг с другом. Весь зал кричал в один голос: „Пусть даже воспоминание о наших временных несогласиях будет сглажено! Соединим наши силы для спасения отечества!“ Тотчас отправили к королю депутацию из восьмидесяти членов, в число которых вошли все депутаты Парижа. Во главе ее стал архиепископ Вьенский, президент Собрания. Депутация должна была сообщить королю о тех опасностях, которые угрожали столице и королевству, поставить ему на вид необходимость удалить войска и поручить охрану города гражданской милиции; кроме того, она должна была, если король выразит свое согласие, отправить из своей среды депутацию в Париж с этими утешительными вестями. Однако посланная Собранием депутация вскоре вернулась от короля, принеся малоудовлетворительный ответ.

Собрание увидело тогда, что ему остается рассчитывать только на самого себя и что проекты двора остались совершенно непоколебленными. Это не только не заставило Собрание упасть духом, но, наоборот, придало ему твердости. Собрание тотчас же утвердило большинством голосов ответственность министров и всех других советников короля, какого бы звания и положения они ни были; Собрание вотировало выразить Неккеру и другим удаленным министрам свое по этому поводу сожаление; оно объявило, что не перестанет настаивать на удалении войск и на установлении гражданской милиции; оно поставило государственный долг под защиту французской чести и подтвердило все свои предыдущие постановления. После всех этих мер Собрание приняло еще одну, бывшую не менее необходимой: опасаясь, чтобы ночью зал заседаний не был занят войсками, дабы затем разогнать Собрание, оно организовало непрерывное заседание впредь до нового постановления; Собрание решило, что часть депутатов будет заседать в течение ночи, а другая придет сменить ее рано утром. Чтобы облегчить президентство почтенного Вьенского архиепископа, Собрание выбрало вице-президента, который должен был заменять его в чрезвычайных обстоятельствах. Выбран был Лафайет, и он председательствовал в ночном собрании. Собрание это прошло без прений, депутаты оставались на своих местах в молчании, спокойные и решительные. Вот какими мерами, каким сочувствием общественному горю, какими постановлениями, каким единодушием энтузиазма и какой непоколебимой твердостью Собрание все более и более поднималось на высоту, соответственную опасностям минуты и его призванию.

В Париже восстание на следующий день, 13 июля, приняло более правильный характер. С утра народ собирался к ратуше; здесь, а затем по всем церквам ударили в набат, по улицам прошли барабанщики, созывавшие граждан. Собирались на всех площадях; были образованы отряды под названием волонтеров Пале-Рояля, Тюильри, Базоша, Аркебуза. Собрались округа, и каждый из них выбрал по 20 тысяч человек для самозащиты. Не хватало только оружия; его искали повсюду, где только была какая-либо надежда его найти. Завладели тем оружием, которое нашли у оружейников; забирая его, народ выдавал расписки. Требовали оружие из ратуши; напрасно избиратели, собравшиеся в ратуше, уверяли, что оружия у них нет, его требовали во что бы то ни стало. Избиратели призвали тогда городского голову де Флесселя, старшину купцов, как единственного, кто знал истинное военное положение столицы и которого популярность в народе могла принести большую помощь в таких затруднительных обстоятельствах. Толпа встретила Флесселя аплодисментами. „Друзья! — сказал он, — я ваш отец, и вы будете мной довольны“. В ратуше был организован постоянный комитет для принятия мер, касающихся общественной безопасности.

В это время пришло известие, что дом Лазаристов, в котором были большие запасы хлеба, ограблен, что толпа ворвалась в арсенал и разобрала там старое оружие, что оружейные лавки разнесены. Явилось опасение, что толпа дойдет до последних крайностей; она была разнуздана и, казалось, трудно было обуздать ее ожесточение. Но толпа была в состоянии энтузиазма и потому бескорыстна. Она сама обезоруживала подозрительных людей; хлеб, найденный у Лазаристов, был свезен на рынок; ни одного частного дома не было разграблено; задержанные у городских застав повозки с провизией, мебелью и посудой были отправлены на Гревскую площадь, где образовался огромный склад. Толпа росла все больше и больше, и все время раздавался крик: „К оружию!“ Было около часа. Купеческий старшина объявил, что весьма скоро привезут двенадцать тысяч ружей с Шарлевильской фабрики, а что за ними последуют еще тридцать тысяч.

Это известие внесло на некоторое время в толпу успокоение, и комитету удалось несколько более спокойно заняться организацией милиции из граждан. Менее чем в четыре часа был составлен, рассмотрен, утвержден, напечатан и расклеен план организации. Было решено, что число парижской Национальной гвардии, впредь до нового постановления, будет равно сорока восьми тысячам человек. Все граждане приглашались записываться в эту гвардию; каждый округ должен был образовать батальон, каждый батальон имел своих офицеров; командование этой милицией было предложено герцогу д'Омону, потребовавшему на ответ двадцать четыре часа. Покуда что маркиз де ля Салль был назначен помощником командира. Зеленая кокарда была заменена кокардой красной с синим — цвета города. Все это было делом нескольких часов; округа прислали свое одобрение мерам, принятым постановлениями комитета. Собранию предлагали свои услуги чиновники, включая сюда и судейских, медицинские студенты, полицейские служители и, что важнее, французские гвардейцы. Начали формироваться патрули, и им поручена была охрана улиц.

Народ с нетерпением ждал исполнения обещания купеческого старшины; ружья не приходили, вечер приближался, и на ночь боялись нападения войск. Появился слух об измене, так как оказалось, что была сделана попытка тайно вывезти из Парижа большое количество пороха и что его арестовали около застав. Вскоре, однако, прибыли ящики с надписью „артиллерия“. Их прибытие успокоило возбуждение; народ провожал их в ратушу, предполагая, что в них находится столь сильно ожидаемое оружие из Шарлевиля. Ящики были открыты и оказались наполненными тряпками и дровами. Народ кричал, что ему изменяют, он разразился упреками и угрозами против комитета и против купеческого старшины. Этот последний извинился, говоря, что он был обманут, и для того лишь, чтобы отделаться от толпы, или для того, чтобы выгадать время, он послал за оружием в Шартре. Но там оружия не было, и толпа вернулась еще более недоверчивой и еще более возбужденной. Комитет увидел, что для того, чтобы вооружить Париж и успокоить возбужденное недоверие, ему не остается ничего другого, как заказать выковать стальные пики; он тотчас же дал заказ на пятьдесят тысяч пик, и работа закипела. Чтобы избежать неистовств предыдущей ночи, город был освещен, и улицы его обходили по всем направлениям патрули.

На другой день народ, не получив оружия накануне, снова ранним утром явился к комитету, упрекая его во вчерашнем отказе и обвиняя в неудачах. Комитет тщетно искал оружия; из Шарлевиля его не присылали, не нашлось его и в Шартре; даже арсенал был пуст.

Народ в этот день уже не довольствовался никакими извинениями и положительно думал, что ему изменили; он всей массой бросился к Дому Инвалидов, где находился значительный склад оружия. Народ не выказал ни малейшей боязни пред войсками, собранными на Марсовом поле, он проник внутрь Дома Инвалидов, несмотря на убеждения его начальника де Сомбрейя, отыскал двадцать восемь тысяч ружей, сложенных в подвалах, завладел ими, взял большое количество сабель, шпаг, а также пушек, и все это оружие торжественно унес с собой. Пушки были размещены при входах в предместья, около Тюильрийского дворца, на набережных и на мостах, для защиты столицы от вторжения войск, которых можно было ждать с минуты на минуту.

В это же самое утро возбудило опасение известие, что двинуты к Парижу войска, бывшие в Сен-Дени, и что пушки Бастилии направлены на улицу Сент-Антуан. Комитет тотчас послал проверить это известие, разместил граждан для защиты города с этой стороны и отправил депутацию к коменданту Бастилии с требованием снять пушки и не предпринимать никаких враждебных действий. Эта тревога, внушаемая крепостью, ненависть к злоупотреблениям, которые она покрывала, необходимость занять столь важный пункт и не оставлять его дольше в руках неприятеля во время всеобщего восстания привлекали внимание народа к Бастилии. С девяти часов утра и вплоть до двух часов дня повсюду в Париже раздавался один общий призыв: „К Бастилии, к Бастилии!“ Сюда направлялись со всех кварталов собранные в отряды граждане; вооружены они были ружьями, пиками и саблями. Окружавшая крепость толпа была уже значительна; на стенах крепости были поставлены часовые, а мосты были подняты, как в военное время.